Пустословъ. Я удивился, увидев здесь этот шрифт – ведь он встречался только в старинных, давно списанных книжках, которые любила читать Керчь. Человек – пустая книга развернулся и пошел к другому прохожему. Я хотел снова остановить его, крикнуть: если это – ходить и совать всем пустые листы в руки – и есть то занятие, что вы выбрали для себя в Башне, то ничего более бестолкового я еще не встречал. Но как это вообще было возможно? Если все резиденты Башни были избранными, то почему им приходилось заниматься такой ерундой? «Пустослов» оказался книжным залом, а для уровня книжные залы были редкостью. Зато здесь встретили у самого порога – ни в одном другом зазеркалье меня не встречали сразу, едва я показывался на глаза. В жилетке, худой как палка, в толстых очках и с нездоровым цветом лица – вот как можно было описать хозяина этого зала. Каких-то других отличительных черт я не запомнил, не до того мне было. Кроме странного имени хранителя зала – кажется, Обрыв или что-то похожее. Впрочем, встречались ли здесь другие? Я зашел сюда из любопытства. Из-за него же и задал первый вопрос: – Я не мог вас видеть в одном очень искрящемся месте? – Простите, где? – вежливо сказал Обрыв. – С вонючим троллейбусом. Нет? – Не понимаю, о чем вы, – с достоинством ответил хозяин. – У нас все культурно – книги, видите ли. – Вижу. – Я громко непроизвольно икнул. Взял с полки одну книжку, вторую, третью. Я не ошибся в своих догадках: похоже, страницы всех книг в этом зале были совершенно пусты. Что не мешало хозяину рассортировать их по полкам, наклеить такие же пустые бирки и даже поставить в разных местах зала плакаты, на которых бесстыдно, как сгорающая от страсти и нетерпения Тори, распахивали свои голые страницы книги, книжечки и книжки. – Какая между ними разница? – спросил я с легкой неприязнью. – Эту брать или эту? Или вон ту? К чему эти плакаты, бирки? Чем вы здесь занимаетесь? – Как какая? – возмутился Обрыв. – А цвет, толщина, уголки, бумага! Вот, только пощупайте здесь! Самая мягкость, на какую только способна книга. Попробуйте! А если любите грубее… – Да что вы говорите! – воскликнул я. – Мягкость, грубость? – А тиражи! – продолжил человек. – Вы совсем забываете про тиражи! У этой книги – пять, у этой – десять. – Тысяч? – Штук! – Он перешел на доверительный шепот. – Пришлось допечатывать – такой бешеный спрос! – Вы это серьезно? – А вы? Вроде приличный человек. Не разочаровывайте меня, я не хочу убеждаться, что вы остолоп, не понимающий, что такое книга! – Слово «книга» он произнес с придыханием, от которого стало немного смешно. «Буду записывать свои мысли», – вспомнилось мне; так вот куда заходила Тори! Для нее пустая книга – это радость. Что она будет писать туда? Вряд ли я это узнал бы, ведь собирался уйти наверх. Я больше ее не увижу – это было понятно и просто, и оттого очень страшно. Не оттого, что это Тори, не оттого, что я; просто факт, что такое возможно – прожить жизнь и больше не встретить кого-то, – сам по себе был страшен. И этот внезапный страх заставил меня сделать необдуманное. Я достал из кармана маленькую баночку – подарок Кацивели из Хрусталки. Одним движением сорвал крышку и приложился к горлышку, плотно обхватив его губами. Я пил воздух города, запечатанный неведомым мне способом в банку, и передо мной застыл в изумлении Обрыв. Пустая книга выпала из моей руки и рванула ввысь, теряя страницы, и за ней устремились с полок другие. Человек в жилетке ахнул, и непропорционально длинные руки вытянулись, потянули его вверх. В мгновение все переменилось, и я почувствовал, как становлюсь невесомым: лететь отсюда, лететь! Но это было не как под Прекрасным душем, это было что-то другое. Это было по-настоящему. Мне стало тесно в «Пустослове», и я