Сервас сделал задумчивое лицо и с сомнением покачал головой. — На самом деле — нет, я точно знаю, что не люблю ни автора, ни его книги. Ланг на миг насупился, а потом на его лице снова появилась улыбка, на этот раз прощающая. — А знаете, я прекрасно помню, каким вы были в девяносто третьем. Юный длинноволосый полицейский, сидевший в углу и молча за мной наблюдавший… Уже тогда вы не особенно тепло ко мне относились. Я это чувствовал. Вы пытались свалить на меня вину за два преступления, которых я не совершал. Уж не хотите ли опять к этому вернуться? — Это будет ваша линия защиты: я к вам плохо отношусь? — Идите к черту, капитан. — Вы хоть изредка думаете об Амбре и Алисе? Они, между прочим, были вашими поклонницами. Молчание. — Каждый день, который дает мне Бог. * * * — Вы пишете днем или по ночам? — А каким образом это может вам пригодиться? — Так, простое любопытство. — По ночам. — Авторучкой или на компьютере? — Кто же сейчас пишет ручкой? Сервас кивнул, словно это было ему очень важно. Войдя в роль, он взял со стола книгу и начал: — «Первопричастница»… Не хочу пересказывать вам сюжет, вы его знаете лучше меня. Юную девушку находят убитой, привязанной к дереву, одетой лишь в платье первопричастницы, с деревянным крестиком на шее. Ее жестоко избивали, на голове у нее множество смертельных ран. Мартен отложил роман в сторону, словно больше сказать было нечего, и взял следующую книгу. — «Красное божество». Вот тут начинаются интересные вещи… Он поднял глаза и пристально посмотрел на Ланга. — В то время никто и не думал читать другие ваши книги. Их порой просто не замечали. А вот «Красное божество»… Интрига, конечно, притянута за уши, правда? Как у вас там сказано? Отступая назад? И наконец, — продолжил он, не дожидаясь ответа, — самое интересное — в конце: убийца, совсем еще молодой человек, студент-филолог, повесился, и при нем нашли предсмертную записку, где он обвиняет во всем себя. Роман за подписью Эрика Ланга опубликован… в восемьдесят девятом году. То есть за четыре года до самоубийства Седрика Домбра. Ланг пожал плечами. — Надо думать, он тоже прочел роман. — Я сказал себе то же самое, — согласился с ним Сервас и взял следующую книгу. — «Укусы», издана в две тысячи десятом. Женщина умерла от укусов чрезвычайно ядовитых змей. Ее нашли на полу, в окружении этих рептилий. Между прочим, весьма впечатляющая сцена. На ней нет платья первопричастницы — вы не собирались использовать один прием дважды, — зато вокруг есть множество ядовитых змей, и смешение ядов ее убивает. — Но именно это и кража рукописи наводят на след кого-то из поклонников, — заметил писатель. При этих словах Сервас подумал о десятках, сотнях писем в картонных коробках. — Гм-м… Ну, допустим, допустим, — сказал он, отложив книгу и взяв следующую. — Перейдем теперь к «Непокоренной»… Здесь тоже то ли вымысел сближается с реальностью, то ли наоборот: очень красивая молодая девушка двадцати лет от роду привлекает к себе множество мужчин. Она либо знакомится с ними в барах и ночных клубах, либо «кадрит» своих профессоров, потому что она студентка. Флиртует с ними, накачивает вином, всячески «разогревает». В этих ночных приключениях она ведет себя как одержимая. Ей нравится чувствовать, какую власть она имеет над мужчинами, но она не впускает их «ни к себе в тело, ни к себе в душу». А потом наступает день, когда ее насилуют и убивают. Девушку зовут Аврора. — И что? — Имя начинается на «А», как у Амбры, как у Алисы. — Ну у вас и воображение, капитан… — Только не говорите, что Амбра вас не вдохновляла, Ланг. Роман опубликован в девяносто первом. — Конечно, вдохновляла, — парировал тот. — Мы, писатели, всегда подпитываемся реальностью, это каждому ясно. Мы — губки, вампиры. Мы впитываем реальность, выжимаем из нее все соки, чтобы потом создавать свои истории. Как черные дыры в космосе: от нас ничто не скроется. Мы затягиваем в себя и последние события, и застольные разговоры соседей, и последние научные теории, и катаклизмы истории… Все идет в дело, крутится в нашем сознании, преображается, а потом выплескивается на страницы. — Губки, вампиры, черные дыры… не многовато метафор? Ланг недовольно фыркнул, но продолжил: — А почему не вдохновиться Амброй и Алисой, почему не создать из них литературные персонажи? Они были моими музами, я вам уже говорил. Они давали пищу моей фантазии, я был ими одержим. Несомненно, «Непокоренная» — моя лучшая книга. Ну, побудьте хорошим игроком, Сервас. Признайте, что это великий роман. — Аврора во многом похожа на Амбру, это верно, — отозвался Мартен, не доставляя Лангу удовольствия и не идя на попятный, хотя своими предыдущими замечаниями наверняка поцарапал «эго» великого человека. — А какой она была на самом деле, Ланг? Вот такой безбашенной «зажигалкой», игравшей на своем очаровании? — Она была чудесная, — просто ответил тот. — Она писала чудесные письма и была очень красива и умна. Правда, немного с сумасшедшинкой. А вас смущает возраст Амбры? — Что? — Ей было шестнадцать, мне — тридцать. Этого вы никогда не могли переварить. — Гм-м-м… Не хватало еще, чтобы сцена изнасилования перед камином была воплощена в реальность… Осмелюсь заметить, написана она исключительно, словно вы и вправду там были. Ланг метнул в него подозрительный взгляд, очевидно, стараясь угадать следующий