Я шел вдоль нескончаемых полок и удивлялся такой концентрации бессмысленных предметов. Видел стеклянные кубы, внутри которых застыли высушенные листья деревьев – и кстати, откуда здесь были деревья? В других же ячейках лежали обычные камни, неотличимые от тех, что в огромных количествах лежали по берегам севастопольских морей. Тряпичная кукла с большой головой смотрела на меня неподвижными черными глазами. Плоские человечки – квадраты с тонкими ручками и головами-овалами – пытались догнать друг друга, но не могли, ведь были лишь рисунками на тонкой деревянной перегородке. И только в паре ячеек я видел книги – большие, с раскрытыми страницами, которые блестели и отражали все тот же белый свет, которым было пропитано здесь все. Там, на страницах, я не увидел букв, лишь рисунки, одного взгляда на которые было достаточно, чтобы понять о них главное: отсутствие любого замысла. А я бы назвал это так – содержательная тишина. Они мне ничего не говорили. И я прошел мимо. Потом я узнал, что здесь хранят книги иначе, а то, что я видел, может, и не книги вовсе, а то же, что и стаканы, что и вазы с человеческими лицами. Но сперва ячейки закончились, я завернул за угол и увидел, что несколько таких же конструкций с полками стоят друг напротив друга, образуя незамкнутый квадрат – то, что я принял издалека за домики. Но несмотря на то, что здесь не было ни дверей, ни углов, ни стен, а каждую ячейку можно было считать окошком во внешний мир (а вернее, уровень), эта маленькая территория с размытыми границами все равно казалась обособленной – едва попав сюда, я почувствовал себя иначе. Из огромного и неуютного уровня, дышавшего в лицо своей пустотой, я занырнул во дворик спокойствия, умиротворенности. Конечно, никакой это был не дворик, но я не мог отучиться от привычки мерить Башню севастопольским лекалом… Да и других лекал у меня не было. Там, в этом дворике, мне предстояло сделать наблюдение. Одна и та же тишина царила и в нем, и снаружи него, но какая же разная это была тишина – холодная, пугающая за его пределами и самодостаточная, гармоничная внутри. И даже с фигурками на полках приключилась дивная метаморфоза: при взгляде оттуда они вызывали раздражение своей ненужностью и бессмысленностью, отсюда же – согревали душу (хотя мы все в Севастополе знаем, что никакой души нет) и радовали взгляд. Но все это я подметил не сразу, потому что сперва обнаружил их. Это были молодые девушки. Они сидели неподвижно, словно тени, – одна раскинулась в бесформенном мешке, набитом чем-то мягким, и листала книгу. Другая, наоборот, приняла строгую позу, впрочем, странный стул, на котором она сидела, и не позволил бы расположиться иначе. Это был трехмерный зигзаг светло-желтого цвета, знак молнии, принявший трехмерную форму. И ради чего только выдумывают такие неудобные вещи? Правда, сама девушка не переживала: она весело болтала ногами в цветастых сандаликах и подстригала листья зеленого куста. Вообще, здесь повсюду были растения, но, конечно, увидев девушек, я перестал думать о чем-то еще. Та, что возилась с кустом, повернулась ко мне и… Ее взгляд я не забуду точно. И романтические глупости здесь совсем ни при чем: просто на меня никто не смотрел так до этой короткой встречи. В ее взгляде не было ни вопроса, ни удивления, ни интереса, но она не смотрела и сквозь меня, как говорят, пытаясь описать презрительный или меланхоличный взгляд. Нет, пожалуй, она взглянула так, словно перед ней был такой же куст, и она деловито осматривала, где и что следовало бы у этого куста подправить. Вряд ли она не обнаружила во мне изъянов – скорее решила, что слишком запущен или подождет. Так или иначе, она отвернулась и продолжила орудовать ножницами, ничего не сказав. – Вам удобно? – произнес я, потому что мне казалось странным молчать. На девушке было тонкое платьице до колен – целиком белое, если не считать нескольких разноцветных ромбов на спине. «Здесь одеваются лучше, чем внизу, – подумал я. – Но все равно странновато». Я перевел взгляд на другую девушку. Она полулежала, согнув в колене одну ногу и слегка покачивая другой. У нее был крупный нос, пухлые губы, черные брови, а волосы собраны в хвост. Лицо было красивым и