Сыщик говорил сухо и холодно, как и подобает настырному чиновнику, лишенному чувства времени. Неужели он не уловил волнения в голосе Ланга, не понял, что тот рассказывает о важнейших мгновениях своей жизни? — На фото были изображены какие-то руины, как в фильмах о войне, — сказал он. — Тонны обломков и мусора, и по этим обломкам ползла большая черная змея. Я ее сразу узнал: это была черная мамба. С первого же взгляда я понял, что это постановочный кадр. Змея выползала из дыры в земле. И я предположил, что Амалия дополнила естественное освещение каким-то искусственным верхним светом, который был направлен прямо на змеиную нору и проникал в нее, как мысль проникает в темноту неизвестности. Еще у меня возникло подозрение, что и сами развалины были ненастоящие: их выдавала та декоративная тщательность, с которой их подобрали и разложили. Тем не менее фото излучало какую-то необыкновенную силу, и я был убежден, что фотограф поймал в движении живую змею. А на землю проецировалась тень креста, который, как секира, разрезал пополам и змею, и нору. Несомненно, Амалия разместила крест перед зонтом, фильтрующим свет. А может, крест был самый настоящий. Потом я спрашивал Амалию и об этом, и о прочих загадочных деталях ее фотографий, но она ни за что не захотела открыть мне секреты мастерства и заявила, что если откроет, они утратят свою власть надо мной. Как бы там ни было, а в тот день я, разинув рот, с комом в горле и со слезами на глазах, долго разглядывал фотографию на приглашении. И тотчас же подумал: «Мне нужно это фото». Сервас ничего не сказал, давая писателю выговориться. У Ланга в глазах блеснула влага. — В общем, я решил сделать набег на эту выставку. Я был очень далек от того, чтобы сомневаться, что меня там ожидает. Бесконечная череда разрывов, трещин, сломов — одним словом, тот сорт помпезного метатекста, которым нас потчуют современные искусство и архитектура. Его понятия размыты и неудобоваримы, да к тому же еще поданы под столь же неудобоваримым соусом, предназначенным для болванов. Но на выставке все было совсем по-другому… Мне казалось, я схожу с ума. Эти снимки… я словно сам их делал. Я ходил от одной фотографии к другой и не мог сдержать текущих по щекам слез. Тема у всех фотографий была одна и та же: змеи и кресты. То на взятую крупным планом змею накладывалась тень креста, то в кадре, снятом в интерьере церкви, угадывался змеиный силуэт. Четкость и глубина белого и черного на снимках просто поражали, небо смотрелось темным и мрачным, как перед грозой, и я понял, что для черно-белых фотографий эта женщина использовала красные фильтры. Она населила пространства снимков странными тенями, которых не мог отбрасывать ни один предмет или живое существо. Не знаю, как ей это удалось — может быть, она пользовалась какими-то еще фильтрами, сквозь которые проходил свет из разных источников, — но только все ее снимки были само противоречие, сам контраст. У меня возникло такое ощущение, что я нашел родственную душу… Я спросил, могу ли встретиться с фотографом, но мне ответили, что ее нет и она не придет. Я удивился. Ведь это была ее первая выставка. Мне объяснили, что она избегает публичности и светской хроники. Чем больше мне о ней рассказывали, тем больше я был очарован. В каталоге нашлась ее фотография, и как только я на нее взглянул, ощутил удар в самое сердце. Мне была нужна эта женщина. Голос писателя дрогнул, и Сервас подумал, что искусственно изобразить такую эмоцию невозможно. — Я хотел купить все фотографии, которые еще не были проданы. У галериста сразу сделался удрученный вид. Он объяснил, что эти фото не продаются. Автор поставил условие, чтобы все они были сожжены после окончания выставки. Такая перспектива и вовсе выбила меня из колеи. Нельзя сжигать такие фото, это невозможно! Я высказал все это галеристу, но он лишь растерянно покачал головой. Он со мной абсолютно согласен, он и сам долго ее уговаривал не делать этого, но она была непреклонна. Ланг выдержал паузу и быстро взглянул на часы, а у Серваса вдруг промелькнула мысль, уж не тактический ли это ход, чтобы выиграть время. Многие на допросах замыкаются в молчании, а этот пытается утопить следователя в деталях, к расследованию не относящихся. — Короче, я упорно настаивал — и в конце концов получил ее адрес. Она жила в одном из сквотов[35], населенных художниками, и я отправился туда с тяжелым сердцем: неизвестно было, как она отреагирует на мое появление. И вот, я ее увидел… Ей было около