Я подошел к широкой полке, даже не всматриваясь в предметы, которые ее украшали, и остановился возле квадратного человечка из дерева, нелепо поднявшего вверх руку. Но мне не был интересен человечек, я пытался узнать, что происходит внутри. Неужели опять те же праздно сидящие девушки, те же книги? Может, разница в их содержании? Но ведь можно с ума сойти, прикинул я, если допустить, что все залы уровня отличаются лишь мыслями, которые очередная умница выплеснула на бумагу. С праздными девушками я не ошибся. В новом дворике они сидели прямо на полу, разложив на нем мягкие подстилки: кто-то – подложив под себя ноги, кто-то – вытянув впереди себя. Их было пятеро, если не ошибусь (все-таки столько еще приключилось!), – все худенькие, небольшого роста. Они сидели полукругом, развернувшись лицом в мою сторону, но смотрели не на меня, а куда-то выше. Во мне проснулось нетерпение: надоело не понимать ничего, надоело это странное чувство нереальности происходящего. Мне показалось, что еще какая-то пара шагов, и я доберусь до разгадки, до истины. Но истина и в тот раз ускользнула от меня. Я решительно обошел полку и оказался внутри «дворика». Здесь не было цветов и книг (чему я вначале даже обрадовался), зато по всему полу были разбросаны толстые подушки, перед девушками стояли стаканчики и коробочки с соками, они брали их и пили, переглядывались, изредка говорили друг с другом. Одеты все были примерно одинаково: платьице в горошек или клеточку, босоножки, из которых выглядывали большие, длинные пальцы с квадратными ногтями, браслетик или несколько браслетиков. Иногда они смеялись – тихо и продолжительно. Мое появление не вызвало никакого интереса: их взгляды были все так же направлены куда-то выше. Мне стало любопытно. Я поднял голову и увидел, что с высокого потолка-каркаса прямо во «дворик» спущен длинный металлический штырь, на котором закреплен продолговатый прямоугольный предмет. Этот предмет был повернут ко мне задней стенкой, но по поведению девушек я сразу понял, что это. Им показывали видео, как нам, впервые попавшим в Башню, показывала Ялта, или как в черном кубе Трииндахауса. Я обошел девушек, встал позади них. Сперва я не особо понимал, что происходит на экране: сам он был маленьким, картинка – черно-белой, она дергалась и пестрела помехами, но постепенно начал вникать в сюжет, и увиденное шокировало меня. Я могу улыбаться, вспоминая об этом, махать рукой: мол, всякое случалось… Но, глядя на экран впервые, я едва не потерял сознание от отвращения и страха. На экране было множество людей – все с серьезной жильцой, но изображали молодых. Мужчины были в брюках и рубашках, а девочки – в черных юбчонках до колена и блузках; и у тех, и у других на шее были завязаны то ли тряпки, то ли шарфы, то ли галстуки – простите мое незнание, я никогда не встречал такого! Иногда кадр сменялся, и эти тряпки – единственные во всем фильме – приобретали желто-красный, близкий к морковному цвет. Они бегали вдоль нескончаемых стен, нелепо вскидывали руки, корчили рожи, обнажая зубы-клыки, и закатывали глаза. А затем началось нечто ужасное. В руках у этих людей появились топоры, ножи, вилки, ножницы, пилы, они очутились в замкнутом мрачном месте, где совершенно не было света. Там их ждали пленники – такие же люди с жильцой, изображавшие молодых, с морковным тряпьем на шеях, только привязанные – кто к стульям, кто к крюкам на стене, кто и вовсе подвешенный вниз головой. Те, кто пришел, отрезали им пальцы, выковыривали глаза, вспарывали животы, обливали кипящей водой их головы, вешали… и главное – насиловали, бесконечно и жестоко сексуально насиловали своих жертв; случалось, что те сникали и падали замертво, не дождавшись новых мучений. Все происходило словно в скоростном режиме, отчего казалось слегка нереалистичным, но оттого не менее ужасающим. Но самый страшный эффект создавался не лужами крови, которая, как и тряпки на шеях, окрашивалась на экране красным, и даже не полным отсутствием звуков с экрана – все происходило в полной тишине, – а тем, как смеялись девушки на полу. Их щечки смешно раздувались, искрились глазки, обнажались ровные маленькие зубки, и дрожали, подвластные хохоту, пухлые губы. Девушки снова тянулись к сокам, пили их, меняли позу, чтобы ноги не затекли, и продолжали