– Звучит как женское имя, – смутился я. – В той сфере, которой мы посвятили себя, не приветствуются гендерные стереотипы, – недовольно возразил он. – И что же это за сфера? – Поехали со мною, покажу? – предложил Глинка. – Поехали? – переспросил я и недоверчиво взглянул на белое колесо. ОТПРОС – Где же мелодорожки? – спросил я человека с фотоаппаратом. Тот уставился на меня непонимающе. – Ну, если есть мелик, то… – начал я. – Это на нижнем уровне мелодорожки, – пояснил Глинка и мне, и Фрунзе. – Видишь ли, там не все готовы… Тут каждый ездит на чем хочет. Ездит, ходит, думает. А. – Он махнул рукой. – Ты же сам все видишь. – И это не опасно? – Думать? – переспросил долговязый. – Нет… – Я рассмеялся, оценив его иронию, хотя такой вопрос хотелось задать каждому на этом уровне. В том числе и этим двоим. – Вообще, я про дорожное движение. – Опасно ограничивать свободу какой-то узкой линией вдоль стен, разве нет? – Вы пришли с первого уровня? – прямо спросил я. Перейти на «ты» с этими людьми никак не получалось, да и не хотелось – кто они мне, друзья? Нет, и вряд ли ими станут. Мне хотелось сохранить дистанцию. – Еще когда был очень мал, – кивнул Глинка. – Я мало что помню оттуда, кроме того, что там было скучно! Знаешь что, – он оживился, словно внезапно вспомнил что-то важное, – процент тех, кто появился уже в Башне и всю свою жизнь провел здесь, всегда гораздо выше. Так на всех уровнях, сверх того, большинство здесь – местные во многих поколениях. – Я догадывался. – Но именно у нас, на нашем уровне, – продолжил он. – Как бы тебе объяснить… Те, кто пришел снизу, никогда не признаются в том, что они пришли, пришлые. Ни с нижнего уровня, ни из самого Севастополя. Они хотят переплюнуть нас во всем. Чуешь? – Чую. Не зря же вы говорите «нас»? Он подмигнул. – Так, а что с меликом? – спросил я, чтобы не молчать. – А что, с ним что-то не так? – Фрунзе крутанулся пару раз, щелкая вспышкой, и развел руками: вроде как все нормально. – Мы поедем не на меликах, если ты об этом, – сказал долговязый и сделал пару шагов вбок. – Смотри. Едва он отошел, как я увидел маленькую компактную машину – размером, наверное, с четверть моей. Собственно, вся она представляла собою два двойных сиденья друг за другом, четыре колеса и нелепо торчащий руль спереди. И все же как я мог не заметить ее, пока говорил с долговязым? Похоже, он каким-то образом забирал на себя все внимание, и рядом с ним было сложно сосредоточиться на чем-то другом. «Нужно быть осторожнее с этим типом», – решил я. Фрунзе плюхнулся на переднее сиденье, рядом с Глинкой, я скромно разместился сзади. – А ты куда? – удивленно воскликнул мой провожатый, повернувшись к оператору. – Сгоняй-ка подсними ретроспективы в фильмофонде. Меня будто ударило током: кажется, я понял, о чем они заговорили. – Да снимали сотни раз, – отмахнулся Фрунзе. – Ничего, – бодро возразил долговязый. – Сделай репортаж, эффект присутствия. Покажи нам это гребаное кино глазами грустных девочек, глазами скучающих мальчиков, глазами кислой вишни, которую они жуют, и косточки, которую выплевывают. Да мне ли тебя учить, в конце концов? Фрунзе вздохнул и медленно, с расстановкой ответил: – Ну вот скажи мне, в чем там эффект присутствия? Приходи и присутствуй, будет тебе эффект! Глинка непрерывно крутил рулем то вправо, то влево, хотя машина ни разу не повернула. – Слушай, – сказал он раздраженно. – Ты что, спокойствия захотел? Тут я встрял в разговор, проигнорировав странную фразу: – Слушайте, вы ведь про эти фильмы, да? Вы понимаете, я из Севастополя. Да, из настоящего Севастополя. Я ничего не скрываю, не пытаюсь тут быть круче кого-то. Только хочу сказать: это все там – неправда. Жуткая неправда. У нас не бывало такого! У нас не могло быть такого. У нас все совсем по-другому. Почему бы не показывать все так, как оно есть? Ведь в Севастополе неплохо, там красиво. Глинка вцепился в руль и продолжал его нервно дергать. Фрунзе посмотрел на меня и тут же отвернулся. – Неужели вы не понимаете? – говорил я. – Вы вообще меня слышите? – А я тебе говорю, – Глинка продолжал «уламывать» своего соседа, – отлично зайдет, вкуснейше ляжет, пальчики оближешь, м-м-ма! – Да куда ляжет! – воскликнул я. – Ведь это неправда! Нужно что-то делать с этим! – Вот мы и будем делать, – пожал плечами долговязый. – Будем снимать. Ну, кое-кто из нас будет, – он покосился на Фрунзе. – А мы с тобой пока заедем на кухню, там тоже есть дела. При слове «кухня» я внутренне приободрился: жрать мне хотелось. Впереди маячила новая ширма, и я надеялся, что мы вот-вот окажемся на месте. А пока Глинка несколько раз повернулся, выразительно косясь на мою