выпорхнул из него вслед за страницами книги. Город разгонялся в моей крови, гнал меня вверх, и мне снова чудились виды родного Севастополя, преломленного в самых разных цветах. Лететь! Лететь, как тот шар, что запускали маленькие люди в небо! Лететь! Вот впереди и небо, странное коричневое небо, и я летел, стремился к его таинственной глубине. Я стал таким огромным, как будто бы мог стоять и дотрагиваться до него рукой, а внизу, подо мною, лежал весь этот уровень, вдоль моих ребер шли этажи и бежали в панике люди. Оно было плоским и твердым. Оно было просто картинкой. Я сделал последний глоток воздуха, и стало опять страшно. А если наверху не будет такого воздуха, не встретятся коктейли – вдруг там ничего этого не знают? – что мне тогда делать? Мне скоро становиться маленьким, думал я, и жить своей маленькой жизнью. Но я буду выше – и это главный воздух, главный коктейль. Вставить лампу – мое обязательство, мое дело, мой, как говорят здесь, кредит. Это надо. Иначе никак. «Вот так и принимают решения мужчины», – сказала в моей голове невидимая Аврора и захлопала в невидимые ладоши. Невидимый воздух из невидимой трубы трепал ее невидимые волосы. Я резко уменьшился, будто был шаром, и даже не сдулся, а просто лопнул, и лишь один хвостик с веревочкой остался от былого меня. Именно он стоял напротив лифта. Я смотрел сам на себя словно со стороны: как вставляю лампу, но, видимо, не тем концом. Пробовал еще раз и еще – но лампа никак не вставлялась. Я ругался и падал, совсем обессиленный, и поднимал руку с лампой, пытаясь снова протолкнуть ее в отверстие. И в этот самый момент с ужасом понял, что передо мной не лифт. Над моей головой нависала, искрясь и хохоча всеми своими веселыми буквами, надпись: ПРИЕМ ТАРЫ. Это был лампосдатчик! Я совал туда лампу, но она не проходила. Будь я чуточку вменяемей, чуточку настырней и удачливее в том, что задумал, – и все, мне бы пришел конец! Я бы остался на первом уровне, я бы застрял. Но в тот миг, охваченному страхом и предчувствием погибели, мне показалось, что я все-таки попал. Что лампа уехала и аппарат принял ее. Я понял, что не смогу свалить с уровня, и отключился. С тех пор все пошло иначе. III. Фабрика-кухня Я их не запомнил. Только контуры, очертания этих людей – они оба были невысокими, один лысый, другой с бородой. Молодые. Но не такие, как я. Это я понял сразу: совсем не такие, как я. Сначала я видел только глаз. Он смотрел на меня удивленно, но терпеливо, с другого конца черной трубы. Так мне открывался мир – маленькое окошко в кромешном хаосе, и в этом окошке глаз. Затем этот мир начал качаться, и меня едва не вырвало – я завалился набок и так пролежал, боясь не то что шевелиться, говорить, а даже думать. – Не переживай, – услышал я. Чья-то рука – то ли заботливая, то ли бесцеремонная – перевернула мое немощное тело, и я увидел, как пятно видимости ширится, как нависают надо мною два незнакомца. Я мог только стонать, слабо, отчаянно. – К нам многие попадают в таком состоянии, – сказал бородатый. – Это точно, – кивнул лысый. – Мы иногда приходим сюда, посмотреть на таких, как ты. Я сделал попытку скривиться, но даже это, кажется, не получалось. – Но мы не просто смотрим, – продолжил бородатый. – Мы поможем тебе добраться. Моя голова упала, ударившись о жесткий и холодный пол. Я закрыл глаза и стиснул зубы. Мне не было знакомо желание отмереть, но если его и вправду возможно испытывать, а не только говорить о нем, то я был очень близок к такому состоянию. – Хватай его, вот так. Эй, слышишь, мы тебя заселим? Голос прозвучал так, что я понял: ему можно довериться. Да и что мне еще было делать? Я уже ничего не видел, не ощущал себя. Я плыл в Бездне. Псевдостополь Оказалось, заселение прошло удачно. Вернее, удачным