— Бесси! У тебя сильный жар! И рука горячая, и говоришь странно. В страшный день будет неважно, кто из нас нищ, а кто богат. Судить будут не по случайному состоянию, а по верному служению Христу. Маргарет нашла немного воды, смочила носовой платок и положила на пылающий лоб девушки, а потом принялась растирать ледяные ступни. Совершенно обессиленная, она немного успокоилась и наконец заговорила: — Вы бы тоже сошли с ума, если бы с самого утра то и дело приходили люди, спрашивали отца, а потом начинали рассказывать свои истории. Некоторые с такой ненавистью говорили о хозяевах, что у меня кровь стыла в жилах, но большинство — женщины, — не переставая жаловались и жаловались: и мясо подорожало, и дети не могут спать от голода. Слезы текли по щекам, и они их даже не вытирали. — Они верят, что забастовка поможет? — спросила Маргарет. — Говорят, да, — кивнула Бесси. — Уверяют, что долгое время торговля шла хорошо, и хозяева нагребли кучу денег. Сколько именно, отец не знает, но профсоюзу должно быть известно. Понятно, что рабочие хотят получить свою долю прибыли, тем более что продукты так дороги, а профсоюзы заявляют, что их долг — заставить хозяев поделиться, но те все-таки сумели настоять на своем и вряд ли пойдут навстречу. Противостояние похоже на великую битву Армагеддона: враги сражаются, не замечая, как неотвратимо скользят в пропасть. В эту минуту в комнату вошел Николас Хиггинс и услышал последние слова дочери. — Да! Я тоже сражаюсь, и на этот раз не отступлю. Они долго не продержатся: заказов много, причем все ограничены во времени, — так что скоро хозяева поймут, что проще дать нам наши пять процентов, чем потерять всю прибыль да еще и заплатить штрафы за сорванные контракты. Так что, господа, Хиггинс знает, кто победит! Маргарет догадалась, что Николас пьян. Выдали его не столько слова, сколько необычное возбуждение. Предположение подтвердилось очевидным волнением Бесси: заботливая дочь решила избавить гостью от неприятного зрелища, а потому поспешила проститься. — Двадцать первое, — напомнила она напоследок. — Это следующий четверг. Надеюсь, позволите прийти посмотреть, как вы оделись для визита к Торнтонам? Во сколько начало? Прежде чем Маргарет успела ответить, Хиггинс разразился бурной тирадой: — Торнтон! Собираетесь на обед к Торнтону? Пусть выпьет за успех своих заказов. К двадцать первому он мозги сломает, придумывая, как бы выполнить их вовремя. Передайте, что, как только он прибавит своим рабочим к жалованью пять процентов, на Мальборо-стрит придут семьсот человек и помогут ему справиться. Все, как один. Мой хозяин, Хампер, живет по старинке: никогда не встретит человека без ругани и проклятия, скорее умрет, чем поговорит по душам, — но на деле оказывается, что лает он страшнее, чем кусает, так что можно выдвинуть ему свои требования. Торнтон другой, и у него соберутся главные хозяева! Как бы я хотел поговорить с ними после обеда, когда все немного отяжелеют и захотят посидеть смирно и тихо. Я бы им растолковал, что к чему, заставил бы понять, что они с нами делают! — До свидания! — поспешно попрощалась Маргарет. — До свидания, Бесси! Рада встретиться двадцать первого, если будешь хорошо себя чувствовать. Назначенные доктором Доналдсоном лекарства и тщательный уход поначалу настолько благотворно сказались на здоровье миссис Хейл, что не только она сама, но и Маргарет решила, что страхи их преувеличены, и поверила в скорое выздоровление. Что же касается мистера Хейла, то хоть глава семьи никогда не подозревал о глубине опасений доктора, его откровенное, нескрываемое облегчение сразу выдало недавнюю тревогу и страх. Только Диксон продолжала мрачно каркать на ухо молодой госпоже. Впрочем, Маргарет не обращала внимания на ее стенания и упорно надеялась на