лампу. Я заметил это не сразу. – Конечно, я вам расскажу правду, – продолжал я, все еще надеясь, что им будет интересно. – Мы с вами вместе сможем исправить это чудовищное недоразумение. – Мы тебя поняли, – сухо оборвал Глинка. – Слушай, я насчет твоей лампы. Не думаешь, что пора бы уже ее утилизировать? Ведь ты же остаешься здесь? Я вздрогнул: не началось бы снова как с кучерявым. Этот вон какой здоровый – того и гляди отберет. – Но я об этом уровне еще ничего не знаю. – Так смотри! Все вокруг тебя, как на ладони. – Доктрина? – почему-то спросил оператор и довольно ухмыльнулся: видно, сумел ввернуть нужный вопрос, за что получил одобрительную улыбку Глинки. – Она самая, – кивнул он. Один я не понимал, что все это значит. – А ты давай слезай, чего сидишь? – сказал Глинка оператору, и тот, не говоря ни слова, выпрыгнул на ходу из машины. Тут же мы въехали в мягкую стену ткани, и та, погладив по головам, вновь сомкнулась за нами стеной. А я ведь даже не успел попрощаться с этим человеком, которого, возможно, больше не увижу. – Только спрячьте, – коротко сказал долговязый. – У нас этого не любят. Я не стал уточнять, как мне спрятать лампу, если она уже в чехле, решил промолчать. К тому же невдалеке появились очертания кухни, к которой мы неумолимо приближались. Вот только кухня выглядела странно: сплошные столы, за которыми сидели, то и дело подскакивая, люди. Не меньше их бродило и между столами: похоже, там кипела жизнь. «Что ж, на кухне должно кипеть», – резонно решил я. – Позвольте вопрос, – обратился я к Глинке. – Выходит, вы здесь снимаете то, что происходит в вашем же зале? И так постоянно? – Ну а что далеко ездить? Мы здесь же это все и создаем. Еще чуть-чуть терпения – и все увидишь собственными глазами. – То есть как это создаете? – поразился я. – Сами? – Ну, не совсем мы. – Глинка скривился. – Энтузиасты. Но если бы не было нас – они бы и пальцем не шевельнули. – Но зачем? – изумился я. – Подумай. – Машина остановилась, кажется, совсем без участия «водителя». Тот даже не сразу отпустил руль. – Надо же, чтобы что-то происходило. У нас с этим сложно. Мы вышли и направились к столам. Что ж, похоже, и вправду кухня, подумал я. Об этом свидетельствовали гигантские, в два человеческих роста, мягкие чайники, кофеварки и чашки, в большом количестве расставленные между столами. Декоративные навесы в виде сковородок на подпорках нависали над столами, а в здоровом дуршлаге, поставленном на бок, даже разместилась небольшая сцена, где на стульях сидели люди и о чем-то болтали, а еще один, с камерой в руке, нарезал вокруг них круги. Люди бегали с бумагами, строчили что-то в вотзефаках, орали друг на друга, то и дело смотрели и показывали пальцем на огромные экраны под потолком. На экранах тоже кричали люди, только их было больше – целые толпы, и они это делали слаженно. – А как мы будем здесь есть? – недоуменно спросил я. – Здесь вроде никто не… – Правильно, – кивнул мой проводник. – Мы тут не едим, мы готовим! Похоже, что я круто обломался – вот оно, непонимание уровней. Втайне продолжая надеяться, я искал хотя бы какую-нибудь пищу. Но вместо нее заметил лишь стеклянную стену вдалеке, за столами. Она загибалась по краям, и рассмотреть, что было внутри, не получалось, но я решил сохранять оптимизм: вдруг за этой стеной они как раз и питаются. Ведь не могут люди не питаться! – Мы называем это место Фабрика-кухня, – Глинка с энтузиазмом принялся за рассказ. Он повел меня между рядов, кивая каждому, с кем встречался на пути, а с некоторыми здороваясь. – В целом кухня – это символ нашего уровня, и знаешь почему? Собственно, с нее-то все и пошло, началось. Здесь действительно была фабрика, и на ней – кухня. Все это было при первых строителях Башни. Мне не доводилось бывать на фабриках в Севастополе, но я о них слышал: там делали бумагу, ткани, какие-то нужные для дома и огорода предметы. Люди ходили туда, отдавая все силы тому, чтобы у нас в домах был порядок. А ведь когда порядок в доме – он и в жизни. Приходили с фабрик – и на кухни, так и жили. Что они здесь могут знать о Севастополе? – А после кухня разрослась. Нет, это, конечно, небыстрый процесс, сам понимаешь. Но с каждым поколением становилось все меньше фабрики и все больше кухни. Это естественный процесс, детка, – мой проводник рассмеялся. – И то, что ты видишь здесь, – дань первым строителям Башни. Мы как бы на связи с ними и говорим им: мы продолжаем сидеть на этой вечной кухне, но она такая огромная, такая, как вы мечтали… Он даже остановился и закрыл глаза, будто замечтался сам. Но я вернул его в реальность: – Такая огромная, что вы теперь не знаете, чем ее занять?