Он пытливо, изучающе осмотрел меня. – Задумываться. Умеешь? – А, – рассмеялся я напряженно. – Вообще, да, но я пришел сюда не за этим. Я бы даже сказал, наоборот. Мне бы… – Плевать, зачем ты пришел, – резко оборвал меня усатый. – Так вот, если задуматься, превосходство над теми, кто приходит сюда, не такое уж и превосходство. Отсюда редко уходят на своих двоих, а если и уходят, то недалеко. Так и лежат… А ты прикинь – была бы там дорожка? Кто из нас будет смотреть на этот сраный датчик? Так что нас с тобой, братишка, кто только не превосходит! Он сделал шаг ко мне и неловко попытался обнять, но я отстранился. – Это вы так приветствуете посетителей? Считайте, что я просто услышал «Добро пожаловать», ладно? – Считай, что ты глухой, – огрызнулся усатый. – Я сказал, что это не самое статусное место уровня. Далеко не самое… – Теперь уж и мне наплевать, – отозвался я. – А здесь везде так темно? Вы хозяин зала? – В этом зале, парень, каждый сам себе хозяин, – ответил усатый, и только теперь я заметил, что он еле стоял на ногах. Возможно, стоило дать ему опереться на себя? Но так или иначе было поздно. – Ты проходи, проходи… Это были последние слова, которые я слышал от усатого. Договорив их, он рухнул наземь. В зале было действительно мало света. Сперва я шел впотьмах и пожалел, что не взял с собой лампу. Вдруг здесь случилось бы чудо и она загорелась, осветила мне дорогу? Почти лишенный зрения, я прислушивался к каждому звуку – позади меня стояла тишина, зато оттуда, куда я шел, доносился легкий гул. Сделав еще несколько шагов впотьмах, я услышал под ногами хруст. А руки, которыми я беспорядочно водил перед собой, чтобы ненароком не удариться, нащупали что-то мягкое и подвижное. Ткань, догадался я, такая же, как во всех зеркальных залах. Я лишь не видел, какого она цвета, но это и не имело значения. Осторожно попытался отодвинуть, но так и не понял, где она раздвигается, где край, который можно было бы дернуть, приподнять, и тогда сделал отчаянную попытку: разогнался и прыгнул, навалившись на ткань всем своим весом. Ну конечно же, я упал. Подо мной оказались осколки – и не какая-то жалкая кучка, а целое море, не меньше. Ведь может быть море осколков? Не знаю. Наверное, может. Вот только зачем? Смотреть на них было больно: прямо в глаза бил розовый свет. Со всех сторон все искрилось, я зажмуривался, вновь открывал глаза, пытаясь понять, что это, и тут же закрывал снова. Пока наконец не понял: я опять в Севастополе. Но я уже знал ухищрения Башни и не сомневался в том, что это место, как и любое другое внутри нее, Севастополем быть не может. К тому же очередной Севастополь, на сей раз розово-осколочный, и не пытался выдать себя за настоящий, он изначально будто вопил всем своим видном: я – декорация. «В чем смысл и суть самой Башни, если она раз за разом воспроизводит Севастополь?» – недоумевал я. Ведь она задумана как выход из города, как альтернатива ему. Или так происходило лишь со мной? Но какой же он был странный, этот новый Севастополь! Сахарные, игрушечные стены знакомых мне домов, выбитые зачем-то стекла с декоративными сверкающими осколками, которые торчали из пустых рам, приоткрытые подъезды с провисшими деревянными дверями, выкрашенные в тусклый розовый цвет. И эти бесконечные осколки под ногами – все было усеяно ими в несколько слоев, но, что самое главное, они были совсем не опасны. Стеклянные лишь на вид, они были сделаны из другого, неведомого мне материала, и этот материал не мог не то что резать – даже оцарапать руку. Можно было нырнуть в него и кататься по земле или представлять, как будто ты плывешь… Да мало ли чего? Просто идти по ним мелкими шагами, и слушать хруст из-под ног, и смотреть на три сахарных дома, стоящих торцами друг к другу, – уже одно это завораживало. Пространство, где я находился, само казалось большим осколком: словно из города вырезали реальный кусок