казалось идеально симметричным – и, может, потому от него так тяжело отвести взгляд. Девушка была одета в просторное платье, нижняя половина которого была темно-синей, а верхняя состояла из множества цветов: голубого, серого, оранжевого, – и все они сливались в один общий блестящий фон, создавая иллюзию движения всех этих цветастых искр. Разделял эти половины – строгую и сумасшедшую – тонкий оранжевый пояс, шею девушки украшало массивное ожерелье того же цвета, на обеих руках были надеты зеленые браслеты, а на пальцах – кольца и перстни. Услышав мой вопрос, обращенный не к ней, она отчего-то решила отреагировать, но повернулась не ко мне, а к другой девушке – не знаю, можно ли было назвать их подругами? – Тебе удобно, Ала? – повторила она мой вопрос сонным голосом. – Нормально, Алка, – так же лениво, не отрываясь от куста, ответила первая. – У вас одинаковые имена? – не удержался я. Они снова посмотрели на меня ничего не выражающим взглядом, в котором не было ни интереса, ни, напротив, раздражения, только легкая досада от того, что снова приходится говорить. – Алушта, – зевнула девушка с ожерельем. – Алупка, – выдавила из себя девушка с кустом. – И зачем мы с ним говорим, Лупа? – с деланым удивлением спросила Алушта. – Спросил же, Луша, – пожала плечами Алупка. – Надеюсь, у него больше нет к нам вопросов, – сказала Алушта. – Хотелось бы надеяться, – отозвалась Алупка. Обменявшись этими фразами, они замолчали, занявшись каждая своим делом и даже не взглянув в мою сторону. Бросив взгляд на полку, обозначавшую границы дворика, я заметил еще одну деталь, которая не бросилась мне в глаза раньше. Это была фотография в рамке. На ней я увидел двух снятых по пояс девушек, но о том, что это девушки, я догадался лишь по форме тел и по одежде: одна была в цветастом платье, другая в белой футболке; и похоже, что это были те же самые Алупка и Алушта, что находились передо мной. Вот только на фото была одна странность: девушки зачем-то нацепили на головы две большие маски, полностью скрывавшие лица. Одна изображала собаку, другая – лошадь. Впоследствии я не раз еще встретил такие снимки – на втором уровне, и только на нем, – но так и не понял их смысла. Это делалось даже не ради смеха, ведь фотография и не была, и не хотела казаться смешной и вызывала только одно чувство, которое и сформулировать-то было сложно. Возможно, отчужденности? Обложка книги, которую листала Алушта, была совсем непримечательной – на белом фоне в правом верхнем углу изображен кусок коричневой доски, витиевато вырезанный, а рядом красовались крохотные буквы, которых я так и не разглядел. Но теперь, изучив этот уровень, я не думаю, что в книге было что-то интересное. Я вообще не встречал в Севастополе столь бездарно оформленных книг, даже в архивах предыдущих поколений, а уж от Башни такого и вовсе не ожидал. Поскольку девушки больше не обращали на меня внимания, я перевел взгляд с них и осмотрелся во дворике. Мое внимание привлекли несколько фанерных ящичков высотой с половину моего роста. Их было пять или шесть, не больше, а один стоял возле читавшей девушки. Над каждым ящичком висел маленький шар – наподобие тех, что я видел под потолком, пока шел сюда. Отличий было всего два: во-первых, здесь каждый шар источал свет, очевидно, освещая содержимое ящичков. Ну а во-вторых, как ни всматривался, я так и не смог увидеть, на чем же держались шары – никаких тонких ниточек не было, шар буквально висел в воздухе. Так я пришел к выводу, уже вошедшему в привычку: «Обыкновенное чудо Башни». – Нужно нагнуться, чтобы вытащить, – услышал я. Случилось то, чего я меньше всего ожидал: со мной заговорила красавица с ожерельем. Я слегка улыбнулся ей, но не получил в ответ того же. Алушта смотрела на меня без любопытства, как и Алупка, словно что-то заставляло их выполнять постылый долг, мешало им не обращать на меня внимания, чего бы им так хотелось. – Не беспокойтесь, пожалуйста, – тихо произнес я, но Алушта продолжала молча смотреть. Я обошел ее ящичек, не решившись заглянуть внутрь, и прошагал к тому, который стоял ближе всех к выходу. Затаив дыхание, нагнулся над ним. В глубине ящичка на невысоком стеклянном постаменте лежала книга. Я