— Прости, вчера никак не могла прийти: мама плохо себя чувствовала, да и другие причины были, — краснея, объяснила Маргарет. — Наверное, отправив к вам Мэри, я поступила дерзко, но ужасные крики и шум растерзали на мелкие кусочки. Когда отец ушел, я подумала, что если бы только смогла услышать ваш голос, произносящий слова о мире и покое, то отошла бы к Господу, как младенец засыпает под колыбельную матери. — Так, может, почитаем сейчас? — Да, пожалуйста! Не обижайтесь, если сначала я буду слушать не очень внимательно, как только дойдете до моих любимых утешительных обещаний, каждое слово западет в сердце. Маргарет начала читать, однако Бесси беспокойно металась, не находя себе места, а если на миг успокаивалась, то в следующий момент конвульсии накатывали с удвоенной силой. Наконец она не выдержала: — Не надо, не читайте больше! Бесполезно. Все равно я мысленно богохульствую и со злостью думаю о том, что уже нельзя исправить. Может, вы слышали про бунт на Мальборо-стрит? На фабрике Торнтона? — Твоего отца ведь там не было, правда? — густо покраснев, уточнила Маргарет. — Не было. Да он отдал бы правую руку, чтобы этого не произошло. Вот что меня мучит: отец страшно переживает. Бесполезно ему доказывать, что дураки всегда переходят все границы. Никогда еще не видела его таким подавленным. — Но почему? — удивилась Маргарет. — Не понимаю. — В комитете за эту забастовку отвечает он. Профсоюз назначил отца, потому что все считают его умным и честным. Я не должна этого говорить, но так оно и есть. Вместе с другими членами комитета он выработал план: что бы ни случилось, все должны были держаться вместе. Большинство решает, а меньшинство принимает, хочет оно того или нет. А главное, никто не должен нарушать закон. Если бы люди увидели, что рабочие молча, терпеливо голодают, то пошли бы за ними, но если пойдут слухи о беспорядках — тем более с камнями и дубинами, — то все пропало. Так случалось уже много-много раз. Комитет упорно убеждал членов профсоюза: объяснял, уговаривал, предупреждал, даже призывал при необходимости лечь и умереть на месте, только не применять силу. Казалось, все ясно. К тому же комитет не сомневался в законности своих требований и не хотел мешать правду с ложью, чтобы люди не смогли отличить одно от другого. Вот вы приносите мне желе, чтобы смешать с ним лекарство. Желе получается намного больше, но оно становится отвратительно горьким. Ну вот, рассказала как могла. Устала. Сами подумайте, каково отцу видеть, как вся работа провалилась. Дураку Бучеру пришло в голову нарушить строгие требования комитета и уничтожить забастовку. Настоящий Иуда. Но отец показал ему, что почем! Велел пойти в полицию и сообщить, где прячутся зачинщики бунта, чтобы тех выдали на волю хозяев, тем самым доказав остальным, что настоящие руководители не похожи на Бучера — это порядочные умные люди, честные рабочие и сознательные граждане, верные закону и правосудию, послушные властям. Они всего лишь просили справедливого жалованья и были готовы голодать, чтобы добиться своего, но ни в коем случае не портить чужого имущества и тем более посягать на чью-то жизнь. Бесси помолчала и добавила шепотом: — Говорят, Бучер кинул камень в сестру Торнтона и едва ее не убил. — Неправда, камень кинул не Бучер, — поспешно возразила Маргарет, сначала побагровев, а потом побледнев. — Значит, вы там были? — вяло удивилась Бесси, медленно, с паузами, произнося слова, словно речь ей давалась тяжело. — Да. Неважно. Продолжай. Так что же ответил твоему отцу Бучер? — Не сказал ни слова, просто трясся от ярости, да так, что я смотреть на него не могла. Дышал быстро, судорожно, как будто рыдал. Но едва отец пригрозил сдать его в полицию, закричал, ударил отца кулаком в лицо и убежал. Это было так неожиданно, поскольку мы думали, что от голода и злости Бучер совсем ослаб. Отец немного посидел, закрыв лицо руками, а потом встал и пошел к двери. Не знаю, где я нашла силы, но вскочила, повисла на нем и принялась уговаривать: «Остановись! Не надо мстить этому несчастному! Никуда не отпущу, пока не дашь мне слово!» В ответ отец мне сказал: «Не будь дурочкой! Слова действуют сильнее, чем дела. Вовсе не собирался сдавать его полиции, хотя, видит Бог, он это заслужил. Было бы хорошо, если бы кто-нибудь другой сделал за меня грязную работу и отправил его в тюрьму, но теперь, после того как он меня ударил, вообще нечего об этом и думать: нечего впутывать других. Зато если он не загнется от голода и придет