просмотр. Безумный толстяк с топором в руках бежал за испуганной толпой, догонял отстающих и рассекал им надвое черепа. Рядом плясали и показывали языки две девочки с двойными косичками в белых носках. Другой безумец распиливал еще живое тело, извлекал внутренности и швырял в кастрюлю, подогревавшуюся на медленном огне. Я не выдержал и выскочил из «дворика». Легко говорить – я не верил своим глазам. Просто и приятно, так сказать. Не верил глазам – значит, не при делах, ни при чем. Но это лукавство. Глазам нельзя было не верить, не было никаких оснований. То, что я видел там, на экранах, я не смогу забыть. Их было множество. Я бродил в пустом пространстве среди каркасов, как замученный жаждой в поисках капель воды. Но ничего не искал; я, напротив, шарахался от всех, кого видел вокруг – а это были опять девушки, молодые, красивые девушки, у них были в руках книжки, и у них на ногах были белые носки. Приведя себя в чувство, я стал вновь заглядывать во «дворики». Терпения хватало ненадолго – едва глянув на экран, я выскакивал, как ошпаренный выдергивает руку из кипятка. На всех экранах демонстрировалось насилие. В каждом «дворике» были девушки, был уют, было ощущение приятного, теплого действа, даже таинства – и это дикое противоречие, которое никто, кроме меня, не замечал, приводило в ужас. В одном из «двориков» я впервые увидел парня, а потом, в следующем, снова. Они стали появляться все чаще и даже шли парами или в компании девушек, но я не смог бы сказать, что был очень рад их появлению. Они совсем не были похожи на тех беззаботных весельчаков, какими были мы с Инкером. Эти парни были очень молоды, но у каждого уже была густая борода, глаза скрывались за огромными очками, а худые ноги-спички были обуты в полосатые тапочки на босу ногу. Они ели мороженое густого фиолетового цвета, неприятно лизали своими узкими и бледными языками. Парни совсем мало говорили, а если и произносили что-то, то я не понимал что. Теперь я видел во «двориках» пары. Но это были странные пары – я не назвал бы их ни влюбленными, ни даже дружескими. Просто сидели рядом два человека: девочка в платьице и мальчик в штанишках той же расцветки, что и мороженое в его руках. Если мальчик пытался погладить девочку по голове или коленке, она несильно била его книгой, или коробочкой с соком, или просто ладонью – и неизменно отсаживалась от него. Во «двориках» менялись люди, декорации, но неизменным оставалось одно. На каждом новом экране творилось новое насилие. Я видел, как толпу вели ко рву и потом методично одного за другим расстреливали: кого-то в затылок, кого-то в сердце, кого-то – вставив край неизвестного мне орудия в рот. Красивая девушка в платье с птичками ела вишни и сплевывала косточки. Мальчик с пышной шевелюрой, сидевший рядом, сжимал каждую двумя пальцами, любовно осматривал и складывал в кулечек. Расстрел длился бесконечно, и бесконечны были эти вишни, и большой алый рот девушки казался мне ненасытным, поглощая все новые ягоды и ширясь огромным пятном в полутьме «дворика», разрастаясь до его размеров, вселяя страх быть проглоченным. Но что бы осталось от меня, какая косточка? Что разглядывал бы, любопытствуя, парень с шевелюрой между своими пальцами? И был бы это он или кто-то другой? Кто-то гораздо страшнее… Мне нечего было сказать им, и я не думал даже пытаться заговорить. Все, что я хотел, – узнать, где предел, до каких пор все это может длиться, на чем остановится, завершится, прервется. Я думал было перейти в другой зал, но что, если это безумие – только начало… Внезапно до меня донесся разговор. – И идея вот в чем: хорошо, когда такое показывают, хорошо, когда можно. Здесь спору нет, ведь это наше основание. – Невидимый мне человек закашлялся. Его голос выдавал возраст, который был значительно больше и моего, и всех мальчиков с девочками, которых я встретил здесь. – Но лучше, когда не только можно, но и нужно. Вопрос дискуссионный – нужно ли то, что мы смотрим? Это прогрессивно, это интересно и полезно. Это отрезвляет. Но у меня возникает вопрос: почему интерес только к этому? Почему прогрессивно – обязательно значит вот так? Ну и наконец – почему такой вопрос возникает у меня одного? Его тут же прервал другой голос – напористый, нетерпеливый: – Перегружать зрителя вопросами – вам это кажется