– Я молюсь об этом, герр Хаас. Он поднял голову, оценивающе посмотрел на Иоганну. – Вам нужна еда. Одежда. Вам вообще некуда пойти? Она покачала головой, закусила губу. – Эсэсовцы… у меня есть основания полагать, что они меня ищут. Я могу навлечь на вас опасность. Простите меня. Он отмахнулся от её слов. – Останетесь тут, – это было не предложение, а команда. – Война скоро закончится, – сказал он твёрдо, и в его усталых глазах вспыхнул свет. – Всё это время вы будете в безопасности. Глава тридцатая Биргит Равенсбрюк, Германия, февраль 1945 Прошло четыре месяца с тех пор, как Биргит выписали из лазарета и направили в бригаду вязальщиц. Даже здесь заключённым был доступен своего рода саботаж – петли на пятке и носке они делали свободнее, чтобы носки быстрее изнашивались. Этот незаметный бунт позволял сохранять самообладание, когда конец был уже совсем близок. И всё же, сама того не желая, Биргит ощущала слабое, едва уловимое сочувствие к ничего не подозревающим солдатам, у которых в этих злосчастных носках будут мёрзнуть ноги. Это внезапное сострадание, удивлявшее и расстраивавшее её, она впервые почувствовала в лазарете. Первые дни она просто спала, наслаждаясь немыслимой роскошью лежать в кровати, какой бы она ни была, и отдыхать. Лихорадка долго не унималась, и всё тело ломило, но благодаря отдыху и лекарствам Биргит наконец начала поправляться. Женщине, лежавшей рядом с ней, повезло меньше. Её кожа жёлтого цвета напоминала воск, но она улыбалась, ласково и блаженно. Когда Биргит смогла сидеть в кровати, они познакомились. – Тебе явно лучше! – воскликнула женщина на немецком, вполне приличном, хотя и было понятно, что это не родной её язык. – Я так рада. Я знала, что ты поправишься. Ты молодая, тебе есть ради чего жить. – Она улыбалась, её морщинистое лицо лучилось добротой. Биргит непонимающе смотрела на неё. – Меня зовут Бетси, – сказала она. – Бетси тен Бом. Моя сестра Корри как-то меня здесь навещала – у тебя ведь тоже, кажется, есть сестра? – Да, но откуда вы знаете? – Ты звала её во сне. Я подумала, что это, наверное, твоя сестра. Лотта, да? Уверена, с ней всё в порядке. Биргит не знала, что отвечать; Бетси тен Бом говорила уверенно, как прорицательница. Это тревожило, и в то же время ей хотелось верить. – Вы давно в лазарете? – спросила Биргит. – Да только вчера положили. Это просто чудо, что мне так повезло. Бог очень добр, правда? Биргит в недоумении смотрела на неё. Как эта тяжело больная женщина могла такое говорить, попав в концлагерь, скорее всего безо всякой на то причины, и, судя по её виду, находясь на две трети пути к смерти? Она несла ту же чушь, что и Лотта, но ведь была гораздо старше и казалась мудрее. – Знаешь, я тут видела сон, – сказала Бетси, и эта внезапная смена темы удивила Биргит ещё больше. – Хотя это не совсем и сон, а больше пророчество. Когда война закончится, у нас с сестрой будет дом, красивый дом. – Бетси опустилась на тонкую подушку, мечтательная улыбка смягчила её черты. – Самый красивый дом на свете – больше, чем Беже, – так называлось наше поместье в Харлеме, – с мозаичными полами, и статуями, и широкой лестницей. Я так ясно всё это видела. – Как прекрасно, – вежливо ответила Биргит, хотя ей показалось странным, что такая возвышенная натура, как Бетси, может мечтать о чём-то столь материальном. – Да, это прекрасно! – сияя, воскликнула Бетси. – Я знаю, что так и будет. И это будет дом для всех людей, которые так пострадали от этой войны, от этой жизни, – она обвела рукой палату и кивнула, и Биргит не сразу поняла, что Бетси тен Бум имеет в виду не бедных, истощенных больных на соседних койках, большинство которых, скорее всего, не переживут и следующие несколько дней, а медсестёр и охранников. Их преследователей и мучителей. – О чём вы говорите? – возмущённо спросила Биргит, но Бетси лишь улыбнулась в ответ ласковой, понимающей улыбкой. – Им нужно показать, что любовь побеждает, разве ты не видишь? Ты можешь представить, что такие поступки творят с душой того, кто их совершает? Это сломанные люди, гораздо более сломанные, чем ты и я. Только любовь может починить их и исправить. У Биргит отвисла челюсть. Она застыла от изумления, вслед за которым резко вспыхнула ярость. – Ведь это же зло! Вы защищаете зло! – Да нет же! – Бетси улыбалась, но Биргит