– Простите, – сказал я ему. – Но я первый раз встречаю на этом уровне человека старшего возраста. – На самом деле это не так, – откликнулся он. – Проблема в том, что люди такого психотипа, как я, бредут после того, как закончится празднество, к себе и тихо говорят: «Не, ну я же прав был! Надо было сказать!» Он рассмеялся и тут же закашлялся. – Вы выглядите старше. И вообще, а почему здесь только молодые? Те, кто старше, – только на экранах. Где же маленькие люди? – Говорят, что нам, отпросам, лучше не плодиться, – сказал толстяк. – А тем более таким, как я. Я занимаюсь графикой: делаю, чтоб некрасивое было красиво. Ну а красивого здесь мало… Они любят называть себя по-всякому… – Отпросы? – переспросил я. – Все здесь, – он пожал плечами, – придумали себе название: реактивный класс. Потому что им важно носиться, носиться… неважно зачем. Главное – вот это бесконечное движение, его мерят только скоростью. Он призадумался, а потом и сам заговорил быстро, будто спохватился, вспомнив о скорости: – Но на самом деле здесь множество людей. Ты не прошел и тысячной части уровня. Те, кто с жильцой или пожил, живут отдельно, маленькие общаются с маленькими, большие – с большими. У нас здесь такой уклад: люди группируются по возрасту, по интересам. А я слышал, внизу живут какими-то семьями? Мимо прошел парень в цветастой футболке, поздоровался с толстяком: – Как дела, Сары-Баш? – Все неспокойно, – лениво бросил толстяк. Парень удовлетворенно его похлопал по плечу и обратился ко мне: – Смотри, как распирает человека, когда он долго сидит на одном месте, как врастает он в свое место, да? – И рассмеялся. – Неспокойно у него! Эх, Сары-Баш, Сары-Баш! Я пожал плечами. – На самом деле я люблю спокойствие, – тихо сказал Сары-Баш, как только странный парень отошел. – Я хотел уйти отсюда, как и ты, наверное… Но меня обманули, забрав мою лампу на этот… энтузиазм, ну, ты видел. Здесь отбирают лампы. Тем самым ты подтверждаешь верность фабрике-кухне. Не слышал о доктрине? Я так и думал… Многие в БАШФАКУ верят, что выше нас ничего нет, нет никаких больше уровней и никакой жизни. Ведь все, что может быть живого и разумного, может быть только внизу. Посмотри, как лихо они управляются с Майнд Дамном. А разве бы здесь допустили Майнд Дамн, спущенный с какого-нибудь более высокого уровня? Конечно нет. Вот и думают здесь: раз каждый уровень должен быть лучше предыдущего, а лучше фабрики-кухни ничего не может быть в принципе, значит, какой вывод? Правильно: никаких уровней выше нет, нас обманывают, мы – вершина всего. А раз так, то и зачем лампы? Ведь все мы уже на месте. Он помолчал и вдруг затрясся мелко, снова закашлялся. – Но я знаю: там что-то есть. Там есть спокойствие. Я кивнул. Признаться, не был настроен выслушивать откровения. А в этот вздор, что второй уровень – последний, я не верил: мне казалось смешным, что девушки, жующие вишни под черно-белые фильмы с насилием, могут быть высшими избранными. – Спокойствие есть и на Потреблении, – ответил я Сары-Башу. – Там никто не говорил про Майнд Дамн. Там про него не знают, а стрем ваш там не идет. Там была Хрусталка, представляете, Хрусталка. И мне говорили, что это – самое радикальное место уровня. Где стоят у столов и глотают коктейли. После Майнд Дамна это смешно. – Потребление – дерьмо, – сказал толстяк, – ты ж сам видел. Такое же, как Севастополь. Я вздрогнул и напрягся. А вот это он сказал зря! – Севастополь не дерьмо! – громко крикнул я, и тут же услышал знакомый и твердый голос у себя за спиной. – Да? Ну и о чем бы ты там написал, снял? Дай мне пять тем навскидку. Глинка вернулся. Я не сказал бы, что был ему рад – кажется, он хотел проверить, какой из меня отпрос. Это было логично после такой экскурсии, после всех его рассказов. Но мне нечем было порадовать этого человека – меньше всего в своей жизни я хотел иметь что-то общее с отпросами. Но все же ответил. – Пять тем не найдешь и здесь, если без Майнд Дамна. Ну то есть начистоту. – Я посмотрел в глаза долговязому и твердо решил заявить, что не хочу его больше видеть. Но за спиной моего проводника вдруг началось движение: там происходило что-то странное. – Эй, – закричали там. – Смотри, куда прешь, придурок! Для большинства людей, которых я увидел здесь, безумные жесты и постоянно выпученные глаза были привычным состоянием, а потому поначалу принял за отпроса и его. Но как только он поравнялся с нами, понял, что уже встречал этого человека. Если, конечно, так можно было сказать о зомби. Он сходу определил, кто из нас троих ему нужен, схватил за горло Глинку, поднял его над полом и потряс. – Возьми у меня интервью, – шипел зомби. – Возьми у меня интервью! Но едва он отпустил моего проводника, как тот схватил зомби за плечи и, резко развернув, дал ему пинка под зад. – А ну, пошел на