Вернигора снова двинул зайчика по скале. Его ученик старательно повел стволом штуцера в ту же сторону, но потерял равновесие, зашатался и снова свалился на землю. – Держись! Это тебе не кукурузу мотыжить! – заметил пластун. Над скалой, по которой бегал зайчик, лежал на бурке Чиж, иногда поднимая голову, и лениво осматривал окрестности. Он находился в пикете, место для которого было выбрано удачно. В проеме между огромными соснами виднелась вся долина, а дальше мелькали и дымы Севастополя. Чиж лежал на боку и вертел в руках стилет Ньюкомба, утащенный из лавки Соломона. Кожаные ножны, сделанные им для этой вещицы, лежали здесь же, на траве. Казак в который раз попробовал сдвинуть наборные кольца рукоятки, потом постучал ее донцем о камень. Рука его сорвалась. Он почувствовал большим пальцем небольшой выступ под гардой, перевернул стилет, осмотрел сперва гарду, потом и всю рукоятку снизу. Наконец-то Чиж с трудом различил небольшую горошину на рукоятке, в самом ее верху. Он опять повертел кинжал, потом пару раз надавил на этот странный выступ. Кольца рукоятки вдруг пришли в движение. От такой неожиданности Чиж даже выпустил стилет из рук. Кольца с мелодичными щелчками двинулись в разные стороны и остановились. На рукоятке возник текст на трех языках. Пластун не знал, что это были латынь, греческий и арабский. 4 Севастополь, Крым Петр и Соломон сидели рядом на завалинке. Теплый летний вечер словно отодвигал войну, хотя она и шла прямо тут, совсем рядом. Сегодня канонада гремела как-то лениво, будто природа убедила людей отдохнуть от кровопролития. Между Петром и Соломоном на большом красном платке лежали крутые яйца, соль и хлеб. На земле стоял четвертной штоф, уже ополовиненный и заткнутый бумажной пробкой. Петр вынул ее и разлил хлебное в две маленькие медные стопки, стоявшие тут же, на доске, застилающей завалинку. – Да, Соломон, интересный ты человек, – сказал Петр, поглядывая на стопку. – Да что же во мне интересного, Петр Алексеевич? Мы ведь сызмальства по торговой части. Другое дело – вы! Петр добавил в стопки еще по одному бульку, поставил штоф на прежнее место и заботливо заткнул его. – Ну, здоровеньки будем, – сказал он и поднял стопку. Собутыльники выпили и стали закусывать. К этому времени Петр уже порядком нагрузился и потому с трудом попадал яйцом в тряпочку с солью. – Вот вы при большом человеке состоите. Это все равно как ко всему быть допущенному. А у вас теперь, как я вижу, не так. Дальше дверей, наверное, ходу вам нет, – вкрадчиво начал Соломон, который был абсолютно трезв. – Я-то? Да ты знаешь, какой я человек теперь? Я и планы завсегда с Яковом Герасимовичем смотрю. Он без моего совета ни-ни, никуда не двигается. Вот как! – Что ж. Мне вот что-то даже если и скажут, то я ничего не помню. – А я все! Я Писание знаю с любой страницы. Еще мальчишкой был. Как казакам гулять, они меня зовут. «Петрушка, что вот на этой странице Писания обозначено? Жарь нам от сих и до сих!» Я и скажу. А они мне из пистоля дадут тут же в горнице стрельнуть. – Да. Значит, это талан у вас такой, Петр Алексеевич! – Теперь у нас главная закавыка вот в чем состоит. Мы прицельными своими выстрелами можем вредить только пушечным батареям, а против мортирных бессильны. На то и снаряжаемся теперь против Святой Марии, – внушительно проговорил Петр и уставился на Соломона. – Смекаешь? – спросил он и поднял палец. Близ станицы Тимашевской, Кубань В Мария-Магдалинской пустыни, в храме у иконы Спас Ярое Око молилась Ольга. В приделе она была одна. Единственная свеча горела над ней в поставце. Взгляд Христа был суров. Ольга то прижималась лбом к сырым каменным плитам, то поднимала потухшие глаза к иконе. Она молилась долго, ее горячий шепот заполнял пустынный храм: – Господи, упокой душу раба твоего Якова! Один сын у меня был. Зачем Ты дал мне его и забрал? Не хочу я жить, все постыло мне. Прости меня, Христос, за слова неразумные. Ох, муторно! Не хочу жить! Прости меня, Боже! Слава Тебе, Господи, слава Тебе! 5 Севастополь, Крым Севастопольские бастионы, скроенные на скорую руку Тотлебеном из подручного материала, представляли собой странную картину. Тут шло в дело буквально все: камень, дерево, телеги, тачки, цистерны для пресной воды, снятые с затопленных кораблей, фашины, мешки, набитые землей. Грозные морские орудия сейчас были отодвинуты от амбразур, закрытых веревочными сетями. На некоторых из них прицельные приспособления были уже разбиты и заменены на самодельные конструкции из деревянных колышков. Да и станки орудий, расщепленные и побитые, были залатаны наскоро, тем, что попалось под руку. Мелом были отчеркнуты на станинах основные направления ночной стрельбы. Но канониры Черноморского флота по-прежнему, как рукой, клали ядра в норы знаменитого французского инженера Ноэля, который вел минную войну с севастопольскими бастионами. Эту схватку ему было суждено позорно проиграть. Прежде всего это произошло потому, что армия союзников в этом технически была далеко позади русской. Французские минеры все еще поджигали свои снаряды, набитые порохом, и ждали, пока догорят фитили. В