лучшее. Спокойствие и оптимизм в семье казались тем более необходимыми, что за стенами дома неумолимо нарастал мрачный, агрессивный хаос. У мистера Хейла уже появились знакомые среди рабочих, не упускавшие случая подробно и красочно описать собственные лишения и страдания. Они не стали бы откровенничать с человеком, в силу собственного положения способным понять их трудности без лишних слов, однако бывший священник явился из дальнего графства и с трудом постигал систему, в которую попал по воле судьбы, поэтому каждый спешил посвятить его и в свидетели, и в судьи долго копившихся обид. Однажды мистер Хейл выложил все эти рассказы и жалобы на рассмотрение мистера Торнтона, чтобы, обладая неоспоримым опытом и богатыми знаниями, тот объяснил и классифицировал их суть и происхождение. Мистер Торнтон построил свои аргументы на незыблемых экономических принципах. Начал с того, что коммерческое благосостояние переживает периоды подъема и спада. Во времена спада некоторые фабриканты, а следовательно, и их рабочие, разоряются и покидают ряды успешных и преуспевающих промышленников. Он излагал действие закона так, словно данное следствие являлось абсолютно логичным и неизбежным, а потому ни хозяева, ни слуги не имели права жаловаться на свою несчастную долю. Бывшему фабриканту приходилось покидать гонку, которой он не выдержал, терпеть горькое разочарование и унижение со стороны рвущихся к богатству, более успешных конкурентов. Отныне он встречал поношение тех, у кого прежде пользовался почетом, и сам с протянутой рукой умолял дать работу там, где прежде вершил судьбы людей. Разумеется, рассказывая о печальной судьбе, которая в бурном море коммерции могла постичь и его самого, мистер Торнтон не выражал особого сочувствия к рабочим, уволенным в результате безжалостного совершенствования машин. Этим горемыкам не оставалось ничего другого, как тихо лечь в уголок и умереть, освободив мир от своего бесполезного присутствия. Однако он понимал, что эти люди не обретут покоя в могилах из-за неумолчных стенаний покинутых и беспомощных жен. Тем оставалось лишь завидовать дикой птице, способной накормить птенцов кровью собственного сердца. Душа Маргарет восстала против неумолимой теории — ведь из нее следовало, что миром правит не человечность, а холодная, бездушная коммерция. Она с трудом нашла силы поблагодарить мистера Торнтона за личную доброту: в тот же вечер он со всей возможной деликатностью — разумеется, с глазу на глаз — предложил предоставить все необходимые средства ухода, которые, по словам доктора Доналдсона, могли потребоваться миссис Хейл. Слова участия и поддержки вовсе не вызвали признательности, а лишь напомнили Маргарет о надвигающемся горе, которое она мысленно пыталась отдалить. Кто позволил этому человеку стать единственным — помимо доктора и Диксон — посвященным в страшную тайну, скрытую в самом укромном уголке души? Маргарет сама боялась туда заглядывать, не получив божественной силы, чтобы увидеть: скоро настанет день, когда она в бесконечном отчаянии позовет маму, но черная пустота отзовется равнодушным молчанием. Мистер Торнтон знал все: знание сквозило в его сочувственном взгляде, звучало в печальном, глухом голосе. Как примирить этот взгляд и этот голос с холодными, сухими, безжалостными словами, объясняющими аксиомы производства и торговли, с бесчеловечными рассуждениями и жестокими выводами? Резкий диссонанс ранил и разум, и душу, особенно после невыносимо горестного рассказа Бесси. Ее отец, Николас Хиггинс, говорил иначе. Его избрали в комитет, и он утверждал, что знает секреты, закрытые для непосвященных. Особенно уверенно он подчеркнул это накануне обеда у миссис Торнтон, когда Маргарет навестила Бесси и застала Николаса в порыве красноречия. Он спорил с Бучером — тем самым