был результат: как я вселялся, так и останется тайной. Да пусть остается, ведь Башня готовила много других тайн, и все их предстояло разгадать. А что заселение? Так, бытовой момент. Я проснулся на большой кровати посреди такой же комнаты, как та, на которой прощался с Тори. Первым осознанным чувством, помню, был жуткий ужас: неужели я по-прежнему на том же самом уровне? Значит, не успел? Не смог? Помешали? Тысячи версий ураганом пронеслись в голове, пока я не увидел лампу. Она лежала в приоткрытом чехле возле кровати, и, завидев ее, я понял: жизнь продолжается. В тот самый момент мне полегчало, и тревога ушла, а вместе с нею – и вся боль, словно бы я не пережил столько неприятностей и страхов, словно не мешал вонючие и сладкие коктейли, словно не сходил с ума в попытке убежать, подняться выше. Мне было очень легко: ум был ясным, а телу хотелось двигаться. Фиоленту из города Севастополя хотелось жить. Я рассмеялся от этой простой и очевидной мысли, встал, потянулся. И принялся осматриваться. Комната только на первый взгляд напоминала ту, в которую я заселялся прежде. Она была такой же по размерам – крохотная, прямо говоря, и в ней, похоже, также не было окна. На стенах странные картины: всмотревшись в ту, что висела прямо передо мной, я почувствовал разительный контраст со своим настроением. Там была изображена улица – но не прямая, как в Севастополе, а извилистая и очень узкая. По ней бежали люди с искривленными от ужаса лицами. Они истошно вопили и закрывали руками уши – зачем? Чтобы не слышать собственный крик? Мне стало неприятно: неужели для комнаты, где отдыхают избранные, невозможно было придумать что-то другое? Пока я гадал, зачем здесь повесили странную картину, на стену пало освещение, и я понял, что картина больше и объемнее, чем то, что я успел рассмотреть. Над людьми и маленькой улицей возвышалось гигантское красное сооружение, которое сразу же напомнило мне Башню. Но на картине оно казалось созданным из камня и песка – в основании, ближе к земле, здание было массивным и широким, как скала, а ближе к небу сужалось и оканчивалось совсем тонким, несерьезным хлястиком, на вид готовым отколоться и упасть. Может быть, этого и боялись люди, оттого и кричали? Оказалось, что нет. Сделав шаг к стене, я рассмотрел «Башню»: она была испещрена трещинами, щелями и просто дырами, из которых лезли, шевеля огромными усами, жуткие насекомые с клешнями и злыми глазами. Я был сильно впечатлен и напуган, но готов поклясться: стоя перед картиной, я видел, как их усы шевелятся, как щелкают клешни, как вращаются гигантские глаза. Со светом в комнате творилось нечто странное. Он был перетекающим – медленно гас в одном углу и неожиданно возникал в другом. Это было то тревожно, то успокаивающе, хотя казалось – происходил один и тот же эффект. Я не мог увидеть всю комнату целиком, только отдельными фрагментами: уголок кровати, пятно на потолке, одна из стен, кусок картины… При этом источник света был совершенно невидим: световые пятна появлялись в буквальном смысле из ниоткуда и так же затихали, не оставляя после себя ничего. Я видел странные рисунки на стенах, полу, потолке. Они состояли из мельтешащих волнистых линий, разнообразных фигур – объемных и плоских, хаотично начертанных букв. Во всем этом вряд ли стоило искать смысл – гораздо сильнее хотелось узнать, что за пределами комнаты. Здесь все оказалось совсем не так, как на нижнем уровне. Прежде всего поражала тишина. Даже в коридорах спального села – в точности такого же, как ниже – не было слышно ни звука, ни скрипа. Ни навстречу, ни позади меня не шли люди; стены сияли идеальной, стерильной белизной, хотя их контуры-углы были видны отчетливо, не то что в некоторых зазеркальных залах. Когда же выбрался из