Радостный Вернигора, с особым вниманием следивший за этим разговором, поравнялся с Яковом и от удовольствия ткнул его в бок рукоятью нагайки. – Цыц у меня! – бросил Биля, но и в его голосе звучала сдержанная радость. Пластуны выровнялись и снова поехали вместе. На лицах казаков читалось общее облегчение. Только Кравченко иногда мрачно поглядывал в сторону Али. Солнце уже до половины опустилось за горизонт. Его низкие лучи рассылали по земле чернильные тени от кустов и деревьев. – А вот и балочка наша, – весело сказал Чиж. – Повечеряем сейчас! Брюхо с голодухи прямо подвело у меня. 5 Севастополь, Крым Улица, обстроенная с обеих сторон белыми украинскими хатами, уходила вниз, к морю. В одном из этих домов уже вторую неделю располагались на постое пластуны. Защитники Севастополя пока верили в неприступность города для вражеского десанта. По офицерским квартирам и кораблям, светским салонам и купеческим домам повторялись как заклинание слова какого-то стратега, сказанные три десятка лет назад: «Десант во многих силах невозможен!» От многочисленных повторений эта фраза приобрела характер незыблемой истины, которая, как и все подобные мысли, давно уже была глупым предрассудком. Многие думали, что исход войны по-прежнему будут решать паруса и клинки, а сцепиться готовились паровые машины и нарезные стволы. Кое-кто знал это, но уже совсем немногие понимали, что это будет первая схватка экономик и коммуникаций. Пластуны занимали единственную комнату небольшой хаты. По стенам было развешано оружие, в ряд стояли походные кровати. За большим столом около медной гальванической батареи восседал Кравченко и что-то неторопливо ладил в ней. Провода от нее, точно такие же, как и у Ньюкомба, тянулись по столу. На его противоположном конце они уходили в небольшую деревянную коробочку. В глазу у Кравченко поблескивал монокль с хорошим увеличительным стеклом, каким пользовались часовщики и ювелиры. Казак перегнулся через стол и насыпал в коробочку порох. В хату вошел Биля, перекрестился на иконы, расположенные в красном углу, тяжело вздохнул, присел к столу и сказал: – Здорово дневал, Николай! – Здравствуй! Как съездили, Григорий Яковлевич? – Слава богу, благополучно. – Нового-то не слыхать чего? – Не поймешь, для чего нас и собирали. Говорильня одна, – ответил Биля. – Вон Кухаренко и не поехал, больным сказался, может, и вправду занемог. С этим постоем мы только разбалуемся. Не знаешь, где все наши делись? – Постой – это самое баловство, известное дело. Яшка с Омелькой с подъема встали и дальше пошли куда-то дрыхнуть. Как они спелись, это дюже удивительно! Днем они палят. Омелька обучает его, значит, а твой по цифири пытается разобраться, отчего пулю штуцерную всегда на правую руку сносит. По вечерам на Северную сторону повадились. Какие-то там у них бессоромные девчата. Опять же вишня поспела. – Я им наложу пониже спины! Ишь ты, вишня у них поспела! А ты куда глядишь? – А я им нешто сторож? Они протыриваются из хаты, что твои ужи! А утром вот они – на своих местах почивают. – А остальные у нас где? – Чиж по базару лазает, глядит, где что плохо лежит. Вон скрипку себе делает. А где твой басурман, и не знаю. Нехристь этот поганый! – Коля, зря ты так, – чуть помолчав, сказал Биля. – Али – мужик правильный. Нам дюже полезен будет. Воин он самый стоящий. А что было, то было. – Было, говоришь? У меня это вот так перед глазами. Как они сынка моего да Галю… – Ладно, Коля. Это у тебя что за штука? – спросил Биля, показав на провода. – Это вот я пробую гальванизмом порох зажечь. Интересное дело. Куда твой фитиль! Его то намочит, то ветром разгонит, а если селитры переложить, в пыль за секунд сгорит. Да и какой он длины? Шагов двадцать, это самое большее. А тут искру можно хоть