АМбра + АЛИса = АМАЛИя Он повернул листок так, чтобы Ланг мог прочесть. Трудно было поверить, что такое возможно, но писатель побледнел еще больше. Лицо его словно свело судорогой, и оно исказилось до неузнаваемости. — Этого не может быть! Что же все это значит? — Я думаю, вы это знаете… Ланг застыл, съежившись на стуле. Перед Сервасом сидел сломленный, деморализованный человек, который вдруг обнаружил, что вся его жизнь опиралась на ложь, а все, что он построил в жизни, выстроено на песке. У этого человека больше не было в жизни ориентиров. — Как я вам уже сказал, вторую жертву, найденную на месте преступления рядом с Алисой, звали, по всей видимости, Одиль Лепаж. Тогда все сочли ее Амброй, включая родителей, бегло осмотревших в морге оба тела и формально признавших, что девушка с изуродованным лицом — их вторая дочь. Одиль дружила с Алисой и была очень похожа на обеих сестер и телосложением, и цветом волос. Если б от ее лица хоть что-нибудь осталось, безусловно, ошибка сразу была бы обнаружена. К тому же не забывайте, что в то время анализа ДНК еще не существовало. И снимать отпечатки пальцев у жертв никто не счел нужным… Я думаю, что Алиса, в отсутствие Амбры, у которой было свидание с каким-то мужчиной, попросила Одиль пойти с ней вместо сестры на встречу, которую вы им назначили, несомненно, под предлогом выплаты ежемесячной суммы шантажа, поскольку не хотела идти одна. Полагаю, что Амбра пришла слишком поздно и, обнаружив обеих девушек мертвыми на месте преступления, сняла крестик с сестры на память, а потом сразу исчезла, потому что боялась вас. — На память о чем? — проговорил Ланг безжизненным голосом, словно эта деталь имела какое-то значение. — Об этой предначертанной ночи, о том, что вы сделали с ее сестрой Алисой. Теперь на лице Ланга удивление сменилось страданием и болью, на висках засверкали капли пота. И в глубине его глаз Сервас уловил что-то, похожее на ужас. — И если вторая жертва не была Амброй Остерман, — неумолимо продолжил он, — то ДНК вашей жены проанализировали и сравнили с ДНК Алисы, хранившейся в опечатанном контейнере до сих пор. Как вам известно, с девяносто третьего года наука чрезвычайно продвинулась вперед, а потому нет ни малейших сомнений: супружескую постель с вами делила сестра Алисы, господин Ланг… А вы, похоже, и не знали, кто была ваша жена? Это напоминало боксерский поединок: ослабевший от натиска противника, один из участников повис на ограждении, получив последний удар. Глаза его блуждают, он уже почти в нокауте, почти готов упасть на ковер. — Думаю, ваша жена в день свадьбы должна была подготовить для себя кое-какие документы… Ну, сейчас это не проблема. В этой стране ежедневно тысячи людей обнаруживают, что их личными данными кто-то распоряжается. Мне даже известен случай, когда некая женщина в день своей свадьбы узнала, что, оказывается, уже побывала замужем и успела развестись. Для этого достаточно номера телефона, адреса, номера страхового свидетельства и выписки из свидетельства о рождении. Надо просто сделать заявление об утере идентификационной карты, и получаешь новую. Такими сведениями ваша жена могла обзавестись, порывшись в делах любого ни о чем не подозревающего человека. К примеру, наняться в прислуги и стащить портфолио хозяйки или обокрасть кого-нибудь. Могла воспользоваться неразберихой в нашей администрации, да все, что угодно, могла… За двадцать пять лет ей наверняка не раз пришлось обзаводиться новыми документами… И мы нашли у вас в доме вещественное доказательство ее причастности к двойному убийству девяносто третьего года. Стало быть, найдем и досье, — объявил Сервас. Висящий на ограждении боксер на пороге нокаута не желал сдаваться и заупрямился в последний раз: — Это невозможно, прошло уже двадцать пять лет, существует срок давности… Сервас покачал головой. — О, нет, сожалею, но нет никакого срока давности, — поправил он Ланга. — Видите ли, я всегда был убежден в вашей виновности в этом деле, а потому и в две тысячи втором, и в две тысячи двенадцатом году, за несколько месяцев до окончания срока давности, я, с согласия судьи, составлял новый протокол, который подшивали к остальным документам досье. Как вам известно, такое действие обнуляет счетчик срока давности. Ланг был на ковре, и арбитр уже отсчитывал секунды, но он все еще надеялся подняться до того, как прозвучит роковое «десять». — У вас нет доказательств, — упрямился он, — я их не убивал… — По части этого я с вами согласен, — спокойно констатировал полицейский. — Позвольте мне подвести итог всему, что произошло. Он помедлил, словно приводя свои рассуждения в порядок. — Девушки вас шантажировали… и требования их возрастали… ваше