сглотнул, повернувшись к девушке – ведь она по-прежнему сопровождала меня взглядом. Было непросто смолчать: вдруг это ее – или их – книга, да и вообще их дворик; но еще сложнее оказалось что-то произнести. Любая сказанная мною фраза совершенно точно была бы глупостью – прозвучав здесь, в этом месте, и сказанная ей, этой незнакомке. Алушта слегка подалась в мою сторону и сделала легкий кивок головой. – Развивайся, мудак, – сказала она. И тут же снова вернулась к книге. На это нельзя было что-то ответить. Я решил собраться и представить, будто нахожусь во дворике один: так было уютнее, легче. За всю свою прежнюю жизнь ни разу не испытав затруднений с девушками, я вдруг понял, что стушевался. Я совсем не знал, как вести себя с этими девушками, что можно было им говорить, нет – что вообще имело смысл им говорить. Нужно было сосредоточиться на книге – тем более и вправду было интересно знать, о чем здесь пишут. Жизнь Башни, ее секреты… Но на белых, как платье Алупки, страницах – а книга была определенно свежей – я обнаружил нечто совсем иное: «Я могла бы ему довериться. Познавшие устройство мира говорили, что есть женщины, которые всю жизнь ждут особой, томительной любви и оттого никого не любят. Как это верно – я никого не хотела любить и не хочу. Хотеть любви – что за пошлость? Так и хочется спросить: неужели больше нечего хотеть? Неужели вы настолько ограниченный, бездумный человек? Ожидание томительного ценно – как ощущение, как способ познания жизни, а что сырая, ничем не приправленная любовь? Не про это жизнь. Жизнь про то, чтобы я могла откинуться в вязаных носочках в полоску, в платье в крупную клетку, чтоб мои ногти с зеленым и синим лаком листали страницы приятной томительной – но ни в коем случае не утомительной! – книжки. Пустое, сказал бы кто-то? Так пусть знает: в выборе лака больше полноты, объемности, осмысленности, чем во всех измышлениях, как обустроить жизнь, во вздорных словах любви, в отчаянных поисках счастья. Лак – он и есть счастье, и есть любовь, и есть, безусловно, жизнь. Только если он зеленый или синий, но догадливый читатель и так знает: девушка, что пишет и читает, побрезгует прозрачным или красным. Жизнь – это про меня, которая листает этими самыми пальцами книжку, жизнь – про всех, кто умеет думать и мечтать о чем-то, что не может сбыться. Зачем это делать? Оттого что сладко. Потому как едва это что-то сбудется, оно тут же станет противно». Я перевел недоуменный взгляд на Алушту: неужели это написала она? И теперь отдыхает, читая саму себя? Я в растерянности глянул на обложку и обнаружил там все тот же белый фон, только вместо дурацкой поделки в верхнем углу было изображено нечто совсем отвратительное. Там был окровавленный кусок мяса – при виде него я тут же вспомнил, как сосед вырезал сердце у мертвой свиньи и нес в руках, а кровь стекала между его пальцев. Но на обложке книги – и вдруг свиное сердце, зачем? Определенно, это был не простой кусок мяса; я развернул обложку и понял наконец задумку: это был кровавый цветок, вырезанный из настоящего органа; скорее всего, искромсали сердце, но свиное ли, человеческое ли – в эти подробности я уже не вникал. Едва осознав все это, я почувствовал тошноту и снова раскрыл книжку на первой же попавшейся странице. Нужно было срочно переключить внимание – иначе не избежать конфуза. Блевануть при этих милых, пусть и непростых девушках стало бы ощутимым позором. «Жизнь – это игра, и отношения между людьми – игра; нет отношений между мужчиной и женщиной, есть отношение человека к человеку, вот что имеет значение, и это значение в подлинном своем варианте может быть только одно: игра. И любой разговор – игра, и любая мысль, и любое движение пальчика с зеленым ногтем – игра. Жизнь про то, что важно поддерживать игру любой ценой, в каждом слове своем, жесте, взгляде. В этой игре цель не выиграть, не достичь результата; результат – и есть сама игра. Важно принимать ее как ценность, хочешь быть в обойме – соответствуй; вылетая из игры, ты становишься неинтересен, и я прощаюсь с тобой без сожаления. Идти по канату игры – и есть жизнь. Любовь – это падение вниз, холостой выстрел, шаг за территорию игры, добровольный уход