в себя, сойдусь с ним по-честному, один на один, и посмотрю, что из этого выйдет». С этими словами отец стряхнул меня как пушинку, ведь сил у меня совсем не осталось, и ушел. В лице его не было ни кровинки: смотреть больно. Что было дальше, не знаю: то ли я спала, то ли лежала в обмороке, — до тех пор, пока не пришла Мэри. Тогда я отправила ее за вами. Больше ничего не говорите — просто почитайте. Вот излила душу, и стало немного легче, но все равно хочется услышать о далеком мире, чтобы забыться. Почитайте — но только не ту главу, где назидания, а ту где истории. Там есть картинки: вижу их даже с закрытыми глазами. Почитайте о новых небесах и новой земле. Может, удастся все забыть. Маргарет начала читать тихим, ровным голосом. Некоторое время Бесси слушала, и на ресницах блестели слезы, но вскоре забылась беспокойным сном. Маргарет укрыла ее легким одеялом и ушла. Дома, наверное, ее давно ждали, но покинуть умирающую девушку раньше, чем она уснет, казалось жестоко. Миссис Хейл встретила дочь в гостиной. Сегодня она чувствовала себя лучше и вовсю расхваливала водяной матрац. Он так напоминал удобную кровать в доме сэра Джона Бересфорда! Ничего лучше она не встречала. Странно, но сейчас разучились делать такие замечательные кровати, на каких спали в дни ее юности. Ничего сложного: достаточно всего лишь взять настоящий пух. И все-таки до этой ночи она ни разу не смогла отдохнуть по-настоящему. Мистер Хейл предположил, что некоторые достоинства постелей прежних лет следует объяснить юношеской активностью, придававшей отдыху особую прелесть, однако жену версия не убедила. — Право, мистер Хейл, все дело в кроватях сэра Джона. Вот ты, Маргарет, достаточно молода и весь день проводишь на ногах. Скажи, постели кажутся тебе удобными? Когда ложишься, ощущаешь полное расслабление или крутишься, напрасно пытаясь найти удачное положение, а утром просыпаешься такой же усталой, какой легла? Маргарет рассмеялась: — Честно говоря, мама, вообще никогда не думала, на какую кровать ложусь. Обычно я так хочу спать, что любое место кажется удобным: сразу засыпаю, — поэтому вряд ли гожусь в свидетели. К тому же не имела счастья познакомиться с кроватями сэра Джона Бересфорда, потому что никогда не была в Оксенеме. — Разве? Ах да, конечно! Помню, что брала с собой бедного дорогого Фреда. После замужества ездила туда только раз — на свадьбу твоей тетушки Шоу. А бедный дорогой Фред тогда был младенцем. Диксон не хотела превращаться из горничной в няньку. Помню, как я боялась, что, если привезу ее в родные края, к семье, она захочет от меня уйти. Но в Оксенеме у малыша из-за зубов поднялась температура, а накануне свадьбы мне пришлось проводить много времени с Анной, да и сама я была не очень здорова, так что Диксон пришлось заботиться о ребенке больше, чем прежде. В итоге она так к нему привязалась и так гордилась, когда он отворачивался ото всех и признавал только ее, что уже не думала об увольнении, хотя и не привыкла к подобной работе. Бедный Фред! Все всегда его любили. Он родился с даром завоевывать сердца. Не могу представить, почему капитан Рейд возненавидел моего дорогого мальчика. Должно быть, у него злое сердце. Ах, твой бедный отец, Маргарет! Он вышел из комнаты. Не выносит разговоров о Фреде. — А я люблю слушать о брате, мама. Рассказывай все, что захочешь. Много никогда не будет. Каким он был в раннем детстве? — Право, Маргарет, не обижайся, но Фредерик был намного красивее тебя. Помню, впервые увидев тебя на руках у Диксон, я воскликнула: «Боже, что это за уродливое создание?» А она ответила: «Не каждому ребенку дано быть таким же красавцем, как мастер Фред, благослови его Господь!» Ах как хорошо я все это помню! Тогда можно было каждую минуту держать сына на руках, а его колыбель стояла возле моей кровати. И вот теперь… теперь, Маргарет, я не знаю — где мой мальчик, и порой думаю, что больше никогда его не увижу. Маргарет опустилась на низкую скамейку, бережно сжала руку матери и принялась гладить и целовать. Миссис Хейл долго и горько плакала, наконец повернулась к дочери и серьезно, почти торжественно заявила: — Маргарет, если я смогу поправиться… если Господь пошлет исцеление, то только благодаря встрече с сыном. Тогда во мне проснутся все жалкие ростки былого здоровья. Она умолкла, словно собираясь с силами, чтобы сказать что-то еще, а когда заговорила, голос задрожал от какой-то странной, но близкой сердцу мысли. — А если суждено умереть… если окажусь среди