этичным? Я не слышал, что ответил человек, увидеть источник голоса мне хотелось сильнее, чем оценить сказанное. Войдя внутрь «дворика», заметил людей – там хаотично сидели все те же девушки и мальчики, которых я видел прежде, в таких же нарядах, с теми же выражениями лиц. Многие сидели, укутавшись в теплые пледы, хотя здесь было совсем не холодно. На пледах были нарисованы коты и кошки. «Почему им так нравится все кошачье?» – удивленно думал я. Девушки с мальчиками ели крошечные шарики и запивали цветной водой. Я обратил внимание, что новый «дворик» был шире многих и в нем сидело больше людей. Но главное, что его отличало, – конечно, происходившее на экране: во-первых, оттуда шел громкий звук; сперва мне даже показалось, что говорят сидевшие во «дворике», но они лишь молча переглядывались. А во-вторых – нет, все-таки во-первых – там не было убийств. Я взял стаканчик с водой, глотнул, перекатил во рту воду. Оценил. «Вода как вода. Не то что в Супермассивном. Или даже в Хрусталке». У этой воды не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Обитатели «дворика» смотрели на меня как на дурака. Не зная, что сказать, я пожал плечами. – Оно должно занимать свое место среди всего многообразия, но ни в коем случае не быть единственным, безальтернативным. Хоть оно и тысячи раз востребовано, – донесся до меня разговор с экрана. – Чувак, иди гуляй, а? Я обернулся, пытаясь увидеть среди зрителей того, кто произнес эту фразу, но оказалось, и ее сказали с экрана. А вот следующую – уже нет: – Ну с каких пор это бездарное занудство стали допускать в эфир, а? – медленно, будто намеренно растягивая каждое слово, сказала девушка в темно-зеленом платье, с острым носиком и маленькими глазками. «Крыска», – невольно сравнил я и вдруг понял: насколько же много их здесь, таких крысок. Чуть ли не каждую можно было смело награждать таким эпитетом – не вслух, разумеется, – да и парням он вполне подходил. – Они вообще с нашего уровня? – продолжала медленная девушка. Тут же кто-то возразил ей: – Этаж не однороден, вы же сами все понимаете. Крыска фыркнула и неожиданно уставилась на меня. Остальные тоже повернулись – смотрели с любопытством, но вскоре им это надоело. Я выдержал взгляд, смолчал, а потом, не сказав ни слова, вышел. Мне больше не хотелось заходить во «дворики». Уют, который в них царил, был не моим уютом. Да и можно ли было назвать его уютом вообще? Пройти бы их все скорее, пусть делают что хотят, что хотят смотрят, живут как хотят – мне-то что? Почему я здесь? Почему я избранный, для чего? Я сгибался под тяжестью этих вопросов, словно ощущал ее физически на своих плечах, спине. И вскоре эта тяжесть стала невыносимой. Если бы знал, что могу увидеть, неосторожно глядя по сторонам, то смотрел бы только под ноги. Но случилось то, что случилось – сквозь ячейку, заставленную очередным бесполезным хламом, я увидел фрагмент фильма. Там был Севастополь, мой родной город. Был перекресток, на котором я сворачивал миллионы раз – когда отвозил Фе домой, когда заезжал за ней. И после той нашей встречи, последней перед Башней, я сворачивал здесь, чтобы скорее попасть домой. Обычный город, обычные дома обычных улиц. И – такой обычный сюжет для их фильмов. Я не мог поверить глазам. Там, возле маленькой арки, под балконом с распахнутой дверью, бесновались несколько человек в одинаковых масках. Иногда их лица показывали крупным планом, и мне удалось рассмотреть ее. Белая маска, скрывавшая подлинное лицо, изображала другое – приторно-хитрое, словно задумавшее страшную гадость и наслаждающееся своим замыслом. У маски были узкие и длинные глаза с толстыми линиями черных бровей, пухлые розовые щеки, огромный нос и словно выползавшие из ноздрей усы-змеи. Они были симметричны и образовывали что-то вроде странного символа: W. Под толстой нижней губой спускалась до подбородка узкая линия черной бороды. Маска изображала улыбку – страшную, омерзительную улыбку. По бокам ее были прочерчены две глубокие складки. Кроме масок, была еще жертва. Это девушка, или женщина, или даже пожившая женщина. Но это ничего ведь не меняет. Или меняет? В любом случае я так и не сумел разглядеть ее. Маски долго насиловали и всячески унижали жертву, а потом ей просто отрубили голову. В этом фильме все было черным и серым, и даже кровь