из нее. Все же, что вне игры, – скучно. А скука – единственный смертный грех и самый смертельный враг. Если не допустить скуки значит не допустить любви – что ж, я не допущу любви». Я пробыл во «дворике» долго. Ходил от ящичка к ящичку, положив эту книгу с кровавым сердцем на место. Девушки так же не замечали меня, и я под рассекающий воздух звук ножниц и хруст некрепких веток пролистал еще пару книг. И в каждой шла речь о людях, которые пробовали чувства (или пытались пробовать, или рассуждали об этом) и в конечном счете отвергали их. Мне казался странным выбор темы – окажись такая книга единственной среди множества других, я бы не удивился, хотя вряд ли стал бы читать, но в Башне, где все – избранные, где столько неразгаданного, где есть миссия, наконец? В общем, такое однообразие меня сильно удивило. Скорее всего, писала не она, думал я, косясь на Алушту. Да и не Алупка – она сидела и стригла кусты, и вряд ли ее интересовало что-то еще. Но эта модель из книг, этот образ, похоже, определял их. Конечно, это про них книги, заключил я, вспоминая врезавшийся в память оборот: жизнь про… Разве сказал бы кто так в Севастополе: про что мы все живем? Меня все чаще посещала мысль: а хорошо, что из Башни нет дороги назад. Не знаю, как для меня, но для города – определенно. Отложив очередную книжку, я обратил внимание на длинный стол. Массивное прозрачное стекло придавливало малюсенький кусок бумаги, который зачем-то разместили в самом центре. Чтобы добраться до него, нужно было изо всех сил тянуть шею, да еще и опираться на сам стол. К тому же шрифт на бумаге оказался таким мелким, что я никак не мог его разобрать. – Извините, – обратился я к Алуште, – вы не могли бы? Это вырвалось непроизвольно – я всего лишь хотел прочесть и не раздумывая обратился за помощью. И лишь потом подумал, что, наверное, это было зря. Девушка с ожерельем не услышала моего вопроса и все так же читала, не глядя в мою сторону. Зато повернулась Алупка. – Посмотрите, – произнесла она тихим и печальным голосом, изображая такое страдание, на которое только способен был человек. И этого слова оказалось достаточно: я посмотрел. В углу стола оказался маленький рычажок, и, нажав на него, я увидел, как над массивным стеклом возникло другое, круглое и совсем небольшое. Оно зависло над бумагой с неразборчивым шрифтом – так же, как и лампы, застыв в воздухе, и лишь слегка покачнулось, наклонившись в мою сторону. Заглянув в него, я увидел, что стекло увеличивает буквы, и теперь я вполне мог разобрать, что написано на странице. Вот только… – Зачем такие трудности? – вырвалось у меня. – Нельзя ли просто… Алупка приложила палец к губам, словно я сказал непристойность, и ответила еще печальнее и тише: – Скушно. От такого произношения слова меня стошнило не меньше, чем от цветка из сердца, но я смолчал: спор с этими девушками точно не стоило затевать; из такой игры я бы выбыл довольно скоро. Решил погрузиться в чтение. «Это одна из основополагающих книг нашей реальности, и отчасти это книга, не просто описавшая реальность, а создавшая реальность, сделавшая слишком много для того, чтобы реальность была той, какой мы ее знаем. Говорить о такой книге тяжело. Писать предисловие к культовой вещи, которая известна каждому, – зачем? Мы знаем, что оставить все как есть и не решиться – высшее достоинство. Что это жизнь. И множество жизнеутверждающих книг написано, множество сказано слов, развито сюжетов. Но эта книга была потрясением. Главным кошмаром при ее чтении было то, что ближе к финалу героиня реально могла выбрать любовь. Это ожидание, эта коварная жестокая интрига леденила кровь. Так бывает – когда читаешь и сильно боишься. За то, что во фразе "души прекрасные порывы" первое слово может вдруг оказаться не глаголом. За то, что она всерьез может хотеть от него не идей, а детей». Было понятно, что речь идет о какой-то из тех книг, что я пролистал, – потому-то страничку с аннотацией и разместили отдельно. Но вот о какой именно? «Признаюсь, была пара моментов, когда казался неотвратимым окончательный уход сюжета в псевдостополь – ловко придуманный великолепной Никой Славной (@Oh Nikaslavna WTF), ловко заполняющей лакуны нашей