это время русские уже посылали навстречу им электрическую искру. Здесь, под Севастополем, его защитниками были впервые применены и противопехотные мины с химическими взрывателями. На бастионе сегодня царило относительное затишье, посвистывали пули, и только изредка в бруствер ударяло что-то серьезное. Но вся земля под ногами защитников бастиона была уже изрыта ядрами, гранатами и бомбами так, что по ней трудно стало ходить. Кругом валялись щепки разных размеров, осколки бомб, разбитое оружие, скамейки, сломанные банники. В углу бастиона лежали грудой мусор и осколки. Под полотнищем рядом дожидались отпевания и погребения несколько трупов. В горле бастиона, на выходе из него несла свою вахту каронада, небольшая морская пушка. Справа от нее виднелся вход в блиндаж. Над ним торчали из-под насыпи торцы могучих корабельных сосен, доставленных сюда со складов Черноморского флота, теперь опустошенных полностью. На столбе у входа была укреплена икона святителя Николая, украшенная полевыми цветами. Рядом с блиндажом дымила печурка, сложенная из кирпича, на ней булькал котел с кулешом, который неторопливо помешивал кашевар. С правого фаса, заметного отсюда, время от времени доносился голос сигнальщика. Он по пояс высунулся из-за каменного зубца, упер медную трубу в бок, следил за полетом вражеских снарядов и покрикивал: – Пушка на Парижскую! Маркела на Кривую пятку! Разномастная группа защитников бастиона, по одежде которых уже трудно было различить рода войск, собралась меж двух орудий. Один из них покуривал трубочку, сидя на корточках, другой приспособил сигнальный барабан под спину, некоторые просто прилегли прямо на земле. Лица у всех были посечены осколками камней, руки черны от земляных работ. Грязные рубашки, патронные сумки через плечо. Белые ремни перевернуты и вымазаны ваксой, чтобы вражеским стрелкам трудно было рассмотреть их. Тесаки на боках, на головах фуражки в белых чехлах. На ночь солдаты снимали их. Они сразу заметили, что в темноте пули охотно находят любое светлое пятно. На некоторых накинуты шинели, прозванные севастопольскими. К ним спереди, от плеч до пояса были пришиты патронташи серого сукна, из которых торчали бумажные патроны. Защитники города вели тихий разговор: – Как дал я ему, братцы, в упор, так он три раза и перекувыркнулся. – А мне англичанин наладил штыком в брюхо, но успел я вывернуться, да сам его и полоснул. Завизжал он, как свинья. – Пушка, на второй бастион! – раздался крик сигнальщика. – Братцы, а к нам француз в ров свалился. Деться ему некуда, так он ружье бросил, руки задрал да так жалостно головой замотал. Что ж, хоть и супостат, а пардон дать надо. Вытащили мы его на бастион, он сразу и повеселел, братцы, рассмеялся. Ему ведь тоже жить хочется. – Бить надо эту саранчу насмерть! – Они тоже ведь солдаты. У них служба, как и у нас. – Ребята, гляди! Веревочная сетка на амбразуре зашевелилась, в нее явно кто-то пытался пролезть. Солдаты вскочили на ноги, схватились за оружие. – Братцы, турок! – раздался встревоженный голос. Невысокий солдатик, который сидел под самой амбразурой, уже было замахнулся прикладом и собирался ударить странного, покрытого пылью человека, но тот успел перевалиться вниз, на землю, изрытую осколками. Одежда на его правом плече была разорвана, сабельная рана, прошедшая от плеча наискосок по стене, сильно кровила. Это был Даниил. – Какой турок? Я пластун! – встав на ноги, сказал Даниил. – Гляньте, по-нашему говорит! – Да где же пластун? На вид турок самый настоящий. – Да он ранен, глянь, плечо у него посечено. – Маркела наша! Берегись! – закричал сигнальщик изо всей силы и затрубил. Раздался свист подлетающего снаряда. Тяжелая бомба, выпущенная из мортиры, рассыпая искры из трубки, влетела на бастион и взрыла землю, почти полностью скрылась в ней. Те защитники города, которые были ближе других к этому месту, совершили, казалось бы, самый глупый, смертельно опасный поступок. Они бросились прямо к бомбе и залегли почти вплотную к ней. Остальные разбегались кто куда, толкались по углам и на входе в блиндаж. Один только Даниил, мертвенно побледневший, остался стоять на ногах. Трубка мортирного снаряда, как это всегда бывает перед самым взрывом, перестала выбрасывать искры и как бы потухла. Теперь из нее тянулся легкий синеватый дымок. Какой-то матрос на секунду поднял голову и резко ударил Даниила ногой под колено. Тот рухнул на землю одновременно со взрывом, сотрясшим бастион. В небо поднялся столб черного дыма, перемешанного с землей, щепками и остатками фашин. Осколки разлетались по бастиону. Один из них, похожий на серп, крутясь в воздухе, перерубил бревно прямо над головой Даниила. Тот лежал, уткнувшись в землю, даже тогда, когда все вокруг него поднялись на ноги. Послышался мучительный стон: – Братцы! Двое солдат понесли куда-то растерзанный труп, переступили через Даниила. Кашевар вылез из-за свой печки, увидел осколок, торчащий из казана, меланхолично поддел его половником и ловко выкинул за бруствер. Наконец-то на ноги поднялся и Даниил. Крики сигнальщика становились все чаще: – Бомба на второй!