– Так будет и с нами? – как-то вечером задумчиво спросила Биргит, сидя рядом с Лоттой. – Только Бог знает, – ответила Лотта. – На всё Его воля. – Может быть, твой охранник тебе поможет, – сказала Биргит скорее с надеждой, чем с сарказмом. Она знала, что Лотта по-прежнему приходит к охраннику, который пусть и эгоистично, но спас жизнь им обеим. Она знала и то, что у её сестры не было выбора. Она только надеялась, что это не слишком сильно скажется на состоянии Лотты. – Я так не думаю, – ответила Лотта, опустив взгляд. – Ты… – Биргит замялась, подбирая слова. – Он тебе небезразличен, Лотта? Лотта быстро подняла глаза, выражение её лица стало настороженным, прежде чем она поняла, что Биргит говорила искренне. Некоторые женщины, несмотря ни на что, привязывались к своим любовникам из СС. Биргит не стала бы винить Лотту, если бы так случилось и с ней. Может быть, он был к ней добр или, по крайней мере, добрее других. – Он мне небезразличен, как все люди, – спокойно ответила Лотта. – И мне жаль его как человека, который сломлен и отчаялся. – Но не более того? – Я не люблю его в том смысле, в каком женщина может любить мужчину, – сказала Лотта, и в её голосе послышалась холодность, какой Биргит раньше не слышала. – Нет, дело не в этом. – Она чуть помолчала, глубоко вдохнула. – Но я не испытываю к нему зла. В моём сердце больше нет места гневу. – Ты говоришь как Бетси, – заметила Биргит и вновь ощутила резкую боль, удивившую её саму. Она почти не знала эту женщину, так сильно её изменившую. Лотта улыбнулась. Они с Бетси познакомились уже здесь, в бригаде вязальщиц. – Я рада, – просто ответила она, и Биргит улыбнулась в ответ. Оглядываясь назад, Биргит думала, что должна была понять это раньше. Дни они с Лоттой проводили вместе за вязанием, вечерами спали рядом, тесно прижавшись, чтобы согреться под тонкими одеялами Конечно, она должна была понять, учитывая все обстоятельства; другие женщины в их бараке, видимо, поняли раньше, чем она, потому что она просто не хотела понимать. Однажды вечером, когда они уже выполнили свою норму по вязанию носков – носков, по поводу которых Биргит задавалась вопросом, будут ли их носить солдаты, учитывая, что война подходила к концу, осознание пришло к ней внезапно и неотвратимо. Лотта взяла несколько лоскутков шерсти и сплела каждой из них по маленькому эдельвейсу – стебли цвета хаки, горчично-жёлтые цветы. Немного не те цвета, но Биргит всё равно узнала. – Ты помнишь? – спросила Лотта, слабо улыбаясь, рассматривая в пальцах маленький цветочек. – Конечно, помню. – Сёстры Эдельвейс. Кажется, это было целую вечность назад. – Она положила руку на живот, и вот когда Биргит заметила под тканью её платья вздувшийся бугор, который должна была заметить уже давно. Лотта так болезненно исхудала, что он был очевиден, но мешковатое бесформенное платье сглаживало очертания, а нежелание Биргит вглядываться довершило остальное. – Лотта… – В её голосе было что-то такое, что сестра выпрямилась, безвольно уронила руку, печально улыбнулась и отвела взгляд. – Он знает? – Нет, хотя если бы он посмотрел на меня как следует, я полагаю, он бы смог понять, – она говорила тихо, просто, мрачно констатируя факт. – Матерь Божья. – Биргит покачала головой, понизив голос до шёпота. – Что же ты будешь… как же ты сможешь… Иногда у женщин в лагере рождались дети, и их тут же отбирали. Некоторых, по большей части детей евреев и цыган, топили в бочке с водой прямо у казармы; других, если они были достаточно арийской внешности, оставляли жить, отдавая на усыновление «расово чистым» парам. – Не знаю, – просто ответила Лотта. – На всё воля