— Поговорите с отцом, мисс Хейл. Мы должны как можно быстрее вывести его из состояния шока. — Папа! — позвала Маргарет со слезами и болью в голосе. — Папа, ты слышишь меня? Глаза мистера Хейла ожили, и с огромным усилием он произнес: — Маргарет, ты знала? О, как жестоко!.. — Нет, сэр, это не жестокость, — быстро, решительно возразил доктор Доналдсон. — Мисс Хейл выполняла мои указания. Возможно, ошибочные, но не жестокие. Надеюсь, утром ваша супруга придет в себя. Случился спазм, как я и предполагал, хотя и не предупредил мисс Хейл о своих опасениях. Больная приняла снотворное, которое я принес. Долгий крепкий сон придаст ей сил, и уже завтра это пугающее выражение лица исчезнет. — Но сама болезнь не отступит? Доктор Доналдсон взглянул на Маргарет. Склоненная голова, печально опущенные уголки губ говорили, что лучше открыть всю правду. — Нет, болезнь не отступит. При всем нашем хваленом знании, процесс распада нам не остановить, можно лишь замедлить его ход и облегчить страдания. Будьте мужчиной, сэр, и христианином. Верьте в бессмертие души, неподвластное ни боли, ни смертельному недугу! Ответом ему была короткая резкая фраза: — Вы не женаты, а потому и не знаете, что это значит. Глухие, подавленные и оттого невыносимо тяжкие рыдания разорвали ночную тишину. Маргарет со слезами опустилась на колени, пытаясь разделить отчаяние отца. Никто, даже доктор Доналдсон, не ощущал течения времени. Мистер Хейл первым заговорил о насущных потребностях: — Что теперь делать? Скажите же нам. Маргарет — моя единственная опора, моя правая рука. Доктор Доналдсон отдал спокойные, разумные распоряжения. Ни сегодня, ни завтра, ни в последующие дни ничего страшного не случится. Мистеру Хейлу следует немедленно лечь спать, возле больной достаточно одной сиделки: глубокое забытье продлится как минимум до утра, — а завтра он их навестит. Крепко и тепло пожав обоим руки, доктор удалился. Отец и дочь почти не разговаривали: слишком обессилели от ужаса, чтобы обсуждать что-то еще, кроме ближайших действий. Мистер Хейл твердо решил просидеть возле постели жены всю ночь, и Маргарет с трудом удалось уговорить его отдохнуть на диване в гостиной. Диксон решительно отказалась ложиться, а что касается ее самой, то она просто не могла оставить мать, даже если бы все доктора мира дружно твердили о необходимости разумно расходовать силы, поручив дежурство горничной. В итоге Диксон, сидя у постели больной, то смотрела в одну точку, то моргала, то роняла голову на грудь, вздрагивала, просыпаясь, но в конце концов проиграла битву и захрапела. Маргарет сняла свое великолепное платье, с отвращением отшвырнула в сторону и надела халат. Казалось, уснуть больше вообще не удастся: все чувства обострились в готовности к долгому наблюдению. Любой явственный звук — да что там, любой шорох — немедленно раздражал нервы. Больше двух часов она слышала беспокойные движения отца в гостиной. Мистер Хейл то и дело подходил к спальне жены и замирал возле двери, прислушиваясь до тех пор, пока Маргарет не выходила, чтобы ответить на невысказанный вопрос. Наконец заснул и он; дом погрузился в тишину. Маргарет сидела за занавеской и думала. Все интересы прошлых дней утонули во времени и пространстве. Всего лишь тридцать шесть часов назад она беспокоилась о Бесси Хиггинс и ее отце, а сердце разрывалось от жалости к Бучеру. Теперь же эти люди казались далекими воспоминаниями из ушедшей жизни. Все, что осталось за дверью спальни, не относилось к маме, а потому не имело значения. Даже Харли-стрит казалась более реальной: там Маргарет хотя бы могла найти утешение в чертах тети Шоу, так похожей на маму, и в письмах из дому, которых ждала с тоской детской любви. Сейчас даже Хелстон погрузился в туман небытия. Унылые серые дни минувшей зимы и весны, такие пустые и монотонные, казались ближе к самому дорогому, так безнадежно ускользающему человеку. Она бы с радостью ухватилась за напрасно ушедшее время и стала умолять его вернуться, отдать все, что тогда