– А что с ними будет? Стоят пьют. Я и не знаю, кто они, с какого этажа – какое мне до них дело? Все они сдали лампы. – Так понравилось у вас в Хрусталке? – Я решил слегка подколоть его. Кацивели усмехнулся. – В Хрусталку приходят пить в одиночку. Есть даже выражение: напился до Хрусталки. Как отчаяние наступит – искупаются в осколках, и вроде как жизнь продолжается. – Я тоже купался. Но мне было радостно. – Ха! Это ты так думаешь, – воскликнул Кацивели. – Все чувства, которые люди испытывают здесь, – лишь грани одного и того же, как ребристые бока одного стакана. Отчаяние приводит сюда, оно порождает все, что с тобой происходит здесь. – Но я вроде не… – начал я, но человек за стойкой приложил палец к губам. – Это же так радикально – прийти сюда, выпустить пар. Допустимая радикальность. А по меркам этого уровня, уверяю тебя, максимальная. У нас тут плачут, орут, бьются о стену. Где еще так можно? В Супермассивном? Конечно нет. Туда приходят поиграть оттенками, а к нам, сюда, приходят подыхать. Чтобы потом рождаться заново. Кацивели изобразил загадочное и зловещее выражение лица, а я стоял напротив, качаясь, и понимал: мне нечего сказать. Я все вспоминал троллейбус – с содроганием и неприязнью. Мог ли я предположить в моем светлом городе, чем обернется легенда о «восьмерке»? – Странно, – медленно произнес я. Слова давались тяжело, но я с упорством выдавливал их из себя. – Никогда не думал, откуда у нас метро в городе, машины, троллейбусы, наконец. Кто это все делал? Придумал? Собрал? И где собрал? Словно это было, было, было… И досталось нам от поколений, о которых никто и не вспомнит, настолько далеких от нас. А что сделали мы? Что сделаем? И почему?! Почему мы ничего не делаем?! Кацивели протянул мне руку, и я машинально пожал ее. – Сильно, – сказал он и выдержал паузу. – А знаешь, может, потому, что все для жизни уже было сделано, придумано. А нам остается жить – только-то и всего. И ничего придумывать не надо. Но я прислушался только к первой части его фразы; вторая показалась мне лишней, ненужной, и я отбросил ее от себя, как мусор. Я определенно был странным избранным – так думаю теперь, вспоминая. – Знаешь, – я опять наклонился и перешел на шепот. Мне было трудно контролировать слова и мысли, и сам я с трудом понимал, что и зачем говорю. – Самое страшное – это то, что пространство вокруг нас обрастает стенами. – Да ну? – Кацивели усмехнулся. – Именно, – кивнул я. – Что мешает человеку быть свободным? Только стены. Смотри! Не будь здесь стен, я бы шел, шел и шел… бесконечно! Я ощутил резкий прилив сил, и что-то ослепительно-яркое вспыхнуло в дальнем углу зала, и лучи этого света, манящего, притягательного, протянулись во все стороны, озаряя собой стены, лица посетителей, столы. – Шел бы и шел! – кричал я в беспамятстве. – Шел бы и шел, и шел… И тут я ощутил такую боль в затылке, словно меня ударили лопатой по голове. Я согнулся и так и стоял, кряхтя. Мне казалось, что упаду и больше не смогу подняться. – Но человек строит стены и заточает себя. А Башня – само воплощение несвободы, ибо замкнута со всех сторон и не имеет окон. Это ты хотел сказать? – Кацивели с улыбкой протянул мне руку. – Откуда… ты… – хрипел я. – Башня – это свобода, – примиряюще сказал он. – Несвобода – она в голове. Кацивели приложил ладонь к моему затылку и пару раз похлопал по нему. Боль слегка отступила. – Послушайте, послушайте, – сказал я, разогнувшись наконец. – Это было так больно, так больно, что… Нет ли у вас сухого куста? – Сухого куста? – переспросил он удивленно. – Ну да. У меня оставались деньжата. Я брал с собой из города, все равно они там ни к чему… Послушайте: сухой куст так снимает боль! – У нас нет кустов, – покачал головой