– Помнишь пережитка, который вещал про внутренний Севастополь? – Кто ж его не помнит? – поразился долговязый. – Даже я помню, – вставил я. – Ему плохо, – сказала Правда. – При смерти. Лежит в своем селе, смотрит в потолок и редко дышит. – Наверное, ушел-таки, хитрец, в свое укрытие, про которое всем нам так долго талдычил. – Хорошая шутка, – наконец рассмеялась девушка. – Но что нам делать? – Когда он отомрет уже, а? Это будет куда интереснее, чем все, что он говорит, – сокрушенно сказал Глинка и повернулся ко мне: – Хотел бы погрузиться в смерть, как в глубокий сон? – Не знаю, – просто ответил я. – У меня другое представление о смерти. – Да? И какое же? – заинтересовался Глинка. Я заговорил медленно, голос мой стал тихим, хотя я совсем не стремился к эффектам – просто подумал о том, что было важным. – Мне кажется, что поначалу, когда тело перестает подчиняться импульсам и человек больше не способен на внешнее движение, внутри него еще долго продолжается жизнь. Эта жизнь, скажем так, непродуктивная. Как окисление на сломанном экране – то есть изображение остается, но это уже совсем другое изображение. Так и человек. Когда остановится его тело, он продолжает жить такой окисленной жизнью, и она продолжится до той самой поры, пока его мозг не разложится полностью. Возможно, в этой окисленной жизни очень много черт нашей обычной, возможно, он долго еще будет думать о том же, о чем думал и до смерти, – только все эти мысли будут окислены, они будут похожи на наши, но это не будут они. Глинка посмотрел на меня недоверчиво. – А ты что думаешь? – спросил он Правду. – Я всегда думала так: человек отходит постепенно. Пока живой человек крепок и полон сил, он врастает в тело, как здоровый коренной зуб в такую же здоровую десну. Но ближе к смерти пути человека и тела все больше расходятся, человек расшатывается в теле, начинает из него выпадать. Он постепенно ослабевает, отслаивается от тела, и сама смерть – это такой момент отслоения. Этот процесс начинается еще при жизни и после самой смерти длится довольно долго… Но сама остановка тела – лишь видимый, самый очевидный момент. Это лишь одна из точек длинного отрезка. В одном я с ним согласна, – она кивнула в мою сторону. – Между жизнью и смертью нет четкой грани, линии возврата, или в нашем случае вернее было бы сказать не-возврата. Но это только если человек отмирает естественным способом, – поспешила оговориться она. – В Севастополе иначе не бывало, – вставил я. – А здесь? Но мне никто не стал отвечать. – Видишь, как много мнений? – с гордостью сказал Глинка. – Но так или иначе на индекс позитивности это не влияет. Все по-прежнему мечтают отмереть во сне. – Знаешь, это только внешне кажется неплохим вариантом. Но никто не знает, что чувствует тот, кто так уходит. На самом деле это ведь мучение – когда целую вечность пытаешься проснуться и не можешь, тебя сковывает боль, а ты не можешь даже шевельнуться и вздохнуть, и наконец понимаешь, что не проснешься уже никогда. Да уж… Не завидую этому пережитку. – Он нормально пожил, – сказала отпроска. – Он величина. – И то верно. Пожил, и хватит. – Бунт, – закричали через пару столов от нас, из-за мягкого красного чайника с глазами и улыбкой. – Бунт в селе героев! Все, включая девушку с огромными глазами, побежали к столу, но вдруг долговязый, словно вспомнив что-то, остановился и замахал руками: – Стоп, ребята, стоп. Хрен с ним! – Но случилось событие! – За столом, уставленным экранами, сидели два парня. Они говорили настолько синхронно, что никто вокруг не мог сдержать улыбки. Парни распалялись: – Это событие, понимаете! Бунт героев. Он происходит прямо сейчас. – Это в Майнд Дамне? – непонимающе переспросил