Божья, – Она молчала, грустно, умоляюще глядя на сестру. – Этот ребенок невиновен, Биргит. Не вини его – или её – ни в чём. – Я и не виню, – честно ответила Биргит. Она просто боялась за сестру. Война почти закончилась, но будущее по-прежнему оставалось неопредёленным. Как Лотта сможет родить ребенка в таком месте? Позволят ли ей оставить его себе? Или выбросят, как мусор, потому что всем будет уж точно не до того? – А сколько… – Я не знаю. Цикл давно прекратился. – Она печально рассмеялась. – Чудо, что со мной такое произошло. Но она уже какое-то время толкается. – Она посмотрела на Биргит почти с вызовом. – Я знаю, что это девочка. – Лотта, ты должна сказать ему, – зашептала Биргит, наклонившись вперёд. Она до сих пор не знала, как зовут того охранника, и не хотела знать. – Вдруг он сможет помочь тебе, помочь ребёнку. Ты должна сказать ему, ради своей жизни, ради её… – А если он не захочет знать? – перебила Лотта. – Если он не захочет помогать? Это его разозлит. – Она вновь прижала ладонь к животу, словно защищая его. – Я не буду рисковать жизнью моего ребёнка ради собственного блага, Биргит. – Но как же она… Лотта лишь покачала головой, и Биргит села на место, всё ещё не веря в происходящее. О господи, думала она, почему это? Почему сейчас? – Скоро ты уже не сможешь от него скрывать, – предупредила она. – Я поражаюсь, как он ещё не заметил, при том что… Лотта вновь покачала головой. – Порой мне кажется, что он вообще меня не видит. Я для него просто… пустое место. Но если Бог даст, война скоро закончится и больше я его не увижу. Да, подумала Биргит с нараставшим отчаянием, но что будет потом? Глава тридцать первая Лотта Апрель 1945 Мир был охвачен огнём. Лотте казалось, что это уже было – когда в её родном городе бушевала Хрустальная ночь, когда Гитлер объявил войну Польше, когда её затолкали в грузовик и повезли бог знает куда, но сейчас он был по-настоящему охвачен огнём, она видела и чувствовала искры. Мир горел, и большая его часть уже стала пеплом. Ей казалось, она находится в горящем здании, всё вокруг трещит, обваливается и дымится, и нет выхода. Охранники Равенсбрюка были в полнейшей панике. Когда Лотта перемещалась по лагерю, стараясь никому не попадаться на глаза, она видела, как они бегают туда-сюда, уничтожая какие-то улики, и их лица были перекошены от страха и ярости. Приближались советские войска, и эсэсовцы пытались скрыть доказательства своего зла, но их было слишком много и было слишком поздно. Они начали куда-то перевозить заключённых; каждый день выкрикивали несколько номеров, и эти женщины забирались в грузовики. Никто не знал, куда их девали. – Скорее всего, переводят в другие лагеря, – сказала Биргит. – Хотя кто знает? Может быть, просто вывозят в поле и расстреливают. Мир был охвачен огнём, и никто не знал, что делать, кроме как позволить ему гореть. – Что будешь делать, когда война закончится? – как-то вечером, в начале апреля, спросил Оскар. Всё ещё стояли холода, но в воздухе витал намёк на весну, на тепло грядущего мира, которому Лотта ещё не могла доверять. Оскар стал относиться к ней лучше по сравнению с теми первыми ужасными встречами, когда после торопливого соития отпихивал её от себя, словно с отвращением. Лотта подозревала, что он в самом деле чувствует отвращение, но не к ней, а к самому себе. Ему было противно собственное поведение, а Лотта своим видом напоминала ему об этом. Думая так, она всё сильнее жалела Оскара, пусть даже всё её тело болело оттого, как грубо он с ней обращался. Он сел на кровати, прижался спиной к стене и, казалось, больше интересовался сигаретой, зажатой в зубах, чем