реальности, термин, который характеризует реализм креативно ограниченных, то есть, по сути, профессиональную непригодность литератора. Но только не в этом случае! Здесь мы встречаем ловкую игру на грани, вызывающую еще большее уважение со стороны читателя. Да и что тут таить, псевдостопольский текст не смог бы получить престижную премию "Брют" – читая, я не забывала об этом, и ощущение, что все кончится хорошо, согревало мое сердце. Я не ошиблась. Героиня сделала свой выбор – она сказала, что будет сторихирером, будет слушать чужие истории, не прикасаясь к ним, а только слегка повернув набок голову. И в этом очаровательном выборе не только вся она, но и вся наша реальность, которую мы создали и которую теперь слушаем, не смея прикоснуться. Полутона, полунамеки – героиня осталась в них, окутала себя ими, словно пледом, и тем самым победила. Герой же, решивший добиться, заинтересовать ее, слишком далеко в этом зашел и в итоге сам не заметил, как очутился на территории скуки. Что ж, там ему и место, как, впрочем, и конкурентам книги по тонкому списку премии "Брют"». Дочитав эти строки, я сам очутился на территории скуки. Нажал на рычажок, и увеличительное стекло растворилось. Похоже, здесь все было выдумкой, это были совсем не те книги, что читала умная Керчь и о которых нам рассказывала взахлеб. Наши книги описывали путешествия по городу, связывали нитью слов поколения или развлекали вольным допущением – как встреча с троллейбусом № 8 (никто ведь в городе не подозревает о существовании Хрусталки и ее стеклянного двора) или успешная попытка проникнуть к маяку… Хватало и драм об ушедших на Правое море, и лирики о тех, кто всю жизнь потратил на овощи и лишь изредка в полном бессилии глядел в небо. А эти же книжки – они разве что выглядели похоже. Но о чем в них говорилось и зачем, я не понимал. Про что они? Я не стал прощаться с девушками. Не стал заглядывать в другие «дворики». Быстрым шагом дошел до белой ткани, натянутой от пола до висевшего над головой каркаса. Наклонился и приподнял ее. Я хотел найти тех, кто меня здесь встретил – лысого и бородача. Хотел спросить их, что все это значит. Мне казалось, что они знали ответ. Крыски Сперва я думал, что обязательно должен их встретить; и пускай уровень Башни – гигантское пространство, на изучение которого могло и жизни не хватить. Но ведь они меня встретили! Они были первыми, кто обнаружил меня. Они помогли мне. Если бы я мог их вспомнить! Может, мы договорились где-то пересечься, может, они были в моем вотзефаке? Я не поленился, достал и проверил, но нет. Мне казалась странной мысль, что мы можем больше не увидеться – они меня встретили, заселили. Так пусть заодно объяснят, что же здесь происходит! Но чем дольше я бродил по уровню, вернее, по новому залу, тем сильнее становились сомнения. Было похоже на то, что здесь жили одни молодые девушки, словно это был мир – или уровень, что в Башне одно и то же, – девушек. Правда, здесь их было больше; они перемещались, шли мимо меня куда-то, по каким-то своим делам, просто стояли, перешептываясь. Мне не встречались не только мужчины, но и пожившие и пережившие женщины, словно девушки в этом удивительном месте не взрослели, а растворялись в воздухе, как увеличительное стекло над страницей книги. Большие залы второго уровня походили друг на друга куда сильнее, чем зазеркалья. С другой стороны ткани, под которую я нырнул, декорации не сильно изменились. Все тот же тряпичный пол, каркас-потолок из металла, тишина и бесконечный простор во все стороны. И, что окончательно меня расстроило, – все те же дворики. В этом не было сомнений, потому что ближайший оказался совсем неподалеку – я мог рассмотреть все те же деревянные полки, фигурки и безделушки в ячейках и, кажется, силуэты людей за ними. «А вдруг здесь все такое? – Я даже испугался. – И даже лифта наверх нет? Что я стану делать?» Сердце застучало от волнения, словно почуяв неладное. Переходить бесконечно от одного зала к другому, такому же точно, страх как не хотелось. Может, я должен был что-то предпринять, чтобы отправиться дальше? Но зачем делить уровень ширмами, если по обе стороны – одно и то же? Зачем плодить в этом свободном мире ограждения?