сорока, волосы ее уже тронула ранняя седина, но, несомненно, когда-то она была очень красива и сохранила былую красоту. Не знаю, как сказать, это, наверное, похоже на скверную беллетристику, но я с первого взгляда понял, что именно эту женщину ждал всю жизнь. И Ланг принялся с обескураживающей словоохотливостью вспоминать эту встречу. Как он в веселом и безбашенном сквоте, словно перекочевавшем сюда из шестидесятых годов, пытался убедить Амалию не сжигать фотографии, как сказал ей, что хочет купить их все. А она так же непреклонно, как и директору галереи, твердила, что они не продаются. Ее, казалось, абсолютно не впечатлил ни он сам, ни его писательский статус. А может быть, она решила, что никакой он не художник, а просто аферист, а потому не может бросить в нее камень. И чем больше она говорила, тем более неудержимо его к ней тянуло. Он влюбился. Влюбился без памяти. Было в ней что-то родное и близкое, и это что-то разбудило в нем былые эмоции. — С вами никогда так не бывало? Столкнуться с женщиной — не самой красивой, не из тех, что сразу привлекают к себе внимание, — и почувствовать, что черты ее лица, ее фигура, манера двигаться, говорить, смеяться были издавна записаны в вашей памяти, хотя вы и видите ее впервые… Словно она вызвала к жизни то, что было глубоко спрятано в вас и ждало пробуждения… Ланг продолжал говорить. И вот наступил момент, когда он понял, что всегда хотел эту женщину. С ним такого никогда не бывало, но он это знал. Он хотел, чтобы она была в его жизни. Во имя жизни… он ухаживал за ней недели, месяцы. Не жалея сил. Он постоянно думал о ней, просыпался и засыпал с мыслью о ней. Он появлялся у нее с цветами, с вином, с шоколадом, принес даже фотоаппарат «Хассельблад», купленный у какого-то любителя. Он приглашал ее обедать в «Саран», водил в оперу, в кино, они гуляли по окрестностям Тулузы. И наконец она сдалась. В тот день она пришла к нему и позвонила в его дверь. В руке у нее был пакет. Она сожгла все фотографии, как и собиралась. Все, кроме одной. Кроме первой, которую он увидел. Той, где из норы вылезала змея. Ее она принесла ему в подарок. Вошла, спросила, где спальня, и через десять минут уже лежала нагая в его постели. — Она переехала ко мне после шести месяцев ухаживаний. А потом мы поженились. Амалия, — взволнованно заключил Ланг, — была самым прекрасным моим триумфом. Он так и выразился: триумфом. Сервас ничего не сказал. Только еле заметно покачал головой, словно давая понять, что он все понимает и относится к этому с уважением. Теперь можно сделать перерыв. — Вы есть хотите? — сказал он. — Вам принесут еду. — Прежде всего, я очень хочу пить. — Самира, принеси стакан воды господину Лангу. * * * — А этот коллектив художников, этот сквот, — спросил Сервас после перерыва. — Расскажите о нем. Ланг заговорил. Что-то он на удивление разговорчив. Редко когда подозреваемый настолько готов сотрудничать. Сквот существовал всегда, объяснял он, и всегда базировался на самоуправлении. Конечно, без субсидий мэрии он уже давно развалился бы. Тут к Лангу вернулся его обычный высокомерный тон. Сквот, если хотят знать его мнение, — явление весьма многодисциплинарное и неорганизованное, если не сказать бардачное. Там есть люди, прошедшие через Боз-Ар, есть самоучки, есть откровенные шарлатаны, но есть и талантливые. Амалия сожгла все мосты с этим периодом своей жизни. Единственная связь, которую она сохранила, — это подруга. — Подруга? — эхом отозвался Сервас. — Художница, работавшая в этом коллективе. Ее зовут Лола Шварц. — Как она выглядит? Ланг быстро набросал портрет. Это, разумеется, неточный набросок, он ведь не художник. Сервас узнал ее с первого взгляда: женщина с кладбища. 2. Воскресенье Сквот Сервас поднял глаза на граффити над входом: ГИБКАЯ ЯЩЕРИЦА На охряной стене красовались буквы в виде переплетенных разноцветных змеек — желтых, красных, синих, с белым обводом. Они очень оживляли благородный, но сильно обветшалый фасад взрывом ярких цветов. Мартен шагнул за порог и очутился в просторной промзоне, которую вольные художники переоборудовали в настоящий улей. Его удивило огромное количество народу, сновавшего из ателье в ателье, из мастерской в мастерскую, хотя было воскресенье. Транспарант, прикрепленный к перилам второго этажа, гласил: «ЖЕНЩИНА И СКАНДАЛ, СО 2 ПО 4 ФЕВРАЛЯ». А снизу более мелкими буквами значилось: «Зрители до 18 лет не допускаются». И действительно, вокруг не было видно ни одного ребенка. Сервас подошел к