имела, но так мало ценила. Как поверхностна, суетлива, пуста жизнь! Как мимолетна, невесома, непостоянна, ненадежна! Казалось, на небесной колокольне — высоко над земными бедами и заботами — неумолчно звонит колокол, напоминая, что все в мире пройдет и все забудется. А когда настал новый день, такой же холодный и серый, как многие другие, куда более радостные, Маргарет посмотрела на каждого из спящих и подумала, что страшная ночь так же нереальна, как причудливое видение, как тень, и она тоже прошла, утонула в прошлом. Проснувшись, миссис Хейл не помнила о вчерашнем приступе, поэтому очень удивилась как раннему визиту доктора Доналдсона, так и встревоженным лицам мужа и дочери. Поначалу согласилась остаться в постели, сказав, что чувствует себя совершенно разбитой, однако вскоре захотела встать, и доктор Доналдсон разрешил ей перейти в гостиную. Только это не помогло: миссис Хейл нигде не находила себе места, беспокоилась, а к вечеру впала в лихорадочное беспамятство. Мистер Хейл окончательно растерялся и утратил способность рассуждать и принимать решения. — Что можно сделать, чтобы избавить маму от еще одной такой же ночи? — спросила Маргарет доктора на третий день. — В значительной степени это реакция на мощное лекарство, которое мне пришлось использовать. Полагаю, больная переносит свое состояние легче, чем вы, глядя со стороны. Положение мог бы улучшить водяной матрац. Конечно, кардинального улучшения не наступит — скорее, состояние вернется к тому, каким было до приступа, — но пользу матрац принесет. Насколько мне известно, у миссис Торнтон он есть. Постараюсь днем заехать на Мальборо-стрит. А впрочем, — добавил доктор, взглянув на бледную, утомленную Маргарет, — не уверен, что успею: сегодня много вызовов. Надеюсь, вас не затруднит пробежаться до фабрики? — Разумеется, не затруднит, — с готовностью ответила Маргарет. — Обязательно схожу к миссис Торнтон днем, пока мама будет спать. Надеюсь, мне не откажут. Опыт не обманул доктора Доналдсона: миссис Хейл оправилась от последствий приступа и днем выглядела гораздо бодрее, чем ожидала дочь. Маргарет ушла после ленча, оставив матушку дремать в глубоком кресле. Мистер Хейл сидел рядом и нежно держал супругу за руку, но выглядел при этом куда более измученным и страдающим, чем сама больная. И все же мало-помалу он начал приходить в себя и даже улыбаться — пусть пока редко, слабо и неуверенно. А еще два дня назад Маргарет думала, что больше никогда не увидит улыбку на его лице. От дома в Крамптоне до фабрики на Мальборо-стрит предстояло пройти примерно две мили. Стояла жара. В три часа дня августовское солнце палило без устали и без жалости. Первые полторы мили пути Маргарет не замечала на улицах ничего странного: погрузившись в грустные мысли, привычно лавировала в плотном людском потоке, — однако, в очередной раз свернув за угол, с удивлением увидела необычную толпу. Никто никуда не уходил, все стояли на месте: кто-то молча слушал, кто-то говорил, возбужденно жестикулируя. Пробираясь сквозь плотную человеческую массу, чтобы как можно быстрее добраться до цели, Маргарет не особенно замечала, что творится вокруг, а потому оказалась на Мальборо-стрит прежде, чем поняла, что людьми овладело тягостное раздражение, а атмосфера сгустилась, как воздух перед грозой. Из каждого прилегающего к улице переулка доносился далекий гул множества негодующих голосов. Бедняки, не осмелившиеся выйти на улицу, стояли у дверей и окон своих хижин и молча наблюдали за происходящим. Мальборо-стрит стала средоточием взглядов, выражающих различные, но неизменно сильные чувства. Кто-то смотрел с нескрываемой яростью; кто-то — с откровенной угрозой; кто-то — с сомнением и страхом, а кто-то и с жалобной мольбой. Подойдя к узкой боковой калитке в глухой фабричной стене — в стороне от больших двустворчатых ворот, — Маргарет позвонила и, пока ждала привратника, услышала первый отдаленный раскат грома, потом увидела, как медленно накатилась темная волна, остановилась, наткнувшись