я. – Да брось, какой на Майнд Дамне бунт – это ж все ради стрема, – сказал Глинка. – Ребят, мы не можем. – Не можем давать такое событие? – Даже Правда удивилась. – Вспомните про волоперов. Нас ждет качающаяся девочка. Займитесь ею. – Но там бунт! – Парни вытаращили глаза. – А девочка так и будет качаться. Она всю жизнь качается. – Если мы не будем давать девочек, то закачаемся здесь все, – ответил Глинка и развернулся. – Все, хватит об этом. Работаем, ребят! – Я пойду к… – начала Правда. – И ты займись девочкой, – твердо сказал Глинка. – Все занимайтесь девочкой, ясно? – Что за волоперы? – спросил я. – Они так сильны? – Если ты был в Полпозе, можешь себе представить! Волоперы – Полпоз нашего уровня. Ты знаешь, – он задумался, – можно объяснить иначе, но так будет, пожалуй, понятно. Волоперы прессуют нас всех здесь, но отпросов – больше всего. Морально прессуют. Чтобы об их деятельности писали и снимали бесконечно. Их деятельность – она самая значимая, важная… – И чем же они занимаются? Ну, кроме того, что прессуют. – Они занимаются тем, что работают девочек. Бывает, что девочка приходит в мир и с самого рождения не может говорить, да и вообще… с трудом понимает, что происходит вокруг. Смотрит в одну точку, ни на что не реагирует и только постоянно качается. Жизнь идет, а она сидит и качается, представляешь? Люди ложатся спать, встают, ходят… А она сидит и качается. – А что же волоперы? – спросил я. Глинка задумался. – Вообще-то, таких случаев немного, но волоперы хотят, чтобы все думали, будто половину нашего уровня составляют такие девочки, а другую половину ничего, кроме этих девочек, не заботит. – Получается замкнутый круг, – сказал я. – Раз вы сами на это работаете. – Похоже на то, что уровень действительно становится таким, – ответил Глинка. – Но если мы хотим иногда давать что-то интересное – тот же Майнд Дамн, – мы обязаны отрабатывать эту тему. Мы здесь, – он усмехнулся, – уже придумали профессиональный термин: раскачивать девочек. Как только происходит что-то вроде смерти пережитка или очередного героического бунта, тут же активизируются волоперы со своими раскачивающимися девочками. Настанет момент, и они задавят нас. – Герои отхватили кабинет у фабрики-кухни, – закричали парни из-за стола. – Да вы что! – ахнули соседние отпросы и побежали к их столу. – Кабинетик-то размером с туалет, но все равно! – Да отобьют, – предположил кто-то. – Какая разница?! Уже такие события! – Стоп! – крикнул долговязый так, что я вздрогнул. Все притихли. – Это неважно! Говорю всем еще раз: это не-важ-но! Поторопитесь с девочками, сегодня надо выпустить не меньше трех! Всем ясно? – А ваш бунт героев, – начал я, когда он немного пришел в себя и снова улыбнулся. – Это что, преступность? – У нас нет преступности. Я изумился такому ответу и кивнул в сторону трубы. – А то, что там, – разве не преступность? – Это наш проект, – терпеливо ответил Глинка. – Но… здесь то же, что и с фильмами, – сказал я. – Неужели вы не понимаете? – А что я должен понять? Мы снова шли в обратную сторону, отдаляясь от гигантской трубы. – Я был на Потреблении. И я был немного здесь. В том смысле, что я прошел какие-то залы, посмотрел на людей, на предметы. Был в Супермассивном холле, видел Преображариум, сопутку, «Пустослов», да мало ли… Хрусталку, наконец! Так вот, я вам скажу. Везде происходит что-то совершенно другое. Понимаете, совсем другие вещи! Кого это волнует – то, что там в трубе? Кто хочет принимать в этом участие? Вы внедрили на уровень свою трубу и подаете события в ней как события уровня. Но это ложь! – Почему ложь? Труба ведь есть? Есть. И в ней есть люди. Они что-то делают – ну, видели что. Вы прекрасно знаете, что