афише и увидел, что в программе значились не только выставки — рисунки, живопись, фотографии, — но еще и театральные представления, рэп, мелодекламация, стриптиз (когда же он в последний раз читал это слово?), демонстрация авторских коллекций одежды, интерактивных инсталляций и произведений различных мастерских. Мартен поискал глазами высокую женщину с кладбища, но ни вблизи, ни вдали не увидел ни одной, похожей на нее. Ни каблуков в двадцать сантиметров, ни фиолетовых волос видно не было. Сервас решил, что она сняла каблуки и теперь сравнялась ростом с остальными, и стал внимательно вглядываться в толпу зрителей и художников. Никакого результата. Тогда он смешался с толпой зевак и двинулся вдоль мастерских на паях (акройоги, бокса, вербальной самозащиты, фотографий, содержащих серебро…) и стендов с независимой прессой (одна из газет эротического толка называлась «Берленго»[36]) и остановился перед дверью, за которой, видимо, проходила публичная лекция, которую читал представитель коллектива под названием «Мерзкие твари». Оказалось, что там под шумок распространяли любительский журнальчик «чувственной антикультуры». Сервас заметил парня, похожего на художника, ну, по крайней мере, подходящего под стереотип, сложившийся у него в голове: дреды, заправленные под шерстяную антильскую шапочку, комбинезон, оставлявший голыми тощие руки, несмотря на мороз, и козлиная бородка с проседью под круглыми стеклами очков в железной оправе. — Я разыскиваю Лолу, — сказал он парню. Антилец, не говоря ни слова, быстро оглядел его с головы до ног, словно просканировал, и указал на красную занавеску чуть поодаль. Сервас прошел до занавески быстрым шагом и прочел на дощечке, закрепленной на козлах: «Тектоника хаоса: город, модулярное пространство, рисунки Лолы Шварц». Он отдернул занавеску. Мастерская Лолы оказалась просто чуланом, от пола до потолка забитым огромными белыми панно, где китайскими чернилами был нарисован тот самый хаос, обещанный в афише: немыслимая мешанина теплообменников, трапов, металлических мостов, туннелей, железнодорожных путей, башен, облаков, уличных фонарей, нарисованных с беспомощностью детских каракулей и перепутанных, как спагетти в тарелке. Одни и те же мотивы кочевали с полотна на полотно, и единственной разницей было их расположение. «Опять змеи», — подумал Сервас. Только теперь стальные, бетонные и… чернильные. Из-за второй занавески в глубине комнаты слышались женские голоса. Мартен кашлянул, и занавеска распахнулась. Он сразу узнал лошадиное лицо, фиолетовые волосы и высокий рост. — Лола Шварц? — Да. Он вынул удостоверение. — Капитан Сервас. Мне хотелось бы поговорить с вами об Амалии Ланг. — А я-то все думала, когда же вы придете, — сказала она. Он был готов к такому разговору: эта территория ему не принадлежала. — Вы были на похоронах. — Совершенно верно. — Она пристально, в упор, посмотрела на него. — Как это вам удается? — Как мне удается что? — переспросил Мартен, немного сбитый с толку. — Да заниматься таким ремеслом. Сыщик… Кто в наше время хочет стать сыщиком? — Ну… — Вот уж и правда — а что вам удается? — бросилась в атаку Лола, не давая ему передышки. — Вы позволяете мальчишкам резать вам глотки, оскорблять вас, плевать на вас. От вас требуют расширять дело, вместо того чтобы ловить преступников, и изводить тонны бумаги всякий раз, как идете просто пописать. Вы даже на допросах не можете теперь отвести душу, у вас рекордный процент разводов и суицидов — мало радости, а? Лола произнесла все эти слова ледяным тоном, словно протокол зачитывала, без малейшего сожаления: полицейские — враги для того слоя людей, к которому принадлежала она. — И вы полагаете, что работа полицейских сводится только к этому? — Не знаю, я в этом не разбираюсь. — А в чем вы разбираетесь? — Ага, когда нечего сказать, вы бьете ниже пояса. Сервас подавил нарастающее раздражение. — Лола Шварц — это ведь псевдоним, — констатировал он, изо всех сил стараясь смягчить злость, прорвавшуюся в голос. — А каково ваше настоящее имя? — Изабель Лестрад… — Вы хорошо знали Амалию? На кладбище у вас был очень расстроенный вид. На лицо Лолы-Изабель набежала тень грусти. Она вгляделась в лицо полицейского, надеясь найти какие-нибудь признаки сарказма, но не нашла и задумалась. — До той поры, пока она не сошлась с этим типом, знала хорошо. — А потом? — А потом Амалия изменилась, отдалилась от нас, и я была единственной, с кем она еще время от времени встречалась. Все реже и реже…