на препятствие, и отхлынула в дальний конец улицы. Еще недавно там приглушенно гудели голоса, а сейчас повисла грозная тишина. Внешние события проникли в сознание, но не коснулись полного личной боли сердца. Маргарет не понимала смысла и значения происходящего, но в то же время остро чувствовала приближение главной жизненной катастрофы — смерть матери и пыталась представить, как это будет, чтобы в нужный момент найти силы поддержать отца. Привратник осторожно приоткрыл калитку, словно опасаясь вторжения нежданных гостей, и с облегчением перевел дух: — Это вы, мэм? Калитка открылась чуть шире, хотя и не полностью, Маргарет вошла, и, поспешно задвинув щеколду, он осведомился настороженно: — Кажется, народ идет сюда? — Не знаю. Происходит что-то необычное, но эта улица, кажется, пока свободна. Она миновала просторный двор и поднялась на крыльцо. С фабрики не доносилось ни звука: не стучал и не вздыхал паровой двигатель, не тарахтели станки, не перекликались пронзительные голоса, — но вдалеке нарастал зловещий гул. Глава 22. Удар и последствия Работы мало, хлеб недешев, И платят плохо нам. Ирландцы давят тяжкой ношей — Пора, брат, по домам. Из народной поэзии Маргарет проводили в гостиную, принявшую свой обычный упакованный облик. Из-за жары окна оставались полуоткрытыми, а стекла скрывались за венецианскими шторами, так что отраженный от мостовой угрюмый серый свет проникал в комнату и смешивался с зеленоватым верхним светом, отбрасывая на лицо Маргарет отвратительную фиолетовую тень. Хватило одного взгляда в зеркало, чтобы в этом убедиться. В ожидании она присела на диван, но никто не появлялся. Казалось, ветер то и дело доносил какой-то рокот, но ведь ветра не было! В следующее мгновение шум утихал и воцарялась гнетущая тишина. Наконец в гостиную вошла Фанни. — Мама сейчас придет, мисс Хейл, а я по ее поручению передаю извинения. Возможно, вам известно, что брат привез рабочих из Ирландии, чем безмерно рассердил местное население. Можно подумать, он не имеет права принимать на фабрику кого захочет. Глупцы сами отказались работать, а теперь до такой степени запугали несчастных голодных ирландцев, что мы боимся выпустить их на улицу. Они попрятались на верхнем этаже фабрики и там же будут ночевать, не то эти звери их разорвут. Сами не работают и другим не дают. Мама заботится об их пропитании, а Джон старается успокоить, потому что некоторые женщины уже плачут и просят вернуть их обратно. А вот и мама! Миссис Торнтон вошла с непреклонно-суровым выражением лица, и Маргарет пожалела было, что явилась в столь неподходящее время, но поскольку буквально на днях та сама предложила обращаться, если что-то понадобится для матушки, успокоилась. Ее короткое сообщение о цели визита миссис Торнтон выслушала, нахмурившись и плотно сжав губы, а когда Маргарет закончила, некоторое время молчала, потом вздрогнула и вдруг закричала: — Они уже у ворот! Фанни, скорее позови Джона с фабрики! Они сейчас сломают засов и ворвутся! Да шевелись ты! В тот же момент гул толпы, к которому прислушивалась миссис Торнтон, вместо того чтобы внимать словам Маргарет, раздался возле самой стены. Неумолимо нараставший шум уже слышался за деревянным ограждением, и вот невидимая толпа уже принялась бешено бросаться на ворота, время от времени отступая и наваливаясь с новой силой. В конце концов те не выдержали и закачались, как тростник на ветру. Женщины собрались возле окон, с ужасом взирая на представшее перед ними зрелище. Миссис Торнтон, все служанки, Маргарет со страхом наблюдали за происходящим. Тут с воплями, словно за ней гнались разбойники, вернулась Фанни и рухнула на диван. Миссис Торнтон ждала сына, который все еще оставался на фабрике. Вот он вышел во двор, взглянул наверх, на бледные испуганные лица, ободряюще улыбнулся и, заперев за собой дверь, попросил, чтобы кто-нибудь сошел вниз и впустил его в дом: Фанни в страхе задвинула засов. Миссис Торнтон сама отправилась вниз. Звуки знакомого уверенного