Кацивели. – Мы в Башне. Я кое-что вспомнил и горько усмехнулся. – Да у вас и денег нет. А у нас они были, хотя… зачем они были – я так и не знаю. Но с ними было понятней. – А без них что непонятно? – невозмутимо спросил собеседник. – Непонятно, почему у вас бесплатно? Почему все это происходит, ну, я там хожу-брожу, и за все это не… – Брось, – сказал Кацивели. – Не пускайся в пустой треп. Ты в целом уже заплатил, и это дороже всех денег. Знаешь чем? Тем, что ты уже здесь. Большего-то и не надо? – Да? – Я смотрел на него, и из моего рта текла слюна. Заметив, я стал убирать рукой и понял, какое отвратительное зрелище представляю. Но Кацивели неожиданно произнес: – Ты мне нравишься. Да-да, серьезно. И поэтому я дам тебе еще одну вещицу, убойную. Это будет круче, чем куст. – Так бывает? – спросил я. – Бывает все. Он поставил передо мной банку, и я непонимающе уставился на нее: банка выглядела пустой. Но – что удивительно – крышка была запаяна, и открыть ее, по всей видимости, можно было, только приложив недюжинные усилия. – Не распаковывай раньше, чем надо, – посоветовал Кацивели. – Что это? – спросил я. – Воздух города Севастополя. Настоящего. Того, что внизу. Кучерявый Я долго искал выход. И даже возвращался к человеку в пиджаке и донимал его. Он терпеливо показывал, а я уходил и терялся опять. Казалось, что так будет бесконечно. Но я не хотел оставаться в Хрусталке. Я был слишком жив для нее. А может быть, после нее? – Поиск выхода! – Я поднимал палец вверх и долго стоял так, но никто, кроме Кацивели, не обращал на меня внимания. – Это единственное, что нас всех объединяет. Подумайте об этом. – Я думаю, – кивал мне Кацивели. – Постоянно об этом думаю. Таково мое место здесь. Найди же и ты свое. Наверное, он хотел сказать «проваливай уже» и, кто его знает, вернись я еще раз, может быть, так и сказал бы. Но я не вернулся, и больше мы не увиделись. Зато я, кажется, понял, зачем здесь был черный зал перед выходом – тот, где я встретил усатого. Здесь приходили в себя. Действие горьких коктейлей, конечно же, не прекращалось, но мне становилось хотя бы немного лучше. Темнота приводила в порядок и мысли, помогала перейти из одного состояния в другое. Насладившись ею, я отправился бродить по огромной Башне, снова искать что-то, так и не понимая – что. Может быть, я искал музыку. Мне так не хватало ее! Внизу, на Северной, я подбирал записи и слушал их потом в машине. Где искать музыку здесь, в Башне, я не подозревал. Но после коктейлей мне так хотелось слушать, я ощущал физически эту необходимость, меня ломало, трясло, сгибало пополам. В голове проносились десятки песен, которые я слушал прежде и запомнил, и я стал подпевать – вернее, подвывать – своим воспоминаниям. Мне срочно нужна была музыка! Спросить было не у кого – прохожие шарахались от меня, и все, что оставалось, чтобы не чувствовать себя одиноким, – это вотзефак. Я немедленно набрал сообщение Фе. «Ты не знаешь, где здесь найти музыку?» Но Фе не отвечала – она словно растворилась в невидимых волнах, которыми нас всех связывал вотзефак. Вдруг она потерялась на перекрестке линий, что спешат от человека к человеку, вдруг не туда свернула? И ищи ее теперь… Но Фе была «активна» – ее желтый огонек горел, а значит, она не ушла с уровня и не оставила лампу. Она была здесь, рядом! Почему же не отвечала? Я бесцельно шатался по проспектам и, казалось, встретил здесь все. Даже зал накладных носов. Они были вполне реалистичны – настолько, что нос, взятый в зале у хозяина Дядюшки Носа (как это было бы смешно, не будь мне тогда плохо!), был неотличим от настоящего. Дядюшка Нос был человеком, спрятавшимся в костюм, изображавший… что бы вы думали? Огромный нос. Он терпеливо объяснил гнусавым