обремененным большой семьей неумелым рабочим, которого то жалел, то ругал за полное отсутствие боевого духа. Бучер стоял с опущенной головой, ссутулившись, положив обе руки на высокий камин, смотрел в огонь и безвольно плакал. Страстного, непримиримого Хиггинса беспомощное отчаяние одновременно трогало и раздражало. Бесси раскачивалась в кресле, и Маргарет уже знала, что привычка эта выражает крайнее волнение. Мэри собиралась на работу и завязывала ленты на шляпке: громоздкие неуклюжие банты вполне соответствовали большим неловким пальцам. Она что-то недовольно бормотала и не скрывала желания как можно быстрее уйти из дома, чтобы не видеть неприглядной сцены. Маргарет на миг остановилась возле двери, а потом, приложив палец к губам, на цыпочках вошла в комнату и устроилась на кушетке рядом с Бесси. Николас ее увидел и коротко, но дружелюбно кивнул. Мэри с готовностью выскочила в открытую дверь и, скрывшись с глаз отца, что-то радостно крикнула на прощание. И только Джон Бучер не заметил, кто вошел и кто вышел. — Все напрасно, Хиггинс: она долго не протянет, тает на глазах, и не потому, что сама почти ничего не ест, а потому что не может видеть, как голодают малыши. Да, голодают! Если тебя могут устроить пять шиллингов в неделю: вас в семье трое, причем одна из дочек вполне может заработать на кусок хлеба, — то для нас это голод! Скажу прямо: если она умрет прежде, чем мы добьемся своих пяти процентов — а боюсь, что так и будет, — швырну деньги хозяину в лицо и заявлю: «Будь ты проклят! Будь проклят весь твой жестокий мир, который не смог сохранить мне лучшую из женщин, когда-нибудь рожавших мужчине детей!» Учти, парень, я возненавижу и тебя, и весь твой союз — да так, что ненависть моя не пустит вас на небо. Так и будет, если окажется, что вы меня обманули. Неделю назад, в среду, ты сказал, что не пройдет и двух недель, как хозяева придут умолять вернуться в цеха и согласятся выполнить наши условия. Сегодня уже вторник. Время почти вышло. А наш маленький Джек лежит и от слабости даже плакать не может: лишь иногда жалобно всхлипывает. Наш маленький Джек, говорю тебе! С тех пор как он родился, мать глаз с него не сводит: любит так, как будто в этом ребенке заключена вся ее жизнь. Да он и будет стоить мне ровно столько, наш маленький Джек. Каждое утро он просыпается и своими мягкими губками ищет на моем небритом лице место, куда можно поцеловать. Да, и вот он лежит, умирает от голода. Джон Бучер громко разрыдался, а Николас, прежде чем собраться с духом и заговорить, взглянул на Маргарет полными слез глазами. — Держись, друг. Твой маленький Джек не умрет. У меня есть кое-какие деньжата. Сейчас же пойдем и купим малышу молока и хлеба. Все, что мое, — твое. Поверь. Только не теряй мужества! — Он засунул руку в старый чайник, где хранил деньги. — Обещаю сердцем и душой — мы победим. Если простоим еще неделю, хозяева сами придут, чтобы умолять вернуться на работу. А союз — то есть я — позаботится, чтобы тебе было чем кормить детей и жену. Так что не сдавайся и не ходи к тиранам просить работу. После этих слов Джон Бучер повернулся, и Маргарет увидела такое бледное, изможденное, распухшее от слез, безнадежное лицо, что от одного лишь взгляда захотелось плакать. — Тебе известно, что есть тиран хуже хозяев. Это тот, кто говорит: «Умри от голода сам, и пусть умрут твои дети, если осмелишься выступить против профсоюза». Да, тебе отлично это известно, потому что ты — один из них. По отдельности вы можете быть добрыми, но едва собираетесь вместе, и готовы сожрать человека, как стая голодных волков. Николас уже взялся за ручку двери, но остановился и обернулся к шагавшему следом Бучеру: — Видит Бог, я стараюсь сделать лучше и тебе, и всем нам, ну а если чего-то не понимаю и ошибаюсь, то