между уровнями нет связи. Мы, те, кто вышел в жизнь здесь, не знаем о Потреблении совсем ничего. Те, кто приходит сюда, иногда рассказывают, но вы ведь понимаете, что это не происходит непрерывно. Да и знают они – как и вы – лишь маленький фрагмент большой картины. Но даже по этим сведениям мы не можем давать информацию о Потреблении, и знаете почему? Секрет прост: Потребление в своем оригинальном, скажем так, виде вообще не интересно. – Так не давайте ничего вообще! – Но ведь хочется знать, что там! Запрос-то есть! А там – спокойствие. Мы не можем давать спокойствие. Услышав все эти слова, я тоже решил не успокаиваться. – А бунт ваших героев – это, простите, спокойствие? Не придуманный вами, а настоящий бунт. Пока происходит что-то, о чем вам даже знать не хочется, вы на пустом месте создаете и множите то, чего вообще не должно быть! И раскачиваете своих девочек. Кто ваш зритель? Я не видел внизу зрителей! Я не видел внизу никого, кто бы знал о вас! – Мы не работаем на первый уровень, – сказал Глинка. – Мы работаем исключительно на себя. Наши зрители – это и есть мы. – То есть все отпросы работают для самих себя? – Я отказывался верить. – Так не преступно ли то, что вы делаете? – Преступно? – расхохотался долговязый. – Ну конечно нет! Нас смотрят – и фильмы, и беседы, и сюжеты. Да что говорить, увидишь еще. Даже зомби нас смотрят! Так что с этим все в порядке. Просто они все – это и есть мы, отпросы. Потому что какие мы – такие и все остальные. Чуешь? И я действительно чуял. От долговязого пахло потом и неприятно тянуло изо рта. Но я, кажется, понимал, почему все эти люди не хотят следить за собой – ведь займись они этим, наверное, им стало бы спокойнее. В Севастополе были похожие люди, но похожие лишь отдаленно: только тем, что снимали или писали, да, может, еще некоторыми чертами характера. Конечно, слова «отпрос» не могло бы у нас родиться: открытым пространством мог быть только город, а если людям требовалось место для работы, они легко находили его в своих уютных домах. Или соседских, но все равно уютных. Они никуда не бежали, не вопили истошно, не тратили себя по пустякам, ведь по сути были такими же, как и все мы, севастопольцами. Но они не создавали ничего, не отрабатывали ни девочек, ни Майнд Дамны, в их фокусе внимания находилось то, что действительно было: они, как умели, писали об этом и, как умели, снимали. И тем мне были куда ближе и понятней, хотя я следил за тем, чем они занимались, не так уж и часто: я и так знал, что в городе происходит и на что стоит обратить внимание, а на что нет. Когда долговязый отошел, решив обсудить что-то с очередным отпросом, я сперва стоял в растерянности и смотрел на экран. Там четверо экипированных людей тащили куда-то молодую девушку, она пыталась вырваться, но не хватало сил. Я обратил внимание, как одета девушка – на ней было облегающее серое платье по щиколотку и зеленая тряпичная обувь, – и вспомнил, что видел ее в коридоре, где говорили с экранов про внутренний Севастополь. Там было много их – девушек, одетых точно так же. Но я точно знал, где таких девушек не было и не могло быть. Их не могло быть на уровне Потребления. «Сволочи, – кричала толпа на экране, кидая камни в экипированных людей. – Красные сволочи!» Я осмотрелся вокруг; рядом со мной стоял странный стол: практически круглый, с узеньким проходом для человека. Он весь был заставлен экранами – я насчитал десять штук. За столом в креслице сидел пузатый человек в очках, он выглядел будто бы влитым в свое рабочее место, неотделимым от него. Человек непрерывно смотрел в экраны и кашлял. Он выглядел старше всех остальных, кого я видел здесь, и производил впечатление очень грустного.