Но пока трубы над лагерем всё чаще выпускали в небо густой чёрный дым, и Иоганна сходила с ума от ужаса и горя. Даже сейчас, когда нацисты были, несомненно, на грани капитуляции, они продолжали творить зло. Это было так жестоко, так немыслимо и несправедливо, что всё её существо кричало, пока она степенно печатала: Sehr geehrte herren… Уважаемые господа… А потом, второго февраля, всё изменилось. Утром пятницы, войдя в контору Гранитверке, Иоганна ощутила всеобщее странно приподнятое настроение. Воздух словно дрожал от ликования. Подойдя к столу, она услышала сдавленный смех, и один из эсэсовцев, выходя из кабинета, отпустил шутку о том, что тоже собирается охотиться на зайцев. Что-то в его голосе, какое-то жестокое удовольствие заставило Иоганну напрячься, и она изо всех сил постаралась сохранять спокойствие. – О чём они говорят? – спросила она одну из машинисток, надеясь, что её голос звучит как обычно, села за стол и пододвинула машинку поближе, будто ответ не слишком её интересовал. – Ты что, вчера не слышала сирены? – Машинистка, Анна удивлённо приподняла брови. – Из лагеря был побег. – Побег? – Увы, голос всё-таки дрогнул. – В смысле – заключённые сбежали? – Ну а кто ещё-то? – Анна закатила глаза. – Человек пятьсот, кажется. – Но как? – неужели Франц… – Я-то откуда знаю. – Анна равнодушно пожала плечами. Ей уже надоел этот разговор. За утро Иоганна выяснила ещё несколько подробностей: пятьсот заключенных, вооруженных только брусчаткой, огнетушителями и кусками угля, бросились к сторожевым вышкам и набросили мокрые одеяла на электрические заборы, чтобы замкнуть их. – Конечно, они просто отчаялись, – вполголоса пробормотала другая машинистка, Эльза. – Они были из блока двадцать, советские политзаключенные. Оттуда никто не вышел бы живым. – Она быстро отвела взгляд, как будто сказала слишком много. – Все пятьсот из блока двадцать? – спросила Иоганна с беспокойством, которого не должна была показывать. Эльза кивнула. – И им… удалось бежать? То есть я имею в виду… – Нет, конечно, они были слишком слабы. Большинство из них сразу же задержали. Остальные… – Она сглотнула, украдкой огляделась по сторонам. – Разве ты не слышала выстрелов? Иоганна покачала головой. Она так привыкла к шуму по ночам – шуму, о котором старалась не думать, что научилась спать, несмотря на него. – За ними до сих пор охотятся, – добавила Эльза ещё тише. – Некоторые мужчины из города пошли их искать, в основном гитлерюгенд и старики. – Эльза скривила губы, а Иоганна смутно вспомнила, что сквозь сон слышала хлопанье дверей и крики, но не придала этому значения. Она давно свыклась с мыслью, что если придут за ней, она ничего не сможет сделать. – Это называется «Мюльфиртельская охота на зайца», – помолчав, добавила Эльза и скорчила гримасу. – Всем, кто в ней участвует, велели никого не оставлять в живых. Желудок Иоганны скрутило, она кивнула и отвела взгляд. Новость не должна была её испугать с учётом всего, что она видела и слышала, но всё же испугала. Такие новости всегда пугали. Остаток дня ушёл на то, чтобы попытаться сосредоточиться на работе, но мысли метались. Франц не мог быть с этим связан, она понимала, но понимала и то, что такие акты восстания ведут к репрессиям. Суровым репрессиям для всех, не только для причастных. Это не имеет значения. В любом случае он уже вряд ли жив. Ты не видела его почти год, а чёрный дым из труб валит почти каждый день… Она с такой силой закусила губу, чтобы не плакать, что почувствовала вкус крови. Но до конца дня мрачные мысли её не покидали, на сердце было тяжело. Уже стемнело, и с гор дул хмурый ветер, обещавший снег. Где они, эти люди – прячутся в лесах, надеются, борются за жизнь или их всех уже скрутили и расстреляли? Она перешла улицу и почти добралась до дома, как вдруг кто-то налетел на неё с такой силой, что она вскрикнула. – Они всё знают, – тихо и уверенно сказал он ей в самое ухо. – Не ходи домой. Немедленно уезжай. Слова дошли не сразу. Иоганна ещё потирала плечо, чувствуя нелепое раздражение, когда налетевший на неё мужчина, незнакомец в униформе, уже шёл прочь. Они всё знают. Она застыла, руки обречённо повисли вдоль тела. Может быть, это уловка? Они ждали, чтобы увидеть, сбежит ли она, чтобы потом предъявить ей обвинение? Или действительно знали? Вдруг попытка заключённых освободиться обнажила слабое звено в цепи сопротивления? Сердце словно сжималось в груди. Она думала, что смирилась с возможностью быть обнаруженной, но в тот момент она знала, что это не так. Она сделала несколько вдохов, чтобы успокоиться, обвела глазами улицу и с облегчением увидела, что за ней никто не наблюдает… до поры до времени. И тот человек уже скрылся из вида. Медленно, чтобы