грех ложится на душу тех, кто держит меня в неведении. Думал столько, что едва мозги не лопнули. Поверь, Джон, честное слово. И снова скажу: никто, кроме союза ткачей, нам не поможет. Победа будет за ним, вот увидишь! Девушки не проронили ни слова и даже не позволили себе вздохнуть; лишь смотрели друг на друга полными печали глазами. Наконец Бесси призналась: — Вот уж не думала, что отец снова обратится к Господу, но ты же слышала, как он сказал: «Видит Бог». — Да, — подтвердила Маргарет. — Позволь принести тебе немного денег и еды для детей этого несчастного человека, только пусть они думают, что помощь идет от твоего отца. К сожалению, это будут крохи. Откинувшись на спинку кресла, Бесси судорожно ловила дыхание. На слова Маргарет она не обратила внимания, только пожаловалась: — Сердце окаменело. Слез не осталось. Бучер приходит каждый день и рассказывает мне о своем горе и страхе. Знаю, что он слабый, но все же человек. Сколько раз я сердилась на него и его жену за то, что не знают, как жить, но не всем же быть мудрыми. Господь терпит и других, дает им право любить и быть любимыми не хуже Соломона. А если их близким плохо, они страдают точно так же, как страдал Соломон. Не знаю, что делать. Может, союз должен присматривать за такими беднягами, как Бучер, но только пусть каждый руководитель союза подойдет к нему и посмотрит в лицо. Уверена, что если бы они услышали его слова (только каждый в отдельности, а не все вместе), то, нарушив свой же приказ, разрешили бы вернуться на работу. Маргарет сидела молча. Разве можно теперь спокойно пойти домой и забыть отчаянный голос этого человека, который сказал даже больше, чем произнесенные страшные слова? Она открыла сумочку: денег там оказалось совсем немного — достала все, что было, и без единого слова вложила в руку Бесси. — Спасибо. Другие тоже ничего не зарабатывают, но как-то держатся и не жалуются. Теперь папа знает о беде Бучера и не бросит его на произвол судьбы. Маленькие дети, больная жена. Все, что могли, они уже заложили. И пусть мы сами живем небогато, ни за что не позволим им голодать. Если сосед не поможет соседу, то как же тогда? Бесси определенно боялась, как бы Маргарет не подумала, что они не хотят поддержать тех, кто в этом нуждается. — К тому же папа уверен, что через несколько дней хозяева уступят: дольше не протянут. А вас я сердечно благодарю — не только за Бучера, но и за себя, — так как люблю вас всей душой. Сегодня Бесси казалась спокойной, но в то же время пугающе разбитой и слабой, а после столь долгой речи и вовсе так обессилела, что Маргарет встревожилась. — Не бойтесь, — успокоила гостью Бесси, — это еще не смерть. Просто ночью что-то привиделось: то ли страшный сон, то ли что-то другое. Не знаю, что это было, потому что я не спала. А сегодня весь день прошел словно в тумане, только этот несчастный немного меня оживил. Нет! Пока еще смерть не пришла, но уже не за горами. Укройте меня. Если кашель позволит, то, может, усну. Хорошего вам вечера. Правда, сейчас еще день, но из-за дыма за окном почти темно. Глава 20. Мужчины и джентльмены Старые и молодые — пусть все вкушают угощенье. Пусть досыта едят — куска не пожалею! Флетчер Д. и др. Роланд, герцог Нормандский Домой Маргарет вернулась до такой степени расстроенной увиденным и услышанным, что с трудом смогла понять, как приняться за исполнение обычных, но оттого не менее насущных обязательств. Прежде всего предстояло поддержать жизнерадостный разговор с мамой. Теперь, когда не выходила из дома, миссис Хейл с нетерпением ждала возвращения дочери даже с короткой прогулки, чтобы услышать новости. — Твоя фабричная подруга сможет прийти в четверг, чтобы увидеть, как ты одеваешься к обеду? — Сегодня она так плохо себя чувствовала, что я не осмелилась