– Несомненный признак доблестного подвига по Плутарху, это желание подражать ему, рождающееся в каждой человеческой душе. Да-с. Именно в этом заключается нравственное значение войны. А мы ждем кризиса этой схватки, то есть штурма. Все наши укрепления представляют собой лишь насыпи камней и песка. Апроши вражеские в пятнадцати саженях. Севастополь скоро падет. – Яков Герасимович, как же с Григорием? – немного помолчав, спросил Кравченко. – Для того я и позвал тебя. Григория осудят непременно. – Да как же? Он ведь эдакую сволочь пристрелил! – В России воровать можно, а бунтовать нельзя. – Да какой же это бунт? – Говорить нам много не приходится. Он, боевой офицер, поступил как разбойник. За это ему прощения нет. Но в каторгу я его не пущу. Слушай сюда, Николай. Делать вам здесь больше нечего, забирайте его и уходите. Дам вам приказ от себя на выезд. А там видно будет. – Как же забрать его? Вы бумаги нам дадите или каким другим манером? – Какую же я вам дам бумагу? Таким манером, что отбейте его, да и прочь отсюда. – Какая нам будет служба? – Придумаете себе сами. Партизанить будете. – Дозволите идти или еще какие-то приказания у вас будут? – Иди, Николай Степанович. Кравченко встал. – Дозвольте спросить. – Спрашивай. – Какая ваша думка, отчего перемога у англичан и французов вышла? – Хозяйство у них крепче, Степанович, и воровства меньше. Да, у нас доблесть. Но только вот одной ее теперь мало. Лорд Реглан, их командующий, умер от поноса. А у нас: Там по чугунному помосту И море под стеной течет. Носили там людей к погосту, Как мертвых пчел, теряя счет. Мы людей не считаем, вот что. Мол, бабы новых нарожают. А надо каждую душу беречь! 4 Солдаты и санитары укладывали раненых на разбитые телеги и арбы, подогнанные прямо к дверям госпиталя. Крики боли потревоженных людей, отборная ругань, воинские команды и хлопанье бичей возниц сбивались, как масло из сливок, в густую какофонию. Грузиться обозу помогали Вернигора и Даниил. Вернигора поставил увесистую корзину на арбу и подошел к Даше, которая стояла тут же с записной книжкой в руках, наморщила лоб, вписывала в нее карандашом какие-то цифры, иногда поглядывая на обоз. – Дарья Васильевна, дозвольте поговорить, – попросил ее Емельян. – Емельян Леонтьевич, право, недосуг сейчас. Вы же видите, что тут творится! – Вы ведь уезжаете, поэтому я очень хотел бы кое-что сказать вам прямо сейчас. Уважьте, пожалуйста, мою просьбу. – Хорошо, давайте вот сюда отойдем. Вернигора и Даша остановились под облетевшей акацией. Вернигора повернулся и вдруг взял девушку за руки. – Дарья Васильевна! Нет моей мочи! – горячо начал он. – Я казак, а вы дворянской крови! Только это мне все едино! Полюбил я вас! Может ли что промеж нас быть? Вы уж скажите, что об этом думаете. Даша подняла глаза на Вернигору. Тот все понял и вспыхнул от радости. – Емельян Леонтьевич, может. Только все это после, – сказала девушка. У обоза Даниил опустил голову. Слов он не слышал, но их и не нужно было слышать. За спиной у него возник Чиж и хлопнул по плечу. – Данила Батькович, собирайся, дело делать будем! – сказал он и позвал Вернигору: – Омелька! Тот повернул к нему голову. Глаза его светились от счастья. Биля сидел на топчане, сколоченном из грубых досок и покрытом тюфяком, из которого во все стороны лезла черная солома. Похожая на блин подушка, столик с кружкой воды – вот и все, что здесь было. Есаул держал в руках кольцо, когда-то снятое его сыном с руки убитого черкеса. Открылось зарешеченное окошко на двери. В нем мелькнуло сочувственное лицо часового. Окошко тут же хлопнуло, но Биля все так же неподвижно сидел, погруженный в свои мысли. Часовой вздохнул, поправил ружье на плече и начал прогуливаться вдоль короткого коридора, который вел отсюда прямо на улицу. Солнечный день разрисовал две низкие ступени под аркой двери, за которой синело небо. Солдат немного подумал и пошел на улицу. У входа в квадратный дворик скучал, присев на небольшую скамеечку, еще один караульный. Его напарник вышел из коридора гауптвахты и поднял голову к небу, чтобы посмотреть, где солнце и который примерно час. После этого он уже собирался вернуться в свое подземелье, но тут его товарищ, примостившийся на скамейке, проговорил: – Хороший человек, а пропадет ни за что! – Известно. С ним там был наш командир капитан Часовников Павел Степанович. Он видел, как этот казак того фуражира застрелил. Его, значит, расспросили, что и как, да отпустили. Мы этих пластунов довольно хорошо знаем. Это даже удивительно, какие они воины. Давеча собачка английская ни за что пострадала. Вечер уже стоял, а она шагах эдак в ста высунулась на ничьей земле, так один пластун навскидку и вдарил, думал, неприятель там. Так она и покатилась. – Так они беспрестанно с черкесом дерутся. Как же им не насобачиться-то! Через невысокую глинобитную стену дворика перемахнули один за другим Чиж, Вернигора и Кравченко. Часовые взялись за оружие. – Здорово дневали, земляки! – сказал им Чиж. – Земляк, избил всех в один синяк. – Никак виделись мы прежде? – Было дело. – А раз виделись, то дело у нас до вас самое срочное. – Делов-то пуды, а она туды. – Часовой показал пальцем на небо, намекая на смерть. – Эдак мы до завтра балагурить будем, – вступил в беседу Кравченко. – Братцы, есаул наш Григорий Яковлевич Биля сидит у вас тут. Отдайте его нам! – Ну, ты сказал, дядя! Каким это манером отдать? У нас служба! – Константин, хороший человек пропадет, который за доброе дело встал, – неуверенно проговорил часовой из коридора. – Константин!.. – передразнил его второй. – Как мы его отдадим, Михайло? А сами потом что? С бубновым тузом по Владимирке? – Дело у нас такое выходит, Константин, что никак мы без Григория Яковлевича уйти не можем, – проникновенно заметил Чиж. Михайло флегматично вынул из кармана шинели кисет и короткую обкуренную трубочку, начал закладывать в нее табак. – Вот что, хохлы! Вы нас вяжите да побейте самую малость. А мы вас не выдадим, скажем, налетел незнамо кто, – проговорил он и спросил напарника: – Так, что ли, Константин? – Это нам подходяще, – заявил Кравченко.