не привлекать внимания, она развернулась и побрела к вокзалу. Она понятия не имела, когда будет следующий поезд в Зальцбург и будет ли он вообще в этот день. Поезда стали редкими и ненадежными. Даже если она сядет в поезд, думала Иоганна, в какой-то момент у неё почти наверняка спросят документы. Если они узнают, что она участвовала в сопротивлении, это будет равносильно смертному приговору. Что делать? Куда пойти? Иоганна шла и шла, предаваясь этим мыслям, не находившим выхода и неизбежно упиравшимся в тупик. В дом, где она снимала комнату, она вернуться не могла. Сесть на поезд – тоже. Если это уловка, пусть так, но если это не она, рисковать Иоганна не могла. Зальцбург – дом – находился в ста пятнадцати километрах отсюда. Линц – в пятнадцати, но идти до него всё равно было долго, потому что приближалась ночь, а погода была очень холодной. И ни еды, ни пристанища. Шаги Иоганны становились всё медленнее. Ситуация складывалась немыслимая. Это была не головоломка, где требовалось найти недостающий элемент, и не игра, где существовали определённые правила. Это была её жизнь, и она не понимала, как действовать. Сзади приближалась машина, и Иоганна отскочила в сторону, услышав рёв. Она прижалась к ближайшему зданию, джип пронёсся мимо. Краем глаза она заметила нескольких эсэсовцев с прижатыми к плечам винтовками. Они ехали охотиться на зайцев. Глубоко вздохнув, она продолжила путь. Нужно было как-то добраться до Зальцбурга или по крайней мере Линца, чтобы где-то спрятаться. Но до каких пор? И что, если война продлится ещё несколько месяцев? Домой, решила Иоганна, она не вернётся, потому что не может ввязывать в это родителей. К Ингрид тоже не пойдёт, потому что Ингрид, скорее всего, уже и так могут выслеживать. Но как же быть? Должно же быть какое-то безопасное место? Неожиданно в памяти всплыл адрес: Эйген, Траунштрассе, 22. Вернер почти год назад просил её туда съездить. Она собиралась, но заботы о родителях и работа на Сопротивление занимали всё её свободное время, все её мысли. А вот сейчас, поняла она, самое время туда отправиться. По крайней мере, попытаться. Иоганна свернула на грунтовую дорогу, которая тянулась вдоль заснеженного поля. Наступала ночь, и в темноте можно было спрятаться, но она слишком хорошо понимала, что эсэсовцы ищут сбежавших заключённых и, несомненно, будут стрелять во всё, что движется. Господи, а если она сглупила? Если тот человек поиздевался над ней или просто ошибся? Бродить здесь, в лесу, зимней ночью было самоубийственно, даже если не принимать во внимание эсэсовцев, патрулировавших местность, и бог знает кого ещё. Около часа она продвигалась на запад, ориентируясь на холмы, окружавшие горизонт. Её пальцы онемели в тонких перчатках, пальто плохо защищало от арктических ветров, температура с наступлением ночи неуклонно падала. Наконец она наткнулась на фермерский дом и хлев. Обошла ферму, стараясь не попасться на глаза лающим собакам и любопытным людям. Тихо пробралась в сарай и, моргнув несколько раз, смогла различить стог сена, коров, мирно сопящих в своих стойлах, и двух мужчин, скорчившихся на полу. Она тихо выдохнула, один из них поднял глаза и, казалось, впился в неё взглядом. – Битте, – сказал он, и его голос звучал скорее гневно, чем умоляюще. – Я ваш друг, – прошептала Иоганна и закрыла за собой дверь. Корова низко замычала, и Иоганна вздрогнула. Она не привыкла к животным. Теперь она разглядела, что мужчины были худыми и грязными, их полосатая униформа – рваной и запятнанной. Вот два зайца, убежавших от этой проклятой охоты, подумала она с мрачным удовлетворением. И если она может хоть чем-то им помочь, она не позволит им попасться. – Я не сделаю вам плохого, – добавила она, надеясь, что они поймут, потому что они, вне всякого сомнения, были русскими. Мужчина молча кивнул. – Эсэсовцы всё ещё там, – сказала Иоганна, подойдя ближе. Ей очень хотелось поделиться с ними едой или водой, но у неё ничего не было. – Сидите здесь, пока они не уйдут. – Да, – хрипло ответил мужчина. – Спасибо. Иоганна кивнула и опустилась на стог сена, свернулась, подтянув колени к груди. В хлеву было теплее, но ненамного, мычание и возня коров были непривычны. В животе урчало; она ничего не ела с обеда, да и он состоял лишь из кусочка чёрного хлеба с паштетом. Она не знала, когда снова сможет поесть и как вообще доберётся до Эйгена. Но тут она подумала о том, что пережили эти мужчины, скольким они были готовы рискнуть ради свободы, и страха и жалости к себе как не бывало. Если им хватило храбрости, чтобы вырваться из лагеря, охраняемого вооруженными солдатами и обнесённого электрическими заборами, то и она справится со своей задачей. С этой мыслью она