коридора – вместо проемов здесь были ширмы из белой ткани, и нужно было поднырнуть под ткань, слегка приподняв ее, – я ощутил себя буквально в царстве тишины. Огромное пространство раскинулось во все стороны, никак не разделенное – ни на проспекты, ни на за залы, ни как-либо еще. Я сразу вспомнил пустырь у Башни, ведь нигде так не ощущалось полное отсутствие: даже воздух там застывал и кусты стояли недвижно. Над этим местом ничто не было властно, в нем не существовало ничего. Так же и здесь – только не было даже кустов: пол состоял из кусков неизвестных мне грубых материалов, обрывков тряпок, а вместо неба где-то в немыслимой высоте виднелся потолок – он выглядел сплошным грязным пятном, нависшим над неведомым мне миром этого уровня, но рассмотреть его, познать, какой он, было невозможно. Здесь не оказалось этажей. Над полом, на высоте севастопольской двухэтажки, висели деревянные и металлические каркасы. Конструкция, которую они образовывали, удивительно походила на строение клеток человеческого тела, каким нам его показывали в ласпях и артеках. Они держались на массивных трубах, пролегавших над всей территорией уровня, а над ними возвышалась бесконечная пустота. Об эффективном использовании пространства, похоже, говорить не приходилось. Я лишь изумился: если такие гигантские площади оказались не востребованы теми, кто здесь жил, почему их было не приспособить под другие цели – не отдать, например, следующему уровню, снизив границу между ними? Но, присмотревшись, я увидел в вышине, не над тем местом, где находился сам, а гораздо дальше, мутное серое пятно. Мне даже казалось, что оно медленно движется, но я не был в этом уверен. Ведь даже не мог понять, что же именно видел: тень, облако или машину вроде той, что доставляла меня к Хрусталке? Хотя для машины это пятно было слишком крупным. Кажущаяся расточительность здешних резидентов поражала меня – новый уровень не был обжит не только в высоту, но и на поверхности: здесь виднелись лишь странные деревянные конструкции, расставленные хаотично и довольно далеко друг от друга. Чтобы рассмотреть, до них нужно было еще дойти; а пока я чувствовал себя маленьким человеком, на которого давила со всех сторон пустота, – и это ощущение было неуютным. Возможно, им просто нечего показывать? Чем они здесь занимались? Увлеченный этими вопросами, я даже не сразу понял, что все они – второстепенны. Главным было другое: кто вообще эти резиденты? Где они? Я шагал по этой пустоте, и на моем пути не встретилось ни одного человека. Зато удалось разглядеть то, что не видел издалека, – фигурки из дерева, пластика и твердой бумаги. Они были невысокими и доставали мне до пояса, а то и до колена, и сливались с общим белым фоном уровня, потому и обращали на себя внимание только вблизи. Я бы не сказал, что это было нечто интересное, в основном фигурки повторялись: они выглядели как шары, полые изнутри, либо бутылки, либо низкие деревья с парой-тройкой таких же белых безжизненных листьев, либо нечто вовсе невообразимое – торчащие прямо из пола бессмысленные загогулины. Все это не вызвало во мне никаких эмоций, кроме недоумения, и я ускорил шаг. Пройдя еще немного, я стал замечать другие фигурки – на сей раз из мягкого материала легких, воздушных цветов: светло-зеленого, бежевого, розового. Они изображали котов с большими глазами, хвостами и усами – при том, что я ни разу не встретил в Башне ни одной живой кошки, такое внимание к ним здешних обитателей меня слегка удивило. А оторвав взгляд от очередной усатой морды, я едва не испугался: вокруг меня стояли большие бесформенные мешки размером с человека. Их назначения я не понял, но что меня больше всего поразило – яркие, бросающиеся в глаза цвета этих мешков. Как бы далеко ни