Лотта по-прежнему молчала. Она не могла сказать ничего, что оправдывало бы его действия. Если он хотел отпущения грехов, оно должно было прийти с истинным покаянием. – А что я должен был делать? – Он бросил на пол сигарету, теперь по-настоящему разозлившись; перепады его настроения были как вспышки молнии. – Когда ты уже в это ввязался, что ты тут можешь сделать? Ты в ловушке. Я понятия не имел, что они на такое способны, прежде чем сюда притащился! Я не знал! И никто не знал! Кто мог представить… – Он покачал головой. – Я был просто винтиком, бесполезным винтиком, мне никто ничего не говорил. А когда узнал – скажи, что я должен был делать. – Он посмотрел на неё с вызовом, и Лотта спокойно выдержала его взгляд. – Вам виднее, – сказала она наконец, и Оскар снова застонал, уронив голову на руки. – Не знаю я, не знаю, – мычал он. – Да, конечно, никогда я не любил евреев, этих жадных ублюдков, развелось их до чёрта, – но я же не ожидал такого. – Он смотрел на неё сквозь пальцы, его лицо было перекошено отчаянием. – Они будут считать меня злодеем. Садистом, извращенцем, тем, кому всё это нравится, кто всё это продумал, но не тем, кем я был. Лотта молчала. Да, из всех охранников он определённо был не самым худшим. Оправдало ли это его? Прощение всегда приходило вслед за покаянием, но в земной жизни приходилось сталкиваться и с другими последствиями зла. Она не знала, с чем столкнётся Оскар. Он потянулся за очередной сигаретой, зажёг её, его пальцы дрожали. – Неважно, – сказал он, глубоко затягиваясь. – Наверное, я заслужил всё, что получу. – Он взглянул на Лотту теперь почти безразлично, отчаянная боль уже сменилась усталым смирением. – Лагерь скоро эвакуируют, через неделю или две. Останутся только больные. Остальных отправят в Мекленбург. Лотта молчала, обдумывала его слова. Значит, война в самом деле почти закончилась. – Мекленбург. – Она не знала, где это. – Подальше от Берлина. Около ста километров отсюда на северо-восток. – Но никто из нас не сможет пройти пешком такой путь. Мы слишком слабые. Он пожал плечами. – Либо это, либо узнаете, что могут вытворять некоторые из солдат. Слышала, что творилось в Восточной Пруссии? Этим женщинам никогда не прийти в себя. – Он встряхнул головой, его губы скривились. От Лотты не укрылась мрачная ирония того, что этот человек говорил с ней о солдатах, насилующих женщин, но сейчас ей было не до иронии. Она колебалась, зная, что стоит на краю пропасти и внизу зияет бездна. Она не могла предугадать, как Оскар отреагирует на самые безобидные слова, не говоря уже о чём-то по-настоящему важном. Но всё же Биргит была права. Лотта должна была рискнуть ради спасения её ребёнка. – И что вы будете делать? – спросила она. Оскар вновь пожал плечами. – Уходить. Уходить на восток. Лучше сдаться американцам, чем советским войскам, это уж я точно знаю. Значит, он будет спасать себя. Лотту это, конечно, не удивило, но всё же она ощутила странное разочарование, обиду, которая казалась до нелепого личной. – Я беременна, – сказала она, и от осознания степени риска у неё закружилась голова. Оскар сузил глаза, зажал сигарету в пальцах. – Врёшь. Вместо ответа Лотта поднялась, натянула платье на уже заметный бугор живота. Тем, что он до сих пор ничего не заметил, она была обязана его абсолютному, циничному безразличию к ней и больше ничему. Зачем она вообще ему рассказала? Лишь чтобы выяснить, есть ли у неё шанс? Он долго молчал, его лицо ничего не выражало. Лотта присела на краешек стула, от волнения едва не теряя сознание. – Ну и чего ты от меня хочешь? – спросил он наконец равнодушно и устало. – Помогите мне, – искренне ответила Лотта, – ради вашего ребёнка. Он ещё какое-то время молчал, глядя на зажатую в пальцах сигарету, потом пробормотал: – Говоришь, ты раньше была монахиней? Где? – В Зальцбурге, в Австрии. В аббатстве Ноннберг. – А твоя семья? – Отец был часовщиком. У него был свой магазин на Гетрайдегассе. – Не то чтобы он очень хотел