Лоттой. Она поправила платье, которое он больше не требовал снять, постаралась скрыть живот. Она была по меньшей мере на шестом месяце, хотя живот казался небольшим. Поразительно, как он ещё не заметил то, что заметила Биргит и все остальные. Несколько женщин в бараке ей сочувствовали, хотя большинство осуждали. Первое время её даже били, и безо всякой видимой причины. Она терпела – ей был понятен их гнев, их презрение и в какой-то мере зависть. Когда она в третий раз вернулась от Оскара, чувствуя усталость и боль во всём теле, Марта, женщина из Дрездена, которую отправили в Равенсбрюк за то, что она украла продуктовые карточки, набросилась на неё с побоями. – Грязная шлюха! Лживая тварь! – кричала она, молотя Лотту кулаками и впиваясь ногтями ей в лицо. Лотта даже не пыталась защищаться, так она была измучена, и к тому же она чувствовала, что обвинения Марты справедливы. Не каждая женщина в лагере соглашалась стать любовницей охранника, многие отказывались, когда им предлагали. Неужели она думала, что если она сделала это ради Биргит, её поступок будет считаться благородным? Другие женщины с трудом оттащили Марту. Лотта лежала на полу, избитая, окровавленная, а надзирательница безразлично наблюдала за ними – казалось, драка её даже забавляет. – Да наплюй, – шепнула другая женщина, Магда, помогая Лотте обработать раны. – Она просто завидует. – Завидует! – изумлённо воскликнула Лотта и покачала головой. – Думаешь, она бы отказала охраннику, если бы он её захотел? Кто же виноват, что у неё рожа как чернослив. – Магда улыбалась, но Лотта не нашла в себе сил улыбнуться в ответ. Ей было жаль Марту, как и всех несчастных, кто здесь оказался. – Если мы будем ссориться, мы не сможем это пережить, – устало пробормотала она, и Магда понимающе кивнула. – Осталось немного. Нужно оставаться сильными. – Да. – Лотта слышала, что война закончится в считаные месяцы. Но сколько она протянется на самом деле? Теперь, глядя на Оскара, она начинала чувствовать, что так и есть. Осталось совсем немного, несколько дней, может быть, недель. Она не представляла себе жизнь после Равенсбрюка, после войны. – Не знаю, что я буду делать, – осторожно ответила она. – Я пока так далеко не заглядывала. Не могу себе представить. – Она закончится совсем скоро, ты это знаешь. Лотта молчала, понимая, что любое её слово может его разозлить. Его эмоции были подобны фейерверку – внезапный взрыв, и вот она уже ошарашена ужасом и болью. – Меня, скорее всего, арестуют. Может, даже убьют. Если советские войска… – Он сдавленно выдохнул и покачал головой. – Когда всё это началось, мы были героями. Все были на нашей стороне. – Вы никогда не были героями, – тихо ответила Лотта, не в силах сдержать этих слов. Он посмотрел на неё, и на одну жуткую секунду в его глазах вспыхнула ярость. Он поднял руку, и Лотта ожидала удара, но его рука тут же безвольно упала. – Да, не были, – признал он, глубоко затянулся сигаретой. Лотта выдохнула. – Я тебе говорил, что был бухгалтером, да? – Да. – В СС я вступил, чтобы обрабатывать их чёртовы документы. Сюда я попал только в сорок третьем. Примерно в то же время, что и я, подумала Лотта, но ничего не сказала. – Я ведь таким не был, – сказал он почти умоляюще, глядя на Лотту так, будто просил прощения, и хотя Лотта готова была его простить, она знала, что это должна сделать не она. – Когда я впервые увидел газовую камеру, я сказал начальнику, что это неправильно. – Его тон вновь сменился, стал резким, почти раздражённым. – Я сказал – раз уж вы собрались такое творить, можно же как-то гуманно. – У него вырвался то ли вздох, то ли стон. – Я пытался.