положение становилось невыносимым… и вы решили положить этому конец. Назначили им встречу возле кампуса, полагаю, как и всегда. Вот только на этот раз не для того, чтобы заплатить. Но вы не собирались пачкать руки, а потому попросили несчастного Седрика Домбра сделать все за вас. Он же лепетал что-то о «безжалостном человеке», который «сделает ему зло»… Вы ему угрожали, подталкивали к самоубийству? Во всяком случае, это он пришел тогда в лесок, когда стемнело. Начал с Алисы: ударил ее сзади, как вы велели — старый добрый метод вашего батюшки, — а потом ударил вторую. Но она успела обернуться, он понял, что это не та девушка, и запаниковал. Что было делать? Время поджимало… Одиль Лепаж была очень похожа на сестер, потому Седрик и ошибся: те же длинные светлые волосы, та же фигура, та же манера держаться… И он стал бить ее до тех пор, пока не размозжил полностью лицо в надежде, что ни вы, ни кто-либо другой не обнаружит подмену. Это в его расчеты не входило: единственная, кто знал правду, была выжившая Амбра… Домбр переодел девушек в платья первопричастниц в точном соответствии со сценой, которую когда-то придумали вы, надел им на шеи крестики и убежал. Но он знал, что убил не Амбру и что она теперь пустится в бега. Тогда он отправился к ней в кампус. Дверь ему никто не открыл, и он ее выломал. Может, хотел дознаться, где находится Амбра… А она тем временем пришла на место встречи, но чуть позже, сняла крестик с Алисы — несомненно, в качестве жуткого сувенира этой ночи — и тоже исчезла в лесу. Когда же прочла в газетах, что все считают ее мертвой, то решила перейти на нелегальное положение: единственная связь с прошлым, жизнь ее сестры, оборвалась, и теперь ей надо было опасаться за собственную жизнь. И потом, у вас было много шансов: бедный парень повесился, признавшись в преступлении. И не надо забывать, что он оставил записку: «Я всегда был твоим самым верным фанатом. Готов поспорить, что с этого дня займу в твоих мыслях то место, которое заслуживаю. Твой навеки преданный поклонник номер один…» Поначалу это казалось жестом отчаяния неуравновешенного фаната, но на самом деле значило гораздо больше: это был дар, приношение, жертва. К тому же он смертельно боялся, что Амбра объявится и донесет на него. Да еще его мучил страх перед вами: «Безжалостным человеком»… — И как вы все это собираетесь доказать? Сервас сделал вид, что не услышал вопрос. Он знал, что у Ланга кончились боеприпасы и он сейчас целиком от него зависит, не имея больше даже желания сопротивляться. Это читалось в его печальных, страдальческих глазах, это слышалось в его голосе. — Вернемся к вашей супруге, господин Ланг. Она была под действием наркотика. GHB. Следы этого наркотика обнаружены в ее волосах и крови. Я желаю вам и вашему адвокату удачи, когда будете объяснять, что это была обыкновенная кража, которая обернулась трагедией… Ваша жена находилась под действием наркотика, и нет сомнений, что сделали это вы, чтобы замедлить все ее рефлексы. Суд присяжных сочтет это предумышленным деянием. — Что? На мгновение Сервас засомневался: вид у Ланга был искренне удивленный, и он готов был поклясться, что тот не наигрывает. О господи, да он ничего не знал про наркотик… Что же это, в конце концов, значит? Что-то от него в этой истории ускользнуло… — Или, предположим, — продолжил он, — что есть и другая гипотеза: возможно, жена не хотела, чтобы вы догадались, что она принимает наркотик, дабы легче переносить тот факт, что каждую ночь делит ложе с монстром. — Я не знаю, о чем вы говорите, — твердо сказал Ланг, и опять у Серваса возникло странное чувство, что он абсолютно искренен. А что, если он упустил что-то важное? Или поставил кусочек пазла не на то место? Однако атаки Мартен не прекратил. — Ваш тренер по гимнастике утверждает, что в последнее время вы стали чаще обыкновенного появляться в зале. «Обычно такие перемены наступают после первого января», — сказал он. Вы ожидали, что вас могут арестовать… И готовили себя и морально, и физически. Но скажите мне, пожалуйста, кто, как не преступник, станет готовить себя к аресту загодя, когда преступление не совершено? Сервас дал Лангу время подумать. Что-то в поведении писателя и в его глазах, подернувшихся какой-то темной дымкой, заставляло думать, что тот покорился и Сервас выиграл. — Вернемся к… к Амбре-Амалии. На кладбище было всего три венка: Амалия редко выходила в свет? Она была настоящей домоседкой… Лола Шварц говорила мне, что ваша жена знала, чего хочет, еще в то время, когда вы навещали ее в сквоте. Она хотела вас. На этот раз ответа не последовало. — Рассказывая мне о вашем знакомстве, вы сказали, что, увидев в галерее фотографии