выяснить подробности, но, произнося эти слова вслух, она ощутила такую тоску по дому и семье, по простоте жизни, которую вела и которая ушла безвозвратно, что ей захотелось говорить об этом ещё. Даже если все члены её семьи пережили войну, ничего уже не будет таким, как прежде. – Мой отец был подёнщиком из Бреслау, – буркнул Оскар и криво ухмыльнулся. – Если бы мы встретились до войны, ты была бы слишком хороша для меня. Лотта не знала, что на это ответить. Она не могла себе представить их встречу в каких-то других обстоятельствах, кроме этих. Каким он был до войны, до того, как все эти зверства его сломали? Сам этот вопрос вызывал у неё острую боль. Если бы не война, он, наверное, был бы порядочным человеком, клерком в какой-нибудь скромной конторе. Женился бы на местной девушке, завёл бы детей, ходил бы с ними в кино и на прогулки. Она представила себе всё это – простую жизнь, которую ему прожить не суждено. – Я сделаю всё что смогу, – сказал он наконец, но она понимала, что этого ответа недостаточно. – Ещё у меня есть сестра, – сказала она. – Та, которой вы тогда помогли. Мы должны оставаться вместе. Мы не можем потерять друг друга сейчас… Его лицо вновь стало раздражённым, он глубоко втянул сигаретный дым. – Я же сказал, сделаю всё, что смогу. Лотта узнала, что это означало, неделю спустя, когда рано утром всем заключённым велели выстроиться в единую колонну и идти к воротам лагеря. – Они хотят, чтобы мы покинули лагерь, – прошептала Магда, её глаза блестели от волнения и ужаса. В последнюю неделю всеобщее ожидание стало почти невыносимым. Неужели они погибнут сейчас, когда свобода так близка? Надзиратели нервничали сильнее, чем когда бы то ни было, и наказывали за малейший проступок. Только вчера женщину застрелили за то, что она споткнулась по пути на перекличку. – Советские войска, видимо, близко. – Она кивнула в сторону охранников. – Как думаешь, они нас отпустят? – С чего бы им нас отпускать? – язвительно поинтересовалась женщина позади них. – Ну а с чего бы им нас собирать и вот так выстраивать? – парировала Магда, отчаянно цепляясь за малейшую надежду. – Мы уже совсем близко, так близко! И вместе с тем очень далеко. Лотта знала, что их отправляют в Мекленбург, и знала, что большинство женщин в этой колонне не переживут долгий путь без еды, воды и крова. Они покидали лагерь, но это не была свобода. Обведя взглядом покорное лицо сестры, она поняла, что Биргит того же мнения. Выкрикнули номер Лотты и вместе с ним несколько других. Она бросила взгляд на Биргит, взволнованно обводившей глазами женщин, выступивших вперёд. – Похоже, они все немки, – шепнула она, – арийской внешности. Думаю, это хороший знак, – она крепко обняла Лотту. – Иди. Может, это твой охранник всё-таки решил тебе помочь. – Я тебя не оставлю… – Иди, – Биргит крепко сжала её руку. – Это твой шанс, Лотта. Я уверена. Не упусти его, ты ведь должна думать и о ребёнке. – Биргит… – Лотта поняла, что плачет. Слёзы ручейками бежали по щекам, рассудок туманился. Она не могла оставить сестру. Не могла. – Иди. И да хранит тебя Господь. Мы обязательно встретимся, Лотта, на Гетрайдегассе или на небесах, – Биргит вновь её обняла и чуть подтолкнула вперёд, пытаясь улыбнуться дрожащими губами. Лотта, пошатываясь, подошла к женщинам, сбившимся в неуверенную стайку; их было по меньшей мере несколько сотен. Вдруг их выбрали ради чего-то плохого? Испуганные, взволнованные, они остались стоять, а длинная колонна остальных заключённых направилась куда-то дальше. Было так странно смотреть, как все они маршируют прочь от смерти и разрушения, среди которых жили так долго, но куда? Господи, куда? Когда они дошли до озера и скрылись, к оставшимся женщинам подошёл охранник. Лотта почувствовала напряжение, охватившее всю группу, страх и надежда слились воедино, дойдя до пугающего, бешеного апогея. – Вы свободны, – крикнул он, указывая на них, как будто они были стадом овец, которых он должен был пасти. – Уходите из лагеря. Направляйтесь на запад. Советские войска будут здесь к концу дня, – он повернулся и пошёл прочь. Уходить? Просто уходить? Лотта взглянула на распахнутые ворота. На сторожевых вышках никого не было, и вдалеке она различила силуэт охранника, швырявшего сумки в джип. Все отчаянно хотели уйти, и всё же ни одна женщина не двинулась к тем воротам, к свободе. Что, если это был трюк? В такие жуткие игры играли и раньше, когда охранники говорили о свободе только для того, чтобы расстрелять заключённых за так называемую попытку побега. Минуты шли, солнце уже высоко поднялось. Нужно было в считанные часы собраться и покинуть лагерь; советские войска могли быть в миле отсюда. Лотте казалось, что она уже слышит рёв их машин и шум танков, мчащихся вперёд. Будут ли солдаты добры к ним, как к жертвам, или они будут видеть в них только немецких женщин, побеждённых врагов? Лотта понятия не имела и не хотела это выяснять. Прижав руку к животу, она медленно побрела к воротам. Между лопаток покалывало. Она представила, как ей в спину упирается винтовка, представила властное «Хальт!» за секунду до выстрела. Но этого не последовало. Она прошла ворота, постояла с другой их стороны, щурясь на утреннем солнце, ошарашенная своим путешествием всего в несколько метров. Она была свободна. Свободна. Но, Господи, что ей было делать с такой свободой? Она не представляла толком, где находится. Сюда её привезли на поезде, она не знала даже ближайшей деревни. Охранник велел двигаться на запад, но что было на западе? Город, гора, железная дорога? Понемногу к воротам стали подходить другие женщины. Они неуверенно топтались на месте, тоже не понимая, куда идти, что делать. Наконец решившись, они двинулись на запад по разбитой дороге, организовав свою собственную колонну и, возможно, свой собственный марш смерти. Они шли весь день, изнывая от жажды и голода, испуганные, слабые. Кто-то отстал, кто-то спрятался в лесу у просёлочной дороги, не в силах идти дальше. Лотта кое-как переставляла ноги, потому что ей казалось, что остановиться – значит столкнуться с опасностью, может быть, даже смертельной. Когда они остановились у ручья, чтобы попить, она услышала далекий гул. – Танки, – сказал кто-то. Так близко, подумала Лотта, задрожав от удивления и ужаса. Её чувства казались странно далёкими от неё самой, от этого весеннего дня у чистого журчащего ручья, под солнцем, сиявшим высоко над головой. – Мы должны идти дальше, – сказала другая женщина, отходя от ручья. – Может они будут добры к нам, – предположила третья, а четвёртая недоверчиво фыркнула. – Серьёзно? Добры? К беззащитным немецким женщинам? Лично я рисковать не стану. Нестройной колонной, медленным шагом они двинулись прочь от ручья, дальше вдоль дороги. Лотта понимала, что танки легко их догонят, но, может быть, советские войска собирались остановиться в лагере. Или солдаты станут искать недостающих заключённых? Кто они – освободители или такие же мучители? Надзирательницы часто рассказывали им жуткие истории о том, как эти солдаты насиловали женщин Восточной Пруссии, в которых видели только врагов и агрессоров. Почему с ними должны поступить по-другому? Все они были светловолосыми голубоглазыми немками, пусть и в арестантских робах. К ночи Лотта поняла, что дальше идти не сможет. Низ живота разрывала нестерпимая боль, ноги дрожали при каждом шаге. Голова кружилась, её шатало, один раз она упала на колени и с трудом смогла подняться. Она с прошлого вечера ничего не ела. Увидев на обочине дороги ферму, она вновь рухнула на колени. Всё её тело пронзила боль и вместе с тем облегчение, что она наконец остановилась. Как хорошо было бы лечь прямо здесь и лежать… Но кто-то резко поднял её, хотя всё её тело противилось. – Только не здесь. Мы должны идти дальше. Содрогнувшись от новой вспышки боли, Лотта оттолкнула руку помощи. – Не могу… – Она ничком повалилась в грязь, свернулась в клубок. Всё вокруг плыло в тумане. – И долго уже болит?