тех, кто преждевременно заканчивает свои дни, то все равно должна увидеть Фредерика. Не знаю, как это сделать. Но если надеешься получить утешение в своей последней болезни, то позволь мне увидеть его и благословить. Всего на пять минут, Маргарет! В пяти минутах нет ничего страшного. Ах, дорогая, дай мне увидеть сына перед смертью! В мольбе матери Маргарет не услышала ничего неразумного: в страстных излияниях умирающих мы не ищем логики, а вместо этого с горечью вспоминаем, как часто не исполняли желаний близкого человека. Даже если они просили о нашем собственном будущем счастье, мы гордо отворачивались. Однако эта просьба показалась настолько естественной, справедливой, необходимой для обеих сторон, что Маргарет твердо решила пренебречь очевидной опасностью и сделать все возможное, чтобы встреча состоялась. Большие, полные слез глаза смотрели на нее с тоской и мольбой, хотя бледные губы по-детски дрожали. Маргарет поднялась и встала напротив слабой, безвольной матери, чтобы та смогла прочитать в ее лице спокойную уверенность. — Мама, сегодня же напишу Фредерику и передам твои слова. Не сомневаюсь, что он тут же к нам приедет. Не волнуйся. Если на этой земле можно что-то обещать, то обещаю: ты обязательно его увидишь. — Напишешь сегодня? Ах, Маргарет! Почта уходит в пять. Ты ведь успеешь, правда? У меня осталось так мало времени. Чувствую, что уже не поправлюсь, хотя иногда твой отец убеждает и заставляет надеяться. Напишешь безотлагательно, правда? Не пропусти почту, потому что может не хватить нескольких часов. — Но, мама, папы нет дома. — Папы нет дома! И что же? Хочешь сказать, что он откажет мне в последней просьбе? Если бы он не увез меня из Хелстона в это дымное, темное, мрачное место, я бы не заболела. — Ах, мама! — вздохнула Маргарет. — Да, так и есть, и Ричард об этом знает. Много раз сам говорил. Он готов ради меня на все, так неужели откажет в последней просьбе — едва ли не в последней молитве? Страстное желание увидеть сына стоит между мной и Господом. Пока оно не исполнится, я не смогу к нему обратиться. Да-да, так и есть. Не смогу. Поэтому не теряй времени, милая Маргарет. Напиши к следующей почте. Тогда сын сможет приехать через двадцать два дня. И я знаю — он обязательно приедет, никакие цепи его не удержат. Спустя двадцать два дня я увижу своего мальчика. Она откинулась на спинку дивана, не заметив, что дочь сидит неподвижно, прикрыв глаза ладонью. — Но ты же не пишешь! — воскликнула миссис Хейл через некоторое время. — Тогда принеси бумагу и перья — попытаюсь написать сама. Маргарет убрала ладонь от лица и печально взглянула на мать, дрожавшую в лихорадке от нетерпения. — Подожди папиного возвращения. Давай спросим его, как лучше поступить. — Но, Маргарет, всего лишь четверть часа назад ты пообещала, что Фредерик приедет. Дала честное слово. — Обязательно приедет. Не плачь, дорогая. Напишу сейчас же, здесь же. Ты увидишь собственными глазами. И письмо уйдет с ближайшей почтой. А если папа сочтет нужным, то напишет свое письмо и отправит завтра, всего на день позже. Ах, мама, не плачь так жалобно, не рви мне сердце. Остановить слезы миссис Хейл никак не могла, а может, не хотела, и вскоре рыдания перешли в истерику. Сказать по правде, она и не пыталась взять себя в руки, а распаляла воображение воспоминаниями о счастливом прошлом и мыслями о тоскливом будущем, представляя, что лежит в гробу и не видит, как долгожданный сын ее оплакивает. В конце концов она совсем обессилела от слез и жалости к себе, а у Маргарет разболелось сердце. Чтобы не расстраивать матушку, она приступила к письму, а та, едва успокоившись, принялась жадно наблюдать за ней. Изложив брату короткую горячую просьбу, Маргарет торопливо запечатала письмо, чтобы матушка не потребовала прочитать. По просьбе миссис Хейл, для уверенности, на почту отправилась сама, а на обратном пути встретила отца. — И где же ты была, моя красавица? — поинтересовался мистер Хейл. — На почте. Относила письмо Фредерику. Ах, папа, возможно, я поступила неправильно, но мама так страстно мечтала его увидеть! Сначала сказала, что сразу поправится, а потом — что должна увидеть сына перед смертью. Ты не представляешь, как она настаивала! Как ты думаешь, я не зря написала? Мистер Хейл ответил не сразу: — Надо было подождать до моего возвращения. — Я пыталась ее убедить, — заговорила Маргарет и вдруг умолкла. — Даже не знаю… — с сомнением произнес мистер Хейл после долгого молчания. — Если она так страстно