видела – её задело, что собеседница так о ней подумала. – Нет-нет, как раз потому, что они совершили столько зла, им и нужна помощь. Нельзя совершать такие поступки и не сломаться. Я верю в прощение. Я верю в исцеление по милости Бога. Вот каким будет наш дом. Дом для всех. – Она свернулась поудобнее. – Место, где можно исцелить душу. Там будут цветы… столько цветов…Представь, как хорошо будет возделывать сад… – Бетси говорила всё медленнее, она засыпала. Биргит отвернулась, всё её тело жёг гнев. Дом для охранников концлагеря, где они будут выращивать цветы? Нет уж, пусть горят в аду. Вот во что верила Биргит. – Ненависть в твоём сердце – как яд, который ты пьёшь, – пробормотала Бетси, не открывая глаз, – и ждёшь, что от него погибнет кто-то другой. Она уснула, а Биргит ещё долго смотрела на неё, поражённая, и в то же время чувствовала, что она говорит правду. Пару дней спустя Бетси выписали, и Биргит время от времени задавалась вопросом, увидятся ли они снова. Сбудется ли её пророчество? Биргит не знала, хочет она этого или нет. Прощать людей, совершивших столько зла, казалось ей несправедливым, и в то же время она не могла отрицать, что Бетси права и яд в её душе отравляет лишь её саму. Как-то, проснувшись, Биргит увидела, что у её кровати сидит сестра. – Лотта! – Она попыталась сесть, но слабость даже спустя неделю в больнице была слишком сильной. – Что ты тут делаешь? Я думала, посетителям сюда нельзя. – Нельзя, но медсестра очень добрая. – Лотта накрыла её ладонь своей. – Я так рада тебя видеть, Биргит. Окончательно проснувшись и вглядевшись в лицо сестры, Биргит увидела, что у неё под глазом синяк, а вдоль щеки идут красные царапины. Это было так странно, так неправильно, что она не удержалась и воскликнула: – Лотта, что с тобой случилось? Сестра резко встряхнула головой, опустила глаза и, глядя на Биргит из-под светлых ресниц, ответила: – Неважно. – Тебя кто-то избил? Охранник? – Лотта не отвечала, и Биргит внимательнее всмотрелась в царапины – это были следы ногтей, явно женских, и вряд ли так поступил бы кто-то из надзирательниц. – Другие заключённые, да? Лотта молчала. С чего вдруг заключённым избивать Лотту – Лотту, всегда такую милую и добрую, Лотту, которая молилась вместе с женщинами, с которыми никто не говорил: с русскими крестьянками, со слабоумными, с проститутками, с теми, кто делал аборты! В каждом бараке была своя иерархия, обнажавшая порочность каждой человеческой души, и всё же Лотта каким-то образом смогла над всем этим возвыситься. Но вот теперь она сидела здесь с расцарапанным лицом и подбитым глазом. – Лотта… – Это совершенно неважно. – Лотта сжала её руку. – Важно то, что ты здесь и поправляешься. А когда тебя выпишут, ты перейдёшь в бригаду вязальщиц. И я тоже. Ну разве не чудесно? Биргит смотрела на сестру, и до неё понемногу доходил смысл сказанного. В так называемую бригаду вязальщиц просто так не переводили. – Как это могло получиться? – прошептала она. – Больше недели в лазарете… и лечение… – Ей показалось, что она сейчас задохнётся, – и бригада вязальщиц… – Это было уже слишком. – Лотта… Лотта…что ты сделала? – Биргит смотрела на сестру с таким отчаянием, что она отвела взгляд. – Если нужно, я сделаю это снова, и с радостью, – тихо ответила она. Биргит покачала головой, по её щеке скатилась слеза. Лотта крепко обняла сестру, прижалась к ней щекой. – Всё хорошо, честное слово. Не думай об этом, Биргит, прошу тебя. Война почти закончилась. И всё же Биргит не могла не думать о том, чем её сестра добровольно пожертвовала ради неё. Дело было не только в самом поступке, но и в том, с каким презрением ей пришлось столкнуться. Ей ещё не раз ставили синяки, особенно когда узнали, что их с Биргит перевели в бригаду вязальщиц. Особенно усердствовала Марта из Дрездена, которую отправили в Равенсбрюк за воровство. Она не упускала ни одной возможности поиздеваться над Лоттой, поставить ей подножку или толкнуть. Как в школе, только намного хуже. Но Лотта оставалась со всеми милой и жизнерадостной, несмотря ни на что. Она воспринимала издевательства и побои как должное, не отвечая своим мучительницам, даже Марте, и терпеливо дожидаясь, пока они утихнут. Она хорошо вязала и, выполнив дневную норму, помогала отстающим, улыбалась и мило со всеми беседовала, пока её пальцы с