улицы, спрятали куда-то людей, стены припорошили блестками, стекла выбили и заколотили, а землю усыпали по щиколотку стеклышками. Все было как живое, но при этом очевидно, вопиюще неживое. Был ли замысел Башни таков? Я подумал, шагая по осколкам к подъезду, каков парадокс: то, что Башня пыталась создать намеренно мертвым, изначально было живее того, что она создавала как бы живым. Нагнувшись, я заметил среди осколков не только битые стекла – вернее, то, что было тщательно замаскировано под них, – но и много мелких ракушек, совсем как на пляже у Левого моря. Острые углы их пообтесались и тоже не могли причинить никакого вреда. Для побережья такое привычно, там эту работу делало море, а на этот пол они уже легли такими. Они не пахли морем, не пахли жизнью, не пахли вообще ничем – здесь было стерильно. Я дошел до подъезда и, чуть отодвинув дверь, замер. Почувствовал странный укол в сердце – так бывало, когда я, загуляв у Башни или моря, возвращался потом домой. И тут же усмехнулся: ну как я мог купиться – не на обстановку даже, а на что-то свое, потаенное, что внезапно сработало в этих декорациях? Как я смог почувствовать живое там, где ничего живого не было? А ведь как-то смог. Но когда я прошел внутрь, это чувство родного исчезло. Я не увидел ничего домашнего – все, чем были полны дома в Севастополе, отсюда словно вынули, оставив одни стены, и начинили совсем другим содержанием. Там, в таких же сахарных стенах, но в полутьме, стояли люди, а перед ними на длинных высоких столах, по которым так же щедро чья-то невидимая рука рассыпала осколки и битые ракушки, были расставлены стаканы – множество стаканов, подобных таким, какие встречались в любом севастопольском доме. Стаканы были наполнены густыми зелеными, коричневыми и черными жидкостями и сами производили устрашающее впечатление – все испещренные трещинами, будто готовые в любой момент рассыпаться; а вдруг, вдруг это случится именно тогда, когда господин в рваной рубашке опрокинет его себе в глотку? Лицо человека не выражало ничего, по нему, как трещины по стакану, расползлись глубокие морщины. Лица всех этих людей вызывали оторопь. Они совсем не вязались с розовым цветом вокруг, со сверканием всего и отовсюду. Эти люди мало общались друг с другом, перекидываясь только парой тихих слов, – и без необходимости даже не шевелились. У них не было стульев, кресел; они стояли, уставившись в стену, окно, свой стол или вообще в пол. Оглядев стоявшие на столах стаканы, я понял, что трещины на них все одинаковые – и, так же, как стекла, наверняка безопасные, сделанные специально – но для чего? К чему? Неужели бы эти хмурые люди не стали пить из цельных стаканов? Да они бы слизали с пола, разлей им туда. Последняя догадка удивила меня самого: с чего вдруг в голову мне стали приходить такие мысли? Не потому ли, что я сам проделал долгий путь в поисках того, что облегчило бы головную боль и обволокло бы меня, пронизанного страхами и сомнениями, своим безальтернативным теплом? В глубине комнаты, позади всех столов и людей, стояла длинная полукруглая стойка. Она сверкала, как и все остальное, но по цвету была куда темнее и напоминала марганец; в Севастополе таким лечили отравления: выпиваешь – и долго чистишь желудок. Скоро становится легче, но неприятно так, что запоминаешь надолго. С того самого случая, как впервые попробовал марганец, везде, где встречался подобный цвет, я вспоминал о нем. Борясь с тошнотой, которую вызвали воспоминания – да и в самом зале пахло не очень, – я прошагал к стойке. За ней стоял печальный человек в огромном розовом пиджаке с серебристыми пятиконечниками на плечах. За его спиной стояло множество треснувших стаканов, чем только не наполненных! Я обратил внимание, что жидкости, разлитые по этим стаканам, были жутких цветов: болотных, фекальных, кислотных и всяких… серо-буро-малиновых, как говорили у нас в артеках. Ни одного