спросить, — печально ответила Маргарет. — Ах, боже мой! Кажется, сейчас все нездоровы, — заметила миссис Хейл с легкой ревностью одного больного человека к другому. — Должно быть, грустно хворать на этих узких боковых улочках (добрая душа возобладала, и принятый в Хелстоне образ мыслей вернулся). Там, наверное, еще хуже, чем здесь. Чем ей помочь, Маргарет? Пока тебя не было дома, мистер Торнтон прислал несколько бутылок выдержанного портвейна. Как по-твоему, хорошее вино придаст ей сил? — Не стоит беспокоиться, мама! Не думаю, что Хиггинсы очень бедны. Во всяком случае, никогда не жалуются. К тому же у Бесси туберкулез, так что портвейн не облегчит страданий. Да она и не захочет его пить. Может быть, отнести ей варенье из наших чудесных фруктов? Впрочем, нет, я хотела бы его отдать другой семье. Ах, мама, мама! Разве можно после всего горя, которое сегодня довелось увидеть, надеть красивое платье и отправиться на роскошный званый обед? Не сдержав данного себе обещания говорить только о приятных событиях, Маргарет рассказала матушке обо всем, что узнала в доме Хиггинсов. Миссис Хейл искренне расстроилась и захотела немедленно что-то сделать, а потому приказала Маргарет сейчас же собрать целую корзинку еды и отослать Бучерам. Заверения дочери, что помощь подождет до утра, поскольку Хиггинс уже пошел в лавку, а сама она оставила деньги, лишь рассердили матушку. Миссис Хейл назвала дочь бесчувственной и не успокоилась до тех пор, пока корзинка не отправилась по назначению, а потом глубокомысленно изрекла: — Наверное, мы поступили неправильно. В прошлый свой приход мистер Торнтон сказал, что те, кто поддерживает рабочих и тем самым помогает продлить забастовку, наносят огромный вред. А этот Бучер… он ведь тоже бастует, не так ли? Вопрос достался супругу, когда тот поднялся наверх после урока с мистером Торнтоном, по обыкновению закончившегося дружеской беседой. Маргарет не опасалась, что корзинка еды для детей продлит забастовку, глубоко взволнованная, так далеко она не заглядывала. Мистер Хейл выслушал жену и, стараясь держаться с подобающим судье спокойствием, вспомнил все, что еще полчаса назад, со слов мистера Торнтона, казалось таким очевидным, и в конце концов пришел к неудовлетворительному компромиссу, заявив, что в данном случае жена и дочь не только поступили правильно, но иначе поступить было просто невозможно. Тем не менее в качестве общего правила мысль мистера Торнтона справедлива, поскольку продолжение забастовки закончится тем, что хозяева привезут рабочих из других мест или вообще изобретут машины, чем максимально сократят ручной труд. Отсюда следует, что доброта заключается в отказе от любой помощи, способной поддержать рабочих в их нынешнем безумстве. Что касается Бучера, то мистер Хейл пообещал навестить его утром и выяснить, что еще можно сделать для его больной жены и голодающих детей. Наутро мистер Хейл осуществил свое намерение. Самого Джона Бучера дома не застал, однако побеседовал с женой и пообещал устроить ее в больницу. Тем временем дети с удовольствием уничтожили содержимое корзины миссис Хейл. Домой отец вернулся в куда более жизнерадостном настроении, чем осмеливалась надеяться Маргарет. В действительности вчерашний рассказ дочери настроил мистера Хейла на такой трагический лад, что, подчиняясь воображению, он описал положение семьи в более радужных тонах, чем того требовала истина. — Схожу к Бучерам еще раз, чтобы встретиться с хозяином, — заключил мистер Хейл. — Пока могу сказать, что местные дома не сравнишь с жилищами бедняков в Хелстоне. Такую мебель наши крестьяне никогда не смогли бы купить. Про еду и говорить не приходится: в наших жилищах ее сочли бы роскошью. Однако у здешних семей нет иных доходов, кроме жалованья работающих, поэтому в создавшейся