не обретала красный цвет. Попинав бездыханное тело, насильники отправились в соседний двор и устроили в нем пожар, но один… Я даже не знаю, как это рассказывать, честно. Один никак не мог успокоиться. Или удовлетвориться. Он вернулся на перекресток, схватил отрезанную голову и… Нет, я не стану говорить, что он принялся с нею делать. Расскажу, что я сделал сам. – Этого не было, никогда такого не могло быть в Севастополе! – Я кричал и хватал какие-то предметы с полок, все они были бесполезны, все они были одинаково мне безразличны. Я швырял их на пол, бил, сминал, кромсал; я даже бросил что-то в экран, но безумие на нем все так же продолжалось. – Вы что же, – не останавливался я, – так представляете себе жизнь там? Кто-нибудь из вас пришел оттуда? Или вы здесь родились и в жизни ничего, кроме вот этого, не видели? Так послушайте меня: у нас такого нет, нет, нет! У нас большой счастливый город! У нас мир! Девушка в красном платье с золотыми волосами смотрела на меня долго и презрительно сквозь свои большие очки в черной оправе. Потом она повернулась к парню – тот тоже изрядно скривился, услышав меня, – и произнесла мягким спокойным голосом: – Налей мне еще чаю. В руке девушки была книга. Все та же – с белой обложкой и растерзанным сердцем на ней. Унитазы энтузиастов Я все сильнее прижимал к себе лампу, не доверяя ее даже чехлу. Ведь, потеряв ее, я рисковал остаться на этом уровне до конца жизни, и даже на первом уровне это было не так страшно, как здесь. Когда нагибался, чтобы пролезть под очередной тканью, даже зажмурился от страха. И тут же понял, насколько это глупо. Ведь страх предыдущего уровня, хотя и принимал самые разные формы, был на самом деле одним – страхом падения. Когда летел в кромешной черноте, я боялся разбиться. Боялся, что меня не станет. Когда за мною гнался Кучерявый – было страшно, что вместе с ним меня настигнет нечто сильное и страшное. Когда меня запирали в Полпозе – я боялся, что там и останусь в клетке до скончания жизни, так и сгнию. Во всех этих случаях все пропадало – рушились планы на жизнь. Здесь же страх был совсем другим – за внешним уютом, спокойствием и отрешенностью прятался страх похлеще падения. Само пребывание здесь грозило слиянием с этим огромным пустынным местом; то, что оно тебя примет, а ты примешь его – в этом и был самый главный страх. Страх слияния. Страх того, что в один момент что-то щелкнет, и я перестану здесь чувствовать страх. Когда открыл глаза, выпрямился и сделал первые шаги за новой ширмой, я понял, что поторопился с выводом о безразмерности пространства. К моему удивлению, уровень сжимался. Справа и слева от меня возникли белые стены. Но едва я увидел их, сразу догадался: это было искусственное, декоративное сжатие – мне просто ограничили маршрут, распахнули передо мной коридор – пусть и широкий сам по себе, как главное шоссе Севастополя, но все-таки значительно сужающий пространство. Я даже не задумался – зачем, волновало другое: как? Ведь вряд ли это делалось специально для меня, но если бы я нырнул под ткань не в том месте, где это сделал, а чуть дальше – что бы я увидел в таком случае? Или что бы мне показали? Я подошел к стене и постоял рядом. Казалось, от нее веяло холодом, она состояла из странного крошащегося материала – весь пол вблизи нее был усыпан мелкими легкими крошками. Я подумал, что могу проломить, обрушить это символическое ограждение плечом, не применяя даже силы. Но решил не нарушать, решил следовать Башне – впрочем, я делал этот выбор неизменно. Из нового зала не хотелось бежать немедленно – и уже одним этим он был приятен. По центру коридора на равном расстоянии одна от другой светили большие лампы. Они свисали с того самого каркаса, который все так же продолжался над головой. Справа и слева, вдоль стен, обозначая дополнительный, совсем уж узкий коридор, стояли длинные деревянные полки, но на сей раз они не образовывали никаких «двориков» и, что казалось особенно странным, были пусты. Лишь изредка в ячейках встречались маленькие камешки или фигурки. Зато здесь было очень много звука. Непрерывно, перебивая друг друга или, вернее сказать, не замечая, звучали голоса. Надо мной, чередуясь с лампами, висели экраны – такие же, как во «двориках», но только без ужасных фильмов. Без фильмов вообще. Там