свернулась поудобнее, и напряжение, сковывающее тело, начало её отпускать. Звуки, которые издавали коровы, больше не тревожили, а, напротив, убаюкивали. Путь до Эйгена занял почти неделю. Большую его часть Иоганна прошла пешком. Русских она оставила в том хлеву, поскольку все трое считали, что безопаснее передвигаться поодиночке. Она питалась картошкой, которую понемногу воровала в амбарах, талым снегом и надеждой. Однажды ночью в сарай, где она заночевала, пришла хозяйка и принесла миску супа и кусок хлеба. Иоганна с жадностью набросилась на еду. Женщина смотрела на неё скорее угрюмо, чем с сочувствием. – Когда придут союзники, – сказала она, – не забудь, что я тебе помогла. В Линце её подвёз фермер – в его фургоне она проехала почти пятьдесят километров. Он не задавал вопросов и, очевидно, не хотел слышать ответов. Иоганна была слишком измучена дорогой, чтобы её это беспокоило. Грязная, голодная, испуганная, она уже не чувствовала себя вполне человеком. К тому времени как она добралась до Эйгена, вид у неё, должно быть, стал совершенно дикий и безумный, хотя она как могла постаралась привести в порядок волосы и пальто. Но вот она была здесь, на Траумштрассе, и, шатаясь от усталости, искала дом номер двадцать два. Проходя мимо дома тридцать четыре, она остановилась; она знала, что элегантная желтая вилла с коваными перилами и частным парком прежде принадлежала семье фон Траппов, а теперь стала летней резиденцией Генриха Гиммлера. Она вспомнила встречу с Марией фон Трапп много лет назад – какими простыми и счастливыми казались ей теперь те годы! Какой наивной девчонкой она была, как хотела чего-то добиться, как злилась на мать, не позволявшую ей учиться на секретаршу… Иоганна не знала, чего ей больше хочется – смеяться над собой или вернуться в прошлое и задать той девчонке хорошую трёпку. Ты была дурой, сказала она себе, но, по крайней мере, могла себе позволить роскошь ею быть. Она продолжала путь. Дом номер двадцать два был куда скромнее, но всё же красивым, хотя краска облупилась, а одна ставня была перекошена. Подождав немного, Иоганна решилась постучать. Человек, который шаркающей походкой подошёл к двери, выглядел старым и измученным. Его редеющие волосы были совсем седыми, плечи – сутулыми. И всё же он был похож на Вернера: те же карие глаза, те же проблески дружелюбия, сиявшие сквозь пелену боли и страха. – Да? – настороженно спросил он, наполовину приоткрыв дверь. – Вы Георг Хаас? – уточнила Иоганна, и он с подозрением посмотрел на неё, сузив глаза. – Да. – Вы меня не знаете, – поспешно сказала она, – но ваш сын Вернер просил меня кое-что вам передать. Он напрягся, крепче сжал ручку двери. – Как мой сын мог просить вас что-то мне передать? – Он в Маутхаузене. Я там была. Я работала на Гранитверке, компанию, которая управляет карьером, – она говорила очень быстро, оглядывая пустую улицу. – Пожалуйста, можно мне войти? Георг Хаас был в замешательстве от испуга и нехороших подозрений, но, поколебавшись, молча кивнул и впустил её в дом. Внутри всё оказалось таким же ветхим, как и снаружи, выцветшие обои были сплошь покрыты квадратными пятнами – видимо, там когда-то висели картины. Из мебели в узкой гостиной с высоким потолком были только изъеденная молью вельветовая кушетка и несколько кресел, блестевших от старости. Иоганна присела на край кресла, Георг Хаас остался стоять, скрестив руки на груди, и хмуро смотрел на неё сверху вниз. Это был измученный человек, утративший силы и интерес к жизни, ставший лишь пустой оболочкой; его лицо было покрыто морщинами, седые волосы всклокочены. – Ну? – спросил он. Сбивчиво, подавляя страшную усталость, которая теперь, когда Иоганна была в относительной безопасности, навалилась с новой силой, она рассказала о своём разговоре с Вернером и о том, что он просил передать. – Он помогает в лагере, – осторожно сказала она, внезапно осознав, что не может быть уверена, на чьей стороне симпатии Георга Хааса, хотя, основываясь на намёках Вернера, надеялась, что они не на стороне нынешнего режима. Да поможет ей Бог, если это не так. Она рисковала, явившись сюда, но у неё не было другого выбора. – Он помогает заключённым, старается, насколько может, облегчить их страдания. Он надеется, что теперь вы им гордитесь. Губы Георга задрожали, он утёр слезу и покачал головой. – Бедный мальчик, бедный мой мальчик. – Он судорожно вздохнул. – Они сильно его мучили… гестаповцы? Я знаю лишь, что его арестовали и допрашивали. – Его рука, – тихо сказала Иоганна, – она… искривлена. Георг кивнул, осмысливая услышанное. – Выходит, вы его видели год назад? – Да, примерно так. Георг опустился в кресло, обхватил голову руками. – Слава Богу. Может быть, он всё ещё жив.