на версту бросить, причем именно тогда, когда она нужна тебе! Тюк вот так сверху пальчиком. – Кравченко показал на контакты проводов, досыпал пороха в коробочку и заявил: – Сейчас спробуем это дело – довольно сказал он. – Где ты взял всю эту аммуницию-то? – Чиж для меня у матросов стянул. Из Питера ее прислали, чтоб мины гальванизмом взрывать. Беда в том, что пороха для них нет, и корпуса быстро сделать нельзя. А так по минному делу у нас фитили уже лет десять не палят, один гальванизм. – Ну вы даете! Такие дела Федора до Сибири доведут! Не у черкесов же вы! – Матросам без надобности, а нам пригодится, – философски заметил Кравченко, вынул из глаза монокль, поднял палец, подвинул провода один к другому и замкнул их. Раздался взрыв. Дым клубами заволок горницу. Где-то за стенкой раздался жалобный женский вопль и звон падающих ведер. – Сила! – довольно сказал Кравченко. Биля обеими руками отгонял от лица полосы дыма, плывущего в солнечных лучах. – Ты вдругорядь на улице располагайся! Горницу задымил всю, – заявил он. Дверь распахнулась, и на пороге появилась хозяйка хаты Екатерина Романовна, женщина лет тридцати, с красивой русской полнотой и миловидным лицом. – Пожар! – сдавленно сказала она. Кравченко начал вместе с Билей активно разгонять руками пороховой дым. – Простите Христа ради! Експеримент! – проговорил он и развел руками. – Креста на вас нет! Я так с лежанки и повалилась! – Сей секунд все уладим! А если что вам по хозяйству надобно, так вы только скажите! Дверь снова хлопнула. Сложившись в низеньком проеме, в хату шагнул вестовой, один из бойцов пластунского батальона Кубанского казачьего войска. Сначала он пытался что-то разглядеть в дыму, потом вытянулся и громко сказал: – Мне бы есаула Григория Яковлевича Билю! Пакет у меня для него. – Это я. Давай книгу, – сказал Биля, выходя к нему из дыма. Вестовой развернул книгу, к которой были привязаны перо и маленькая чернильница с крышкой на резьбе. Биля отвернул ее, обмакнул перо в чернильницу, расписался в получении пакета, лежавшего между страницами книги, и забрал его. Вестовой отдал честь и вышел из комнаты. Биля подошел к окну, вскрыл конверт. – Яков Герасимович меня вызывает, – сказал он, еще не дочитав текст. На турецкой софе во всей красе, в одних широких украинских шароварах лежал полковник Кухаренко. К сорока пяти годам его мощный молочно-белый торс был иссечен шрамами от пуль и холодного оружия. От места расположения пластунов резиденция Кухаренко отличалась разве тем, что он занимал всю хату один. На стене под белыми холстинами висели его мундиры, в том числе и парадный. Там же располагалось самое разнообразное оружие. Софа была застелена сине-золотым персидским ковром. Кухаренко лежал на боку и большой двузубой вилкой ел вареники с вишней. Он окунал их в сметану и сплевывал косточки прямо в угол, на глинобитный пол. На стук в дверь полковник коротко бросил: – Входи! В горницу вошел Биля, перекрестился на иконы, снял папаху. – Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Было видно, что, произнося это, он просто соблюдает формальность, а с Кухаренко их связывает давняя и прочная приязнь. Биля подошел к начальнику и пожал руку, протянутую им. Полковник сел на софе, по-турецки поджав под себя босые ноги. – Садись, Гриша. Вареников хочешь? – спросил он. – Благодарствую, сыт! – ответил Биля и присел на софу. – Хороши вареники! Жаль только, что сами в сметану не ныряют, как в сочинении господина Гоголя. Ты, я вижу, здоров, а как крестник мой? – Здесь он, Яков Герасимович. Не посылал его еще к тебе, не хотел беспокоить. – Пусть придет. Не рано ли ты его пластувать-то взял? – Раненько, да так уж вышло промеж нас. – В твоей он полной родительской воле. Дело есть у меня. – Сказывайте.