было много голов крупным планом – в основной своей массе седых, печальных. Им кивали бедно одетые, готовящиеся встретить переживший возраст женщины. – Мы все могли, но в том-то и трагедия, что не сумели подготовиться… И вот теперь все растеряли, – сокрушался голос с экрана. – Мы окружены. Это мое глубочайшее убеждение, и я бы рад ошибиться и рад бы, чтобы меня поправили. Но мы действительно окружены. – Как бы вы охарактеризовали наше нынешнее положение? – женский голос прервал возникшее молчание с одного экрана. – И что нам всем теперь делать? – Я бы сравнил… Э-э-э… Я бы сказал, пожалуй… Что мы все находимся как бы в положении колбасы в бутерброде. Нам остается только замкнуться в себе – как это говорят теперь, уйти во внутренний Севастополь. Вокруг бродили девушки – их было немного, и их перемещения совсем не производили впечатление осмысленных. Они брели, словно пребывая в глубоком сне, и лишь изредка останавливались, прислушивались к экрану и снова погружались в свои сны. Все они были в серых платьях и почему-то зеленой тряпичной обуви на ногах. – Но я надеюсь, вы говорите все-таки не о севастопоседлости? Но вместо прежнего собеседника в разговор вклинился новый голос – бодрый, визгливый: – Знаете, я вам скажу. Дела обстоят так, что выбирать не приходится. Главное – избежать севастоподлости. – Я и говорю, что в таких условиях, – продолжил первый голос, – как бы это точнее выразить, растущей севастополярности, конечно, можно называть все что угодно и как угодно. Наши поколения не видели города Севастополя и иллюзий по поводу него не строят. Но есть и обратная ситуация – нам все чаще долбят, что Башня – якобы тоже Севастополь. И в этой ситуации, позвольте, я ухожу внутрь. Я бы назвал это севастоподполье, и уж его никто не может запретить – потому что не узнает, как туда добраться. Слушая все это, сам захотел укрыться – по меньшей мере от лавины слов, накрывшей меня с головой. Моим подпольем стал вотзефак – что же я раньше, болван, не вспоминал о нем? Ну конечно. Здесь Керчь, Инкерман, Феодосия – их разноцветные огоньки спасительно кивали сбоку экрана. Горел красный огонек Евпатории, но я уже не мог написать ей – ее больше не было. Я безумно хотел видеть Фе, но решил написать Керчи – отчего-то мне казалось, что она больше знала. «Что тут?» – написал я. «С прибытием!» – незамедлительно ответила Керчь. Но мне не хотелось сентиментальностей; вот встретимся – тогда другое дело. «Керчь, милая, – написал я и тут же стер второе слово. – Ты читала их книги?» Я ожидал увидеть какой угодно ответ, но только не тот, что высветился на экране. «Да, и, представь себе, даже пишу на них рецензии». Не может быть… Я почувствовал, как в районе груди что-то неприятно заныло. «Где тебя найти?» – написал я. «Как где? – На экран выскочил желтопузик, похлопал большими глазами и растворился. – На стеллажах». «Что за шуточки?» – начал я, но нашу беседу внезапно прервал Инкерман. Его сообщение оказалось еще загадочней. «Ребят, зомби все видели? Что будем с этим делать?» «Зомби, ну надо же!» – поразился я и даже начал писать: «Скажешь тоже». Но в жизни – тем более в Башне – порой случаются совпадения настолько невероятные, что, столкнувшись с ними, пересматриваешь все, что знал прежде. И понимаешь: невозможного не бывает. Такое совпадение и произошло со мной. Я не успел отправить сообщение, как вдруг увидел его. Бледный, худой, взъерошенный, с торчащими во все стороны волосами. Из его рта вытекала слюна, а со щек свисали куски омертвевшей кожи. Незнакомец вонял и без устали вращал головой – та делала почти что полный оборот, мотаясь из стороны в сторону, и я испугался, что она отлетит от тела. Вот только сам незнакомец ничего не боялся – зомби и не положено бояться. Он приблизился ко мне и стал вынюхивать. Краем глаза я заметил в его руке толстую папку, но не рассмотрел. Я затих и не мог поверить, что это со мной происходит. Зомби – это была сказка, которую рассказывали самым маленьким севастопольцам, едва ли не в самых ласпях. Конечно, никаких зомби не существовало – это был лишь повод для шуток, смешных, но всегда придуманных историй. И тут такое! Обнюхав меня, незнакомец разочаровался: ничего не сказав (а умеют ли зомби вообще разговаривать?), он рванул, подпрыгивая на обеих ногах, в конец коридора.