голоса хозяина подействовали на разъяренную толпу, как запах крови на хищника. До этой минуты бунтовщики молча бросались на ворота, но сейчас, услышав его спокойную речь, толпа буквально взревела: даже миссис Торнтон побелела от страха. Сын же вошел следом за ней в гостиную с таким видом, словно только что услышал звук боевой трубы: с легким румянцем на щеках, с блеском в глазах и выражением гордого вызова на лице. Благородный красивый мужчина. Маргарет всегда боялась, что в минуту серьезного испытания самообладание подведет ее, боялась проявить слабость и трусость, однако сейчас, в момент настоящего, оправданного страха и непосредственной, близкой опасности, совсем забыла о себе и испытала лишь глубокое, почти болезненное, сочувствие к человеку, в гордом одиночестве противостоявшему разъяренной стихии. Мистер Торнтон заговорил первым: — Прошу простить, мисс Хейл. Вы оказались в нашем доме не в самый удачный момент. Боюсь, вам придется разделить с нами опасность. Затем, повернувшись к миссис Торнтон, он добавил: — Мама, почему бы не перейти в дальние комнаты? Не уверен, что бунтовщики не проберутся в конюшню через Пиннерз-лейн. Но даже если этого не случится, в противоположной части дома вы будете в большей безопасности, чем здесь. И поторопитесь. Первой к выходу направилась Джейн, главная служанка, и все остальные потянулись за ней, но тут миссис Торнтон твердо заявила: — Я останусь здесь! Где ты, там и я. Эвакуация действительно, оказалась бесполезной. Толпа окружила территорию со всех сторон, и от хозяйственных построек доносился столь же угрожающий рев, как и от ворот. С воплями и стенаниями служанки поднялись на чердак, а мистер Торнтон лишь презрительно усмехнулся, глядя им вслед, и посмотрел на Маргарет, безмолвно застывшую у ближайшего к фабрике окна. Глаза ее возбужденно блестели, губы и щеки порозовели. Почувствовав взгляд, она обернулась и задала тревоживший ее вопрос: — А где сейчас несчастные приезжие рабочие? В здании фабрики? — Да, я поместил их в небольшую комнату, что на верхней площадке черной лестницы, в случае нападения на главный вход велел бежать вниз и спасаться через запасную дверь. Но бунтовщикам нужны не они. Им нужен я. — Когда подоспеют военные? — спросила миссис Торнтон тихо, но вовсе не испуганно, как можно было ожидать. С тем же невозмутимым самообладанием, с каким делал все, хозяин достал часы и, что-то прикинув в уме, проговорил: — Предположим, Уильямс отправился в казармы сразу, как только я приказал, и не застрял в толпе. В таком случае минут через двадцать. — Двадцать минут! — воскликнула дама, и впервые в ее голос прорвался страх. — Немедленно закрой все окна, мама! — распорядился Торнтон. — Еще одного такого удара ворота не выдержат. Закройте и вы свое окно, мисс Хейл. Маргарет быстро захлопнула и закрыла на шпингалет окно, возле которого стояла, потом бросилась на помощь миссис Торнтон, у которой так дрожали пальцы, что никак не удавалось справиться с механизмом. По какой-то причине на невидимой из дома улице вдруг воцарилась тишина. В тревоге миссис Торнтон посмотрела на сына, пытаясь прочитать на его лице объяснение этой зловещей неподвижности, однако суровые черты не выражали ни надежды, ни страха — лишь презрительную гордость. Фанни приподнялась и спросила испуганным шепотом: — Ушли? — Ну да! — усмехнулся брат. — Если бы! Послушай! В то же мгновение раздался один дружный напряженный вздох, скрипнуло медленно ломающееся дерево, взвизгнуло железо, и огромные тяжелые ворота рухнули. Фанни задрожала, шагнула к матери и без чувств упала ей на руки. Миссис Торнтон подхватила дочь — силой не столько тела, сколько духа, — и унесла прочь. — Слава богу! — пробормотал мистер Торнтон им вслед. — Может, и вам тоже подняться наверх, мисс Хейл? Губы Маргарет сложились в короткое «нет», но ответа он не услышал из-за топота множества ног под стенами дома и яростного рычания низких голосов, полных удовлетворения более страшного, чем недавние воинственные крики.