напитка, который бы радовал глаз и поднимал настроение, как в Супермассивном холле, здесь не наблюдалось. Но при этом не возникало сомнений, что эти напитки далеко не просты. Человек за стойкой оторвался от дел – а он, кажется, протирал что-то – и уставился на меня. Чтобы прервать молчание, я спросил: – Оно и на вкус такое же, да? Как на цвет. Человек рассмеялся – нервно, как будто сам остро нуждался в одном из своих коктейлей, но по каким-то причинам не мог их пить. – Это Хрусталка, – развел он руками. – Тебя как зовут? – Фиолент, – устало ответил я. – Кацивели, – представился человек за стойкой, широко улыбаясь. – И что мне выбрать, Кацивели? – спросил я. – Здесь с этим проблем нет, – немедленно отозвался человек за стойкой. – Вот эта, – он показал на стакан с жидкостью цвета земли, разведенной в воде, – ударяет по голове, как лопата, зато потом благодать. Вот эта, – и он продемонстрировал стакан с чем-то ядовито-стекольным, – бьет под дых, а после – тоже благодать. Ну а если хочешь, – Кацивели почесал подбородок, – чтобы сначала благодать, зато потом удар, то тебе нужно вот это. Он снял с полки и поставил передо мной стакан с чем-то мутно-серым. Трещины на этом цвете были видны особо отчетливо. От содержимого стакана поднимался небольшой парок, словно оно только что вскипело. Почему он дал мне этот стакан, почему не дождался ответа? Знал ли, что я скажу: да, благодати, хочу скорей благодати, а уже потом – пусть будет все что угодно?! Я так и сказал. – Это выбор, – произнес Кацивели, слегка улыбнувшись. – Башня – территория возможностей. Коктейли в Хрусталке оказались очень горькими, отвратными на вкус и крепкими. После них тянуло блевать, да и не только – организму, казалось, был настолько противен коктейль, что он стремился избавиться от него любыми способами. Едва я выпил тот, серый, как меня чуть не разорвало на части. И пока благодать разливалась в подсознании, по телу разгонялась страшная судорога. – Где? – крикнул я, приблизившись к уху Кацивели. Он даже не стал уточнять, что мне нужно – очевидно, я был не первым, с кем здесь произошла такая метаморфоза. – За стойку и во двор, – ответил он меланхолично. – А там увидишь. Я выбежал, не дослушав его. Опозориться на глазах у всех этих мирных людей с погасшими глазами не хотелось. Двор, в который я попал, был точь-в-точь таким же: те же осколки на полу, те же сахарные стены, те же блики, прицельно бьющие по глазам. Но было одно отличие, и оно меня ошеломило – посередине двора стоял настоящий троллейбус. Увидев его, я даже на мгновение забыл о том, что организм вот-вот готов взорваться. Башня приучила к неожиданностям, но все-таки троллейбус был последним, что я рассчитывал встретить здесь. А тем более такой! Над кабиной водителя и лобовым стеклом красовалась и поблескивала нарядная, похожая на сахарный крендель цифра 8. Легенда о восьмом троллейбусе, являющемся всем заблудшим. «И уносящим в небытие, откуда никто еще не возвращался», – пронеслось в моей памяти, отшлифовавшей за всю жизнь и разложившей по полочкам все городские байки. Но назначение этого «тралика» никак не сопоставлялось с красивой легендой. Это был обыкновенный туалет. «Ну и вонь», – подумал я, едва вошел туда. Никаких кабинок или унитазов в недрах троллейбуса не обнаружилось. Стекла его, как и все остальные здесь, были выбиты, и зловония разливались по двору. Уцелевшие стены и потолок были в несколько рядов расписаны гадостями. Кучи лежали прямо на полу, кое-как прикрытые обрывками бумаги. Я не стал проходить в глубь салона, чтобы иметь возможность скорей убежать отсюда, прислонился к стене и присел, кряхтя и ругаясь. Если не вся жизнь, то очень многое из нее пронеслось перед глазами, пока я сидел скрючившись. «Разве так ты представлял жизнь избранного в Башне?» – спрашивал я себя. Но потом, когда страдание прошло и я смог встать, застегнуть штаны и, пошатываясь, выйти