зажатыми в них спицами быстро сновали туда-сюда. Охранники редко заходили в комнату, поэтому можно было свободно ходить, разговаривать и молиться, чем Лотта и пользовалась. К удивлению Биргит, здесь она снова встретила Бетси тен Бом. Впрочем, здесь было не так уж много удивительного – Бетси была слишком слаба для любой другой работы. Она вязала так же быстро и весело, как Лотта, и по-прежнему рассказывала всем о доме, который у неё будет после войны. – И вы по-прежнему хотите заселить его надзирателями? – спросила Биргит скорее недоверчиво, чем цинично, и Бетси рассмеялась. – Там будут жить все, кто пострадал. Мы должны снова научиться жить, Биргит, снова научиться любить. Люди способны на ужасные поступки, но способны и на чудесные. Я не верю, что есть живая душа, которая не может научиться любить, если у неё есть возможность и поддержка. – Даже Гитлер? – спросила Биргит. Её недоверие боролось с любопытством. Бетси отложила вязание и серьёзно посмотрела на неё. Её обычно жизнерадостное лицо вдруг помрачнело. Биргит поняла, что она серьёзно обдумывает вопрос, вкладывая тот смысл, какой она сама и не думала вкладывать. Конечно, Гитлера простить было нельзя. – Да, – тихо сказала Бетси, – даже он, – и продолжила вязать. По мере того как становилось холоднее, настроение в лагере становилось всё более напряженным и выжидательным. Земля была тверда, как железо, и покрыта хрупкой снежной пылью. Заболевших женщин не пускали в лазарет, и Биргит видела, как больных и немощных, занимавших койки, которые когда-то занимали они с Бетси, загружали в грузовик. Она знала, куда их везут, и ей было больно и противно. Как долго это могло продолжаться? Господи, как долго? В середине февраля Бетси вдруг не вышла на работу. Биргит спрашивала всех, но никто не знал, куда она пропала. Это всегда был плохой знак, и в этот раз Биргит испугалась сильнее, чем могла от себя ожидать. – Её кашель усилился… сестра уже спрашивала о ней, – наконец ответила одна из женщин. – Будем надеяться, её отправили в лазарет. Лазарет, подумала Биргит с внезапным страхом, теперь был просто местом, куда людей привозили умирать, а потом от них избавлялись. В тот вечер она выскользнула из барака и по снегу добежала до лазарета. Её, конечно же, выгнали, как она и думала, но она пробралась через заднюю дверь и через окно влезла в вонючую уборную с переполненными туалетами. Подойдя к двери, она увидела груду тел, сложенных у стены, словно хлам, и у неё скрутило желудок. Но она увидела и Бетси – Бетси, вновь лежавшую в постели. Её кожа была жёлтой, как пергамент, а глаза навсегда закрылись. Биргит попятилась, зажала кулаком рот. Это её не удивило, совсем не удивило, и всё же… всё же… Как же их дом, прекрасный дом, который они собирались строить после войны, дом с перилами, статуями и цветами? В тот момент Биргит поняла, что верила в него почти так же сильно, как Бетси. Ей нужно было поверить хоть во что-то, но и эта призрачная надежда умерла вслед за остальными. За декабрём наступил январь, за ним февраль, и в Биргит что-то изменилось самым неожиданным образом. Жгучая обида и ненависть к охранникам, гнев, который только и придавал ей силы, – всё это сгорело, не оставив ничего, кроме пепла. Было странно не чувствовать ничего. Она слушала, как надзирательницы кричат на них по утрам, смотрела на их выпученные от ярости глаза и летящие слюни и думала: мне вас жаль. Как поразительно необычно, как поразительно странно было это чувствовать после долгих лет ненависти, горечи и обид. И это стало освобождением. Как будто тяжесть, которую Биргит даже не осознавала, упала с её плеч; как будто повязка на глазах, о которой она не подозревала, исчезла, и она смогла видеть мир через совершенно другую линзу. Она смотрела на охранников, патрулировавших лагеря, которые, подняв винтовки, стояли на сторожевых вышках, и думала: вы творите такое зло, что ваши души покрыты гораздо более страшными шрамами, чем моё тело. Она думала о доме Бетси, и ей хотелось увидеть этот дом, увидеть, что мечта Бетси стала реальностью. Может быть, её сестре Корри это удастся. В феврале по лагерю прошёл слух, что лагеря на востоке уже начали освобождать, что их переносят куда-то за сотни километров, чтобы спастись от приближающихся советских войск. Большинство заключённых погибали в пути.