х*й отсюда! – крикнул долговязый. Зомби, сделав несколько шагов, неуклюже упал. – Кто это? – спросил я. – Зомби, не видишь, что ли? Шастают тут, обострение у них. – Похоже, они не опасны, – заметил я. – Это да, нам-то просто противно. – Глинка взял со стола толстяка салфетки и обтер руки. – Опаснее всего они друг для друга. – Это как? – не понял я. – Да вот так, – неожиданно резко сказал мой собеседник. – Ну а тебе самому-то что надо? Ты тоже хочешь, чтоб у тебя брали интервью? – У меня миссия, – я пожал плечами. – Мне хочется знать Истину о том, что происходит здесь, зачем все это и зачем здесь я. – Миссия, истина. – Долговязый плюнул в салфетку, скомкал ее и швырнул вдогонку зомби. – Мы вас не любим, тех, у кого миссия. Тех, кто хочет идти наверх. Я заметил, что отпросы отвлеклись от своих дел и внимательно смотрели на нас, ожидая развязки. Подошла и Правда. – Правильно, – крикнул кто-то из них. – Уважаю за честную позицию, – поддержали его. – Так им, ламповым, и надо! – Даже если что-то и есть наверху, – продолжил Глинка. – Что ты будешь там делать со своей лампой? Кому ты там будешь нужен? Ты хоть знаешь, кто ты, зачем и куда идешь? Ты продашься там, тебя используют: вот и вся твоя судьба! – Конечно, продастся, – кричали отпросы. – Там все продаются. Все, все продажные! – А давайте так, – крикнула Правда. – Все вместе, раз-два: здесь оставайся – не продавайся. Отпросы слаженно затянули, стуча кулаками по столам: – Здесь оставайся – не продавайся! Здесь оставайся – не продавайся! – Решай, – тихо сказал долговязый. – Так мы принимаем в команду. Это знак нашего доверия. – Идти наверх – разве обязательно значит продаваться? – спросил я. Глинка не стал спорить. Он только задал вопрос: – Ты с нами? – И протянул руку. Я крепко сжал чехол с лампой, повернулся и увидел бредущего вдалеке зомби. – Я с ним, – неожиданно для самого себя ответил я. Отпросы притихли, прекратив скандировать и стучать. – Точнее, за ним. Мне интересно, что он, кто он. Куда пошел. В нем есть какая-то загадка, а с вами ведь все ясно. Вот скажите, вам хотя бы что-то интересно? Не для стрема, а лично вам, да так, чтоб по-настоящему? Вам даже ваш Майнд Дамн не интересен. Вы сами-то себе интересны?! Глинка сжал кулаки и стиснул зубы. Я думал – ударит, но нет, сдержался. – Вон из профессии, – тихо сказал он. Свидетели Юниверсума – Чаю? Может быть, кофе? Соленые сушки? Я улыбнулся: – Здесь, в Башне, есть соленые сушки? – Ну если мы есть в Башне, то отчего бы им тоже не быть? Само собой, мне захотелось спросить: «А кто вы?» Но я был так голоден, что сразу же закинул в рот несколько сушек и теперь сидел, пережевывал их. Я не очень любил сушки в Севастополе и редко обращал на них внимание, но здесь – почему бы и нет? Какие же они, оказывается, были вкусные! Напротив меня, возле стола, заваленного бумагами так, что едва удалось отыскать крохотный уголочек для чая с блюдцами, сидели двое. Мужчина в клетчатой рубашке и жилетке (у нас такие носили водители троллейбусов и те, кто трудился в домах услуг), с редкими седыми волосами, усами и в толстых очках – он выглядел сильно пожившим, но был крепок и плечист, в нем так и чувствовалась не только внутренняя, но и недюжинная физическая сила. Женщина выглядела скромнее: тоже пожившая, низенькая, в сером платье, но не таком, как у девочек из коридоров, а очень старом, каких те девочки, наверное, и не видели за жизнь. На ногах были стертые туфли, очки выглядели сломанными, покосившимися и то и дело спадали на ее маленьком носу, отчего она была вынуждена поправлять их – и каждый раз виновато улыбалась. Ее лицо выглядело иссушенным, но глаза блестели удивительным живым светом – в них плескалась жизнь, как вода в переполненной чашке, и, надо сказать, в редких людях я встречал подобный блеск. Мы сидели в небольшом помещении размером с обычную комнату в простом доме, с деревянными стенами, в которых были прорублены маленькое окошко и дверь, и потолком, скрывавшим металлический каркас и давящую пустоту уровня. Бесконечные полки вдоль стен были заставлены пыльными книгами с истрепанными корешками – совсем не похожими на те, что лежали в ящиках с подсветкой. Здесь книги лежали и на полу, вперемешку с кипами листов, густо покрытых буквами. Эти листы были здесь повсюду – даже под нашими ногами, и, чтобы мне сесть, пришлось сбросить листы со стула. Целые стопки на длинном столе высились до самого потолка, и даже на окне лежали туго набитые папки. Смотреть в окно не хотелось – вместо приятной глазу зелени, какая непременно была бы видна, окажись этот дом на севастопольской улице, там просматривалась лишь бесконечная пустота, и листы с буквами словно бы отгоняли ее от домика, не пускали внутрь. А еще здесь было очень тепло, даже жарко, хотя комнатка никак не обогревалась.