из троллейбуса, наступила долгожданная благодать. Все вокруг изменило цвета – стало ярче, четче, в сердце поселились радость и умиротворение, мысль стала быстрой, и мыслить было приятно. Я вернулся в дом спокойной и уверенной походкой, встал напротив стойки и долго разглядывал стаканы, наполненные коктейлями, подолгу останавливаясь на каждом. А потом, когда молчание стало тяготить, тихо подозвал Кацивели и спросил: – Почему Хрусталка? Потому что хрустит? Совсем не помню, что он отвечал, да я и совсем не для того спрашивал, чтобы услышать какой-то ответ. Я просто жил и хотел жить, совершал любую глупость, и любое простейшее движение доставляло мне радость. Это длилось долго, пока не наступило забытье, а может, оно и не наступало, а только потом, много позже, пришло и спутало все в памяти, связало в один клубок. Помню, как выбегал во двор, что-то кричал от счастья, совсем не обращая внимания на понурых мужчин вдоль столов, как падал в битое стекло, катался в нем, но оно не причиняло вреда, его прикосновения были нежными, ласковыми, они обнимали и принимали в себя, вбирали всю боль, сомнения, страхи. И я возвращался опять и опять к стойке, пил новые коктейли и морщился от новой горечи. Здесь было совсем не так, как в Супермассивном холле. И я благодарил всем сердцем Башню за то, что нашел это место. – Они для того и нужны, стекла эти, – объяснял Кацивели, но я не слушал его. Тревожное послание пришло от Инкермана. «Послушай, Керчь пропала», – писал он. «Как же я могу тебя послушать, если это только буквы, дурачок», – набрал я, улыбаясь, и вдруг сам ужаснулся собственной глупости: Керчь ведь пропала! Как, Керчь пропала! Я посмотрел в уголок экрана и заметил, что квадратик Керчи, до этого фиолетовый, теперь стал пустым, бесцветным. «Вспомни, что нам говорили, – написал я Инкеру. – Не могу вспомнить, я в таком месте. – Подумав, я стер и это. – Просто не могу вспомнить. Инкер! Это происходит, если кто-то остается?» «Не похоже, – ответил, подумав, Инкерман. – В смысле, это не похоже на нее, чтобы она осталась на таком уровне. Может, ушла наверх?» «Тогда мы можем написать ей», – предположил я. «Да, только смысл писать? – тут же отозвался друг. – Она все равно не ответит. Кажется, мы ее потеряли». «Не скажи, – написал я. – Мы можем встретиться выше. Башня – территория возможностей. Место нескончаемого выбора». «Мне интересно только одно: а здесь отмирают? Что происходит с теми, кто отмирает?» Я отвлекся от вотзефака и мутным взглядом посмотрел на Кацивели. – Что происходит с теми, кто отмирает? – бездумно повторил я вслух. – О, это просто, – рассмеялся он и поставил мне новый коктейль: на сей раз что-то морковного цвета. – Они попадают сюда, в Хрусталку, чтобы снова вернуться к жизни. Кацивели кивнул на стакан, и я, словно повинуясь приказу, опрокинул его. Всему телу стало жарко, а в голове будто взорвался баллон с газом, и все охватило огнем. Я схватился за голову и выскочил во двор кататься в осколках. Помню, Инкер писал еще что-то, но я твердой рукой взял вотзефак и набрал: «Не хочу об этом думать». Я пил один стакан за другим, почти не переставая. Кацивели стал мне ближе, чем все друзья. Мне было приятно стоять с ним и пить, лишь изредка перекидываясь ничего не значащими фразами. Это казалось странно, но совершенно не страшно. Это было приятно. – Ты так смотришь на мою руку, – я услышал его голос. – Как будто хочешь съесть ее. Надеюсь, это все же не так? – Я был на Стройке. Теперь присматриваюсь – есть ли на руках браслеты. Кацивели махнул рукой, будто я сморозил какую-то глупость. – У тех, кто торчит здесь, редко бывают браслеты. Это место обраслеченным вроде как не по статусу. Если я вижу здесь обраслеченного, то всегда напрягаюсь. Всякое дерьмо случается. – А эти? – Я кивнул на молчаливых посетителей. Иногда кто-то из них подходил к стойке, получал свой стакан и удалялся. – Что с ними?