ситуации не остается ничего иного, кроме как закладывать имущество. Здесь, в Милтоне, приходится учить другой язык и руководствоваться иными понятиями. В этот день Бесси тоже чувствовала себя немного лучше, хотя оставалась настолько слабой, что совершенно забыла о желании увидеть Маргарет в белом платье. Не исключено, впрочем, что фантазия эта возникла в состоянии лихорадочного бреда. Маргарет не могла не сравнивать странный процесс облачения ради события, участвовать в котором совсем не хотелось, с теми веселыми, озорными девичьими переодеваниями, которые они с Эдит устраивали немногим больше года назад. Единственное, что успокаивало, это радость матери при виде нарядной дочери. Миссис Хейл густо покраснела, едва Диксон широко распахнула дверь гостиной и бесцеремонно провозгласила: — Мисс Хейл хорошо выглядит. Не так ли, мэм? Кораллы миссис Шоу подошли как нельзя лучше. Такой приятный, освежающий цвет, мэм. Иначе, мисс Маргарет, вы предстали бы слишком бледной. Густые черные волосы не желали заплетаться в косу, так что пришлось скрутить их плотной спиралью, короной уложить на голове, а концы собрать на затылке в тяжелый узел, который удерживали две длинные коралловые булавки, больше напоминавшие стрелы Купидона. Белые шелковые рукава закреплялись у локтя тесемками из той же ткани, а в основании гибкой молочно-белой шеи лежали тяжелые коралловые бусы. — Ах, Маргарет! Как бы мне хотелось отвезти тебя на одну из прежних ассамблей в доме Баррингтонов, чтобы представить свету, точно так же как когда-то леди Бересфорд представляла меня. Маргарет расцеловала матушку за этот милый всплеск родственного тщеславия, однако улыбнуться не смогла: неистребимая тяжесть лежала на сердце. — Честное слово, мама, лучше бы я осталась дома вместе с тобой. — Чепуха, дорогая! Постарайся запомнить каждую мелочь. С удовольствием послушаю, как проходят званые обеды здесь, в Милтоне. Особенно меня интересует второе блюдо. Что подают вместо дичи? При одном лишь взгляде на роскошь и блеск обеденного стола миссис Торнтон восторг миссис Хейл достиг бы предела. Маргарет, с ее утонченным лондонским вкусом, сочла количество деликатесов чрезмерным: для более легкого и элегантного эффекта вполне хватило бы и половины. Однако один из нерушимых законов гостеприимства, которым следовала хозяйка, гласил, что любого, даже самого изысканного блюда должно хватить всем, если каждый из гостей пожелает его отведать. Скромная до непритязательности в обыденной жизни, миссис Торнтон стремилась поразить изобилием званого обеда, и сын полностью разделял чувства матери, поскольку никогда не знал — хотя и мог представить — иного общества, кроме того, которое считало необходимым обмениваться великолепными застольями. И даже сейчас, привыкший отказывать себе в малейших тратах, кроме самых необходимых, Джон уже не раз пожалел о разосланных приглашениях, но в то же время искренне радовался при виде величия приготовлений. Мистер и мисс Хейл прибыли первыми, поскольку мистер Хейл неизменно соблюдал пунктуальность. Наверху, в гостиной, никого, кроме миссис Торнтон и Фанни, пока не было. Все чехлы исчезли, и просторная комната засияла желтым шелковым дамастом и яркими цветами на светлом ковре. Бесчисленные украшения теснились по углам, утомляя глаз и вступая в резкий диссонанс с уродливой серой пустотой огромного фабричного двора и распахнутыми для приема повозок широкими железными воротами. Слева, отбрасывая длинную тень и раньше времени закрывая летнее солнце, в окна заглядывало многоэтажное здание фабрики. — Сын только что вернулся с работы, мистер Хейл, но через несколько минут придет сюда. Может, пока присядете? Мистер Хейл, стоявший возле окна, обернулся: — Вас не удручает столь близкое соседство фабрики? Миссис Торнтон напряглась: