Глава 12, где возникает вопрос времени 13 часов 30 минут, 30 мая 1993 года. — Фамилия, имя. — Что? — Фамилия, имя. — Но у вас все есть… — Фамилия, имя… — Домбр, Седрик. — Возраст. — Двадцать два года. — Профессия. — Э-э… Студент. А что, это нормально, что у вас все кабинеты пусты? — Студент какого факультета? — Медицинского, третий курс. — Место проживания. — Университетский городок Даниэль-Фуше. — Город? — Да черт побери! — Город… — Тулуза! Кроме их голосов, на этаже не раздавалось ни звука, только стрекотала электрическая пишущая машинка. Даже рабочих по перевозке не было видно: в это воскресенье им надо было разгрузить весь транспорт на бульваре д’Амбушюр. На машинке, на столе и на стульях были прикреплены одинаковые бирки: РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ. — Что это за помещение? Куда подевалась вся мебель? — Что за помещение? Если ты о себе, то это твой последний этап перед тюремной камерой. Студент впился в рыжебородого полицейского сощуренными бесцветными глазами. — Блеф все это, у вас на меня ничего нет. И вы ничего не понимаете. — Ты, я погляжу, не особенно волнуешься. Бесцветные глаза парня еще больше сощурились и стали совсем белыми. Левая рука у него была в гипсе. Доберман не удовольствовался тем, что припечатал ему руку зубами, сто кило железной хватки попросту сломали ему лучевую кость. — А с чего мне волноваться? Мне себя упрекнуть не в чем. Но голос его говорил совсем о другом: это был голос смертельно напуганного мальчишки. — Хм-м… Это нормально, когда такие парни, как ты, честные и порядочные студенты, которым не в чем себя упрекнуть, умирают от страха, попав сюда, — сказал Ковальский ласковым и тихим голосом. — Но ты не такой. Тебе это не кажется странным? — Не кажется. Я веду себя как ни в чем не виноватый человек, совесть у которого спокойна. Но он снова начал запинаться и говорить так тихо, что Ко пришлось напрячь слух. Вошли Манжен и Сервас с двумя стульями и уселись по бокам от шефа группы. — Итак, скажи-ка мне, почему ты угрожал офицеру полиции, а потом пытался убежать? Домбр огляделся, словно мог увидеть что-нибудь новое в пустой комнате. — У вас нет «Кока-колы»? Может, кофе или еще чего-нибудь попить? Черт, как здесь жарко! Пить очень хочется. — Почему ты сбежал, Седрик? И почему грозился перерезать себе горло? Пауза. Домбр заерзал на стуле. — Я боялся… — сказал он, отвернувшись к окну, но там ничего не было, и смотреть было не на что. — Боялся чего? Бесцветные глаза обратились на Ковальского и долго его изучали, потом переместились на Манжена и Серваса. — Скорее, кого… На факультете есть такие типчики, которые желают мне исключительно добра… — Это ты о надписях у тебя на дверях и о сперме в почтовом ящике? У Домбра сделался удивленный вид. — А… так вы в курсе? Думаю, что и все остальное знаете. Ко кивнул. — Это все ерунда. Я ничего такого не делал. Все эта потаскушка. Она меня не выносит за то, что я когда-то сделал ей замечание. — Какое замечание? — Да наплевать на нее. А я вот что хочу сказать: когда ваш коллега (он мотнул подбородком в сторону Мартена) принялся орать в подвале и допытываться, где я есть, я подумал, что он пришел перерезать мне глотку, и напугался. — Я крикнул «это полиция», — заметил Сервас. — Ну и что? Могли и соврать. У вас голос какой-то не фараонский… э-э-э… не полицейский. — Так что за замечание? — мягко спросил Ковальский. — Что? — Какое замечание ты сделал Амбре Остерман? Студент прикидывал, отвечать или нет, и явно колебался. — Я пригласил ее выпить кофе. — Ну, и?.. — А она рассмеялась мне в лицо. Сервас заметил, как изменился у парня тон. В голосе вдруг появились нотки отчаяния и бешенства. — Короче, у тебя ничего не вышло, так? Домбр пожал плечами. — Эта шлюха… да ее все студенты перетрахали… — Ты говоришь о мертвой, давай-ка поуважительнее. И что ты ей на это сказал? Парень заерзал на стуле. — Я указал ей на один из трупов на столах и сказал, что… если она еще хоть раз заржет мне в лицо, то кончит вот так… Ковальский поднял брови и подался вперед. — А ты отдаешь себе отчет, что это называется смертельной угрозой? Да к тому же и мотив есть… — Да ёшки-кармашки, это же все треп! Я в жизни никому зла не сделал. — А фотографии у тебя в комнате, это как прикажешь понимать?