этого желает, то должна увидеть Фредерика. Уверен: короткая встреча принесет больше пользы, чем все лекарства, вместе взятые, и, возможно, поставит ее на ноги, — боюсь, правда, что для твоего брата это очень опасно. — Но ведь прошло столько лет… — Ничего не изменилось. Правительство обязано строжайшим образом подавлять любые выступления против власти, особенно на флоте, где офицер должен неуклонно исполнять воинский долг, опираясь на поддержку закона. При этом никто не думает, как далеко заходит тирания, доводя до безумства и без того горячие головы. Во всяком случае, в качестве убедительного аргумента в защиту бунтовщиков это обстоятельство не принимается. Морское ведомство не жалеет расходов, отправляя на поиски все новые корабли, чтобы схватить виновных. Срок давности не стирает память о беспорядках. Из реестров Адмиралтейства преступление должно быть смыто кровью и никак иначе. — Ах, папа, что же я наделала! И все же в ту минуту не могла поступить иначе. Уверена, что и сам Фредерик решит рискнуть. — Непременно! Иначе он не сможет поступить. Поверь, Маргарет, я рад, что ты написала, хотя сам бы этого не сделал. Благодарен, что все получилось именно так: я бы колебался до тех пор, пока не стало бы слишком поздно. Дорогая дочка, ты приняла верное решение, а что будет дальше, не нам судить. Казалось бы, отец поддержал и даже похвалил, однако его рассказ о жестокости наказания бунтовщиков привел Маргарет в отчаяние. Что, если она заманит брата домой, чтобы кровью смыть воспоминание о роковой ошибке?! Несмотря на бодрые слова, в глубине души мистер Хейл тревожился за сына, и Маргарет это чувствовала. Со вздохом она взяла отца под руку, и они устало побрели домой. Глава 26. Мать и сын Это святое место Осталось таким же, как прежде. Хеманс Ф. Торнтон покинул дом Хейлов, ослепленный и оглушенный отвергнутой страстью. Чувствовал он себя так, словно Маргарет говорила и двигалась не с нежной грациозностью истинной леди, а набросилась на него с кулаками подобно грубой крикливой торговке. Голова раскалывалась от боли, а пульс бился судорожно, то замирая, то неестественно разгоняясь. Нескончаемый уличный шум, суета, яркий свет солнца казались невыносимыми. Он обозвал себя безмозглым глупцом: стоило ли так страдать? В эту минуту даже не удавалось припомнить причину переживаний и понять, соответствует ли она последствиям. Если бы только он мог присесть на крыльце и разрыдаться, как маленький мальчик, что изливает в слезах горькую обиду! Он твердил, что ненавидит Маргарет, однако острое чувство любви пронзало унылый мрак подобно молнии, лишая слова малейшего намека на правду. Душевные страдания приносили странное утешение: не зря он сказал, что, как бы она ни презирала или отталкивала с холодным равнодушием, не отступит ни на шаг. Ей не удастся его отпугнуть. Он любил и будет любить, несмотря на отказ и эту унизительную телесную боль. Торнтон на миг остановился, чтобы принять твердое решение. Мимо как раз проезжал омнибус, и кондуктор, решив, что господин ждет транспорт, затормозил у тротуара. Извиняться и что-то объяснять не хотелось, поэтому Джон поднялся и поехал — мимо длинных рядов одинаковых кирпичных домов, мимо вилл с аккуратными садиками и, наконец, мимо настоящих сельских зеленых изгородей. Омнибус остановился в маленьком городке. Все вышли, вышел и Торнтон; все куда-то направились, и он тоже стремительно зашагал по полю, так как быстрое движение проясняло ум. Теперь вспомнилось все и сразу: какое жалкое зрелище он представлял; насколько абсурдно сделал то, что считал самым глупым поступком на земле; как получил те последствия, которые сам же предсказывал, убеждая себя не делать глупостей. Неужели наваждение прекрасных темных глаз, мягких приоткрытых губ, нежных ладоней, еще вчера лежавших на его плече, оказалось непреодолимым? Он и сейчас ощущал ее близость, чувствовал тепло объятия. Да, эти гибкие руки обнимали его — в первый и, скорее всего, в последний раз. Маргарет являлась в отдельных образах, поэтому он никак не мог ее понять, представить цельной личностью: она могла быть то храброй, то робкой; то нежной, то высокомерной и по-королевски гордой. Джон Торнтон вспомнил каждую встречу, представил любимую в каждом платье, в каждом настроении, но так и не смог решить, какое из них идет ей больше. Сегодня утром, когда пронзала его гневным взглядом за то, что посмел вообразить, будто бы разделить опасность ее заставили нежные чувства, она выглядела великолепно.