ход противника, как в шахматах. А противник тем временем взялся за следующую книгу, словно двинул вперед пешку. — «Заледеневшая смерть», — прочел он. — Сакраментальное название, а? Тут речь о сыщике, который сталкивается с серийным убийцей, заключенным в специализированную психиатрическую клинику в горах. Сыщик описан как человек «импульсивный, блестяще образованный, однако неопытный, депрессивный и очень упрямый». Да к тому же еще и меломан. Любимый композитор? Рихард Вагнер. Ланг снова улыбнулся, на этот раз с оттенком грусти. — Ладно, капитан, признаю, в Ноэ Адаме много есть от вас. Но не забывайте, что в то время из-за истории с мертвым конем ваше имя не сходило со страниц газет. Ваше имя и ваши подвиги. Точно так же, как и в две тысячи десятом, когда вы раскрыли убийство профессора в Марсаке. Но я не провожу никаких параллелей между самым знаменитым сыщиком Тулузы и длинноволосым дебютантом, который принимал участие в расследовании в девяносто третьем, уверяю вас… Сервас, сыщик-меломан. Не надо усматривать в этом обиду. У меня это всего лишь славная полицейская ищейка Ноэ Адам. Писатель, видимо, решил быстро воспользоваться коротким преимуществом. — И это все, что у вас есть? Литература? Нет, кроме шуток? У меня тысячи фанатов, которые могли бы вдохновиться литературой… Шах королю… Однако лицо противника вдруг изменилось, как при резкой разгерметизации, словно стол вдруг стал кабиной летчика, где сорвало дверцу аварийного выхода. И Сервас с удивлением заметил, как по щеке писателя покатилась слеза. — Я любил свою жену, капитан… Любил больше всего на свете. И никогда не смог бы причинить ей зло. Я дал клятву любить и защищать ее до последнего дня. И не смог сдержать обещания. Не смог… Подумайте об этом… Если вы считаете, что я на такое способен, делайте то, что должны. Но заклинаю вас, не воображайте ни на секунду, что знаете истину, потому что вы не знаете ничего. Ничего… Вы не имеете ни малейшего представления о том, что произошло. * * * Он высыпал пакетик с шипучим порошком в стакан с водой. Боль опять вернулась. Должно быть, он как-то неловко повернулся, а может, просто долго сидел. Оба они следили глазами за тем, как растворяется порошок, словно присутствовали при магическом ритуале. Сервас почувствовал, как под рубашкой впивается в ребра эластопласт. За несколько минут до этого он звонил домой, чтобы узнать, как дела у Гюстава. Судя по смеху и воплям, пробивавшимся сквозь голос няни, все было отлично. Мартен выпил воду, помассировал веки и заглянул в свои записи. Потом посмотрел на часы, снова в записи и снова на часы. У него был вид, как у чиновника, которому надоело неподвижно сидеть за столом, и он ждет не дождется перерыва. Ему хотелось, чтобы Ланг видел перед собой человека, который спокойно, без эмоций, делает свое дело: ничего личного, одно мрачное безразличие. Административная рутина. Никакого азарта, просто делать свое дело — и всё. Но Ланга не проведешь. Призрак, вставший из прошлого, — не просто легавый на допросе. Это его статуя Командора, его Немезида. Писатель еле заметно улыбнулся печальной улыбкой. — Я рассказывал вам о своем отце, капитан? — Поменял позу, положив ногу на ногу. — Отец лупил меня почем зря. Можно подумать, Ланг знал, какое впечатление производит это слово — «отец» — каждый раз, как он его произносит. — Мой отец был человеком жестким, неистовым, чтобы не сказать сумасшедшим, капитан. Он служил в Индокитае кашеваром, однако считался исправным солдатом, принимал участие в битве при Дьен-Бьен-Пу. В числе других пленных он прошел сотни километров по джунглям и рисовым плантациям до китайской границы, где были расположены лагеря. Из одиннадцати тысяч солдат семьдесят процентов умерли от голода, дурного обращения, болезней или просто были расстреляны, вы об этом знаете, капитан? Их ежедневно подвергали назойливой коммунистической пропаганде, чтобы заставить публично покаяться. Несомненно, именно в лагере мой отец и потерял рассудок. Произнося это, Ланг наблюдал за Сервасом, и слова, как льдинки, падали у него изо рта. — Делайте что хотите, но вы должны понять, что я с самых ранних лет научился выживать. Мартен ничего не сказал. — Мои родители были как масло и вода. Отец мрачный, молчаливый, нелюдимый. А мать, наоборот, веселая, открытая, приветливая. Она любила отца и ради него понемногу начала отказываться от встреч с друзьями, никуда не выходила, по вечерам сидела с ним у телевизора, а днем хозяйничала на кухне. Наш дом в деревне стоял немного в стороне от остальных. А деревня была красивая, у подножия горы, на краю пихтового леса. От нас до нее было километра три. У матери не было автомобиля, тогда мало кто из женщин мог себе позволить машину. И я уверен, что отец не случайно выбрал такое место для дома. Он положил руки на колени, выпрямил их и поднял плечи, как анонимный алкоголик, рассказывающий о себе в группе поддержки. — Когда мне было девять или десять лет, отец вбил себе в голову закалить меня. Он считал меня слишком изнеженным, плаксивым, в его глазах я был слабым, как воробей. И он принялся закаливать меня любыми способами: заставлял заниматься спортом до изнеможения, зимой отключал отопление в моей комнате или, неожиданно появляясь рядом, вдруг влеплял мне увесистый подзатыльник… Выслушивая все это, Сервас напрягся.