Амалии, нашли в ней родственную душу. Это неудивительно: она сделала все, чтобы у вас возникло такое ощущение. И фотографии преследовали только одну цель: прибрать вас к рукам. Когда же вы ее увидели, то подпали под ее обаяние точно так же, как двадцать лет назад. У вас произошло то самое «дежавю». Как вы сами сказали когда-то: «…было в ней что-то такое родное и знакомое, что пробуждало былые чувства…» Это нормально, потому что Амалия, хоть и изменилась за годы неприятностей и блужданий по свету, все-таки осталась по сути прежней Амброй. И наконец нанес последний удар: — Каково это: целых пять лет спать рядом с женщиной, которую вы когда-то изнасиловали и которая, несомненно, ненавидела вас изо всех сил? — Я любил ее… Эта фраза вырвалась спонтанно, после долгого молчания — как исповедь, как признание. Сервас помедлил со своей следующей фразой, но в конце концов, он был здесь не для того, чтобы разыгрывать из себя доброго самаритянина. — Так сильно, что убили ее? Ланг бросил на него отчаянный взгляд, и Сервас лишился голоса от того, что услышал в ответ: — Она сама об этом попросила. 7. Воскресенье «Это не убийство» — Это не убийство, это самоубийство с посторонней помощью — активная эвтаназия. В голосе Ланга слышалось волнение. Сервас ошеломленно уставился на него. Это еще что за стратегия? Он что, действительно рассчитывает выкрутиться таким образом? Пустил в ход последний патрон? Но потом сыщик вспомнил о том чувстве, которое возникло у него только что: Ланг не знал, что Амбра-Амалия была под воздействием наркотика. Что-то от него ускользает. — Что? — сипло рявкнул он. Ланг бросил на него сокрушенный, бесконечно печальный взгляд. — Да, это я усыпил ее. А потом сделал так, что змеи покусали ее, когда она была уже без сознания. Я брал их щипцами и подносил к ней одну за другой… Для них укус — средство защиты, когда им угрожает опасность или они напуганы. Наступило зловещее молчание. Сервас сознавал, что писатель только что сознался в убийстве, прямо здесь, перед камерой, но все-таки спрашивал себя, куда же тот клонит. — Говорите, самоубийство с посторонней помощью? — недоверчиво переспросил он. — Это еще что такое? Глаза Ланга на миг сверкнули и сразу погасли. — Моя жена была больна, капитан. Очень больна… Болезнь Шарко, вам это о чем-нибудь говорит? Это врожденное, почти всегда смертельное заболевание неизвестной этиологии, которое вызывает паралич всех функций организма, включая церебральную и респираторную. Человек в среднем за три года приходит в очень плачевное состояние. Голос у него сорвался и перешел в страдальческий шепот, словно он сам был повинен в болезни жены. — В большинстве случаев болезнь начинается внезапно, без каких-либо видимых пусковых причин, чаще всего у людей в возрасте от сорока до шестидесяти лет. С наследственностью она никак не связана. Об этой пакостной хвори почти ничего не известно… Она начинается с прогрессивного паралича: с кончиков пальцев, кончика языка, а потом распространяется дальше. На сегодняшний день никакого лечения не существует. На лице писателя отразилось неизбывное страдание. — Вы себе даже представить не можете, чем были эти последние месяцы, капитан. Это невозможно представить. Разве что пережить. Ланг медленно провел рукой по волосам со лба до затылка, и рот его исказила гримаса. Он принялся рассказывать о стремительном угасании разума Амалии, о полном ее перерождении. У него не было сил называть ее Амброй, точнее, он хотел запомнить ее как Амалию: женщину любящую и любимую, с нараставшими проблемами с памятью, с потерей веса, с внезапными слезами. И Сервас вспомнил о невероятной худобе Амалии Ланг, о постоянной усталости, о слишком маленьком, по словам судебного медика, желудке, о диетах, о которых говорила Лола. Писатель был на грани того, чтобы расплакаться. — В последнее время болезнь поразила даже ее речь… Слова получались либо урезанными, либо искаженными… А иногда она и вовсе не могла ничего произнести… Иногда какое-нибудь слово исчезало прямо из середины фразы, и это приводило ее в бешенство… Он глубоко вдохнул воздух. — Силы оставляли ее… она еле передвигалась и превратилась в призрак той женщины, которую я знал. Но ложиться в больницу она отказывалась. «Господи, — подумал Сервас, — если он говорит правду, то это величайший акт любви, какой только человек может совершить». Однако об Алисе и Одиль он не забывал. — Ну да, я был любовником Зоэ Фроманже… Но моя платоническая любовь к жене не иссякала, капитан. Она была сильнее всего. Я любил ее до ее последнего вздоха, я ее и сейчас люблю. И мне все равно, что она никогда не любила меня, что она врала мне, изменяла, что вся ее любовь была обманом.