находился, я был просто обязан разглядеть их в этой белой безмолвной пустоши. Почему же я их не заметил? «Этого мне не хватало», – пробубнил я себе под нос. Башня вновь играла со мной – или сама с собою, что казалось мне больше похожим на правду. По всей видимости, оформление пространства менялось здесь в зависимости от того, с какой точки и с какого расстояния на него смотришь. А такое свойство сулило множество сюрпризов – расслабляться на этом уровне не стоило. Я поднял голову и увидел под трубами шарики разных размеров. Казалось, что они неподвижно повисли в воздухе, и в Башне, где многое, чего я и не мог себе представить прежде, становилось реальностью, это могло так и оказаться. Но я заметил, как что-то сверкнуло в воздухе между шаром и трубами, словно из ниоткуда возникла короткая искра, присмотрелся и увидел тонкие длинные нити – на них и держались шары. Невидимые обитатели второго уровня цепляли к своему искусственному потолку ниточки с безделушками – это уже казалось любопытным. Определенно, здесь была странная жизнь. Я не ошибся. Пока раздумывал о шарах и их назначении, передо мною возникли ряды деревянных полок – то, что издалека казалось маленькими домиками. Я вновь поразился переменчивости уровня, а заодно и странности своего же воображения. Взгляд зацепился за книгу – она лежала на полке напротив меня, и я отчего-то тут же решил, что эта полка книжная. В домах Севастополя – и мой, конечно, не был исключением – книжные полки в массивных шкафах прижимались к стене, они ломились под тяжестью книг и, если быть до конца откровенным, пыли. Недалекие и так умели, изучив за жизнь, делать все то, что в них описано, а мне был по душе активный отдых. Но здешние полки совсем не напоминали те, ставшие почти родными. Здешние были легкими, они словно растворялись в пространстве, являли собой материализовавшийся воздух уровня, тот невидимый дух, которым здесь все было пропитано. Я не имел понятия, что это за дух и нравится ли он мне, не опасен ли он – я лишь его чувствовал. И смотрел на его воплощения. Деревянная конструкция, которую я видел перед собой, оказалась разделена на ячейки пересечениями вертикальных и горизонтальных планок, причем количество ячеек в рядах было разным – где-то больше планок, а где-то их, наоборот, не хватало, причем верхний ряд мог вполне быть длиннее того, что пониже. Конструкция опиралась только на пол и не имела задней стенки, в проемах были видны другие похожие полки, стоявшие за нею. Сами полки были тонкими и легкими, и помню, меня удивило, как это все до сих пор не упало или просто не рассыпалось – настолько хрупкой показалась полка. Довольно скоро стало понятно, что и книжной она только казалась. Чего я только не увидел, пробежавшись взглядом по ячейкам! Красные карандаши в узких прозрачных стаканчиках, отчего-то незаточенные, зеленый человеческий бюст из пластмассы, круглое полотенце с черной точкой в центре, пронзенное острым металлическим штырем, вазы в виде человеческих лиц с массивными лбами, длинными продолговатыми носами – высокие и низенькие, узкие и широкие, но все как одна пустые. В домах Севастополя я не встречал таких диких ваз, зато в наших всегда стояли цветы: в городе их росло много, свежих, радостных, пахучих, и каждый человек тащил их в дом с прогулки или выращивал в собственном дворе. Зато здесь были диковинные колючки на палках – тоже, конечно, искусственные, из неведомого мне материала. Каждый предмет окружала россыпь шаров разных цветов и размеров, а в некоторых ячейках стояло сразу несколько предметов – например, чередовались желтые и синие папочки (в которых, конечно же, не было бумаг) или стояла большая пирамида из коробок, на ней – поменьше, на той – еще меньше… Таких коробок могло быть очень много.