голосом, что, когда накладной нос надоедает жителю уровня, тот в любой момент имеет право принести его обратно, сдать или обменять. На мой вопрос, зачем все это нужно, он начал качаться из стороны в сторону и наконец подпрыгнул, как будто бы гигантский нос чихнул. Это было довольно смешно, и встреть я такого чудака в Севастополе, наверняка бы от души повеселился. Но в Севастополе не было чудаков. «Ну почему я жду от Башни чего-то совсем другого?» – задавал я себе вопрос и вместо ответа находил лишь новые вопросы: а почему я вообще что-то жду от Башни? И даже так: почему я вообще жду? «Фе, давай встретимся, – набрал я на вотзефаке и торопливо отправил. Подумав, дописал: – Нам нужно встретиться». Но она не отвечала, и я шел дальше. В одном из зазеркальных залов меня встретили агрессивно. Вдоль стен там были расставлены порошки в огромных банках, лежали тяжелые металлические диски. Хозяином зала оказался высокий бритый человек раза в три меня шире: гора мускулов и маленькие злые глаза. На его стойке огромными буквами было написано: ТРИДЦАТЬ ЖЕ. Едва я сделал шаг, чтобы рассмотреть банки, на каждой из которых были нарисованы такие же огромные бритые люди, как хозяин зала заорал на меня: – Даже не заходи сюда! – Это почему? – я оторопел. – Ты с Хрусталки? – нервно спросил он. – Да, но… – Иди, а то тебе и вправду будет дано! Планируешь нести лампу? – Я пока не… – Ты не наш, – отрубил хозяин зала. – Ты чужак здесь. Я лишь пожал плечами и снова вышел на проспект. Поразмыслить над тем, что же это было – а я ведь так и не понял, как звали хозяина зала и чем он там занимался, – не довелось: едва я покинул недружелюбный зал, как завибрировал вотзефак. Сердце заколотилось, готовое выпрыгнуть на радостях, но как только я посмотрел на экран, все внутри рухнуло, и меня вновь охватила тоска. Писала Евпатория. «Я решила остаться здесь, – прочитал я. – Здесь супер. Собираюсь сдать свою лампу». Я поднял голову и увидел прямо перед собой широкий экран со странным изображением. Там была нарисована пирамида, состоящая из цветных кусочков, и каждый из них дополнялся движущимся рисунком – смешным человечком в шортах и майке. В самом основании пирамиды человечек постоянно что-то уплетал, набивая щеки, словно полевая мышь на пустыре у Башни, а затем бежал к унитазу и гадил. Чуть выше него такой же точно человечек прогуливался и поворачивал голову то вправо, то влево. Иногда он останавливался и делал вид, будто что-то рассматривает, хотя рассматривать там было совершенно нечего, покачивал головой и шел дальше. Человечек еще повыше был не один – его сопровождала смешная девчонка, как две капли воды похожая на него же, только с косичками и небольшой грудью. Они обнимались, целовались и всячески демонстрировали прохожим жителям уровня, как им хорошо вместе. На том кусочке пирамиды, что был вторым сверху, тот же самый человечек был уже в строгом черном костюме, хотя его лицо оставалось все таким же наивным и смешным. К нему подходили другие человечки, пожимали ему руку и хлопали по плечу, а он улыбался им и слегка кланялся. Наконец, на самой вершине, заточенный в маленький треугольник, где и развернуться было негде, человечек уже никуда не ходил, а просто сидел. В его руках был листок бумаги, и он, кажется, то рисовал, то что-то писал на нем. Выражение лица его было самым счастливым, если не сказать блаженным. Я сделал несколько шагов в сторону экрана в надежде рассмотреть подробнее, как пирамида лопнула, а во все стороны экрана брызнули капли воды. В освободившемся пространстве возник огромный знак вопроса, который несколько раз исчезал и снова появлялся, вызывая тревогу. Наконец и он пропал окончательно. Во всю ширину экрана появилась надпись: