Если утром, как двадцать раз кряду мысленно повторил Торнтон, он вел себя по-дурацки, то просветление не настало и днем. Единственное, что он получил в обмен на шестипенсовую поездку в омнибусе, это твердое убеждение: на свете не было, нет и не будет женщины, равной Маргарет Хейл. Она его не любит и никогда не полюбит, однако никто и ничто не заставит его отказаться от своего чувства. С этим он вернулся на крохотную рыночную площадь, сел в омнибус и поехал обратно в Милтон. Возле своей фабрики мистер Торнтон оказался в сумерках. Знакомые места вернули к привычным мыслям и заботам. Дел предстояло много — значительно больше обычного: события вчерашнего дня требовали ясности мысли и хладнокровия. Предстояло встретиться с членами городского магистрата; довести до конца предпринятые утром меры по обеспечению безопасности ирландских рабочих; исключить любую возможность их столкновения с рассерженными местными жителями и, наконец, дома встретиться лицом к лицу с матушкой. Миссис Торнтон весь день просидела в столовой, с минуты на минуту ожидая известий о счастливом союзе сына с мисс Хейл. Сколько раз она вскакивала при малейшем звуке, чтобы уже в следующий миг поймать выпавшее рукоделие и вновь начать прилежно работать иглой, пусть запотели очки и ослабла рука. Много раз дверь открывалась, и кто-то незначительный входил в дом по незначительному делу. Всякий раз после этого каменное лицо теряло застывшее решительное выражение и становилось непривычно мягким, задумчивым и даже унылым. Миссис Торнтон не позволяла себе думать о безотрадных последствиях женитьбы сына и направляла мысли в привычное хозяйственное русло. Новобрачным потребуется свежее столовое белье, а потому рачительная хозяйка приказала принести корзины со скатертями и салфетками, чтобы провести тщательную ревизию запасов. Обнаружилось некоторое смешение ее вещей, помеченных инициалами Д.Х.Т. — «Джордж и Ханна Торнтон», — с вещами сына, купленными на его деньги и, следовательно, помеченными его инициалами. На некоторых старинных изделиях из драгоценного голландского дамаста, каких теперь не сыскать днем с огнем, тоже стояли эти инициалы. Миссис Торнтон долго ими любовалась — когда-то эти вещи составляли ее гордость, — а потом, нахмурившись и сжав губы, аккуратно убрала буквы Д и Х. Подходящих красных ниток, чтобы вышить новые инициалы, в шкатулке не оказалось, а посылать за новыми не хватило духу. Рассеянно глядя в пустоту, она представляла различные сцены, где ее сын, ее гордость, ее собственность, выступал главным героем. Но почему он так долго не возвращается? Наверняка остался с мисс Хейл. С тяжелым вздохом пожилая дама должна была признаться себе, что любовь сына неизбежно отодвигала ее, мать, на второе место, и ужасная боль буквально пронзила насквозь. Она не могла понять, физическое это страдание или моральное, но пришлось сесть, а спустя минуту услышала, как хлопнула дверь. Миссис Торнтон пришлось быстро выпрямиться, чтобы встретить триумфатора и разделить его радость, ни единым намеком не выразив собственного разочарования. Будущая сноха как личность в мыслях отсутствовала. Ей предстояло стать женой Джона и занять в доме место хозяйки, но кроме этого следствия величайшего торжества существовали и другие, не менее блестящие: изобилие и комфорт, фарфор и столовое серебро, честь, любовь, покорность, сонм друзей появятся так же естественно, как драгоценности на королевской мантии, а потому не заслужат отдельной благодарности. Выбор Джона поднял бы над миром даже кухарку, а мисс Хейл не так уж плоха. Родись она в Милтоне, миссис Торнтон смогла бы проникнуться к ней симпатией: красивая, пикантная, гордая, дерзкая, умная. К сожалению, полна предрассудков и крайне невежественна, но чего же еще ожидать от уроженки юга? Внезапно на ум пришло сравнение с Фанни, от которого та отнюдь не выиграла, и миссис Торнтон впервые обратилась к дочери с резкими словами, обидев бедняжку без видимой причины, а потом, словно себе в наказание, оставила любимое, внушающее гордость занятие и сосредоточилась на чтении «Комментариев к Библии». И вот наконец раздались долгожданные шаги! Она услышала, как сын входит в холл, хотя в это время дочитывала предложение и могла бы механически повторить мысль слово в слово. Обостренные чувства отмечали каждое движение: вот он остановился возле вешалки, вот помедлил возле двери. В чем же дело? Она готова к любому исходу. И все же голова не поднялась от книги. Джон подошел к столу и остановился в ожидании, пока матушка дочитает и обратит на него внимание. И вот наконец это произошло. — Итак, Джон? — с нарочитой досадой, что ее оторвали от увлекательнейшего занятия, спросила миссис Торнтон. Он знал, что означает лаконичная фраза, и хотел было отделаться шуткой: переполненное горечью сердце смогло бы над собой посмеяться, — но мать все же заслуживала правды. Джон зашел сзади, чтобы она не смогла увидеть выражение лица, склонился и, поцеловав, пробормотал: — Никто меня не любит. Никому я не нужен, кроме тебя, мама. Пытаясь сдержать слезы, он отошел к камину. Миссис Торнтон поднялась и медленно приблизилась к сыну — впервые в жизни у полной сил женщины едва ли не подкашивались ноги. Положив руки ему на плечи — благо рост позволял — и заглянув в лицо, пожилая дама произнесла: — Материнская любовь послана Господом, а потому бесконечна, в то время как любовь девушки похожа на дым: меняется вместе с ветром. Значит, она тебя отвергла, мой дорогой мальчик? Миссис Торнтон улыбнулась, однако улыбка больше напоминала собачий оскал. Джон покачал головой. — Я ей не подхожу, мама. Впрочем, чему тут удивляться… Миссис Торнтон что-то процедила сквозь зубы. Слов было не разобрать, однако, судя по взгляду, явно какое-то проклятие, причем суровое. И все же сердце матери ликовало: Джон по-прежнему принадлежит только ей одной. — Мама! — поспешно проговорил Торнтон. — Прошу, ни слова против нее. Избавь. Сердце мое живо. Я все еще ее люблю, и люблю еще больше, чем прежде. — А я ненавижу, — дрожащим от ярости голосом прошипела миссис Торнтон. — Пыталась подавить ненависть, когда она стояла между тобой и мной, потому что верила — точнее, убеждала себя, — что она принесет тебе счастье: ради твоего счастья я готова на все, — а теперь ненавижу ее за твое горе. Да, Джон, бесполезно прятать разбитое сердце. Ты — мое дитя, и твоя печаль неотделима от моей печали. Если ты сам не в состоянии ее возненавидеть, то мне это не составило труда. — Своими словами, мама, ты заставляешь меня любить ее еще больше. Относишься к ней несправедливо, и мне приходится поддерживать равновесие. Но почему же мы говорим о любви или ненависти? Я не мил, и этого более чем достаточно. Единственное, чем ты сможешь мне помочь, — это никогда не упоминать о ней. — С огромной радостью. Желаю, чтобы и сама мисс Хейл, и все, кто с ней связан, как можно быстрее убрались туда, откуда явились. Джон стоял, неподвижно глядя на пламя камина. В глазах матери заблестели непривычные, редкие слезы, но когда он снова заговорил, она казалась такой же мрачной и спокойной, как обычно. — Троих зачинщиков арестовали по обвинению в заговоре против закона и порядка. Вчерашний бунт помог подавить забастовку. Имя Маргарет не прозвучало больше ни разу. Мать и сын заговорили в своей обычной манере — о фактах, а не о мнениях и тем более не о чувствах. Голоса звучали настолько спокойно и холодно, что посторонний человек мог бы подумать, что никогда не встречал подобного равнодушия в отношениях самых близких на свете родственников. Глава 27. Натюрморт с фруктами Ведь никогда плохим не станет то, Что сделано естественно и просто. Шекспир У. Сон в летнюю ночь С раннего утра мистер Торнтон с головой погрузился в интересы нового дня. Спрос на готовый товар не радовал активностью. Поскольку дело касалось именно его отрасли бизнеса, он воспользовался ситуацией и заключил ряд не самых выгодных сделок. На заседание магистрата явился точно к назначенному часу и в очередной раз сразил коллег силой разума, способностью моментально определять возможные последствия решений и стремительно делать выводы. Люди, значительно превосходившие Джона по возрасту, статусу и богатству — реализованному и обращенному в недвижимость, в то время как его капитал постоянно работал, — ждали от молодого фабриканта неожиданных, мудрых прозрений. Именно ему доверили провести переговоры с полицией и принять все необходимые меры. Правда, сам мистер Торнтон замечал это неосознанное почтение ничуть не больше, чем легкий западный ветер, не мешавший дыму фабричных труб беспрепятственно стремиться вверх. Он не сознавал, что пользуется молчаливым, но безоговорочным уважением, и воспринимал подобное отношение как должное. В ином случае он ощущал бы препятствие на пути к поставленной цели, достичь которой стремился как можно быстрее. Зато матушка не пропускала ни единого хвалебного слова и жадно слушала, как жены членов магистрата и других богатых горожан передают восхищенные отзывы мужей о ее дорогом мальчике. Говорили, что без него дела шли бы по-другому — точнее, очень, очень плохо. В этот день мистер Торнтон свернул горы. Казалось, глубокое унижение вчерашнего утра и тупое оцепенение долгого дня освободили сознание от тумана. Он ощущал свою силу и наслаждался возможностями. А о сердце почти забыл. Если бы знал простую песенку мельника с берегов реки Ди, то непременно бы спел: Не мил я никому, и мне никто не мил. Улики против Бучера и других зачинщиков бунта подтвердились, обвинение троих заговорщиков провалилось, однако мистер Торнтон упорно призывал полицию к неослабному вниманию, поскольку правая рука закона должна сохранять постоянную готовность к стремительному удару. Он покинул душный, смрадный зал суда, вышел на более свежий, хотя и знойный, воздух и мгновенно утратил боевой настрой. Мысли вышли из-под контроля и своевольно потекли в опасном направлении, явив не вчерашнюю сцену гневного отвержения, но картину предыдущего дня. Мистер Торнтон машинально шагал по переполненным улицам, лавировал в толпе, но не замечал людей, сгорая от тоски по тем нескольким минутам, когда любимая прильнула к нему и сердце ее билось на его груди. — Право, мистер Торнтон, вы совсем возгордились. Не узнаете! Как поживает миссис Торнтон? Погода сегодня превосходная! Должен признаться, однако, что мы, врачи, такую жару не приветствуем! — Прошу простить, доктор Доналдсон. Честное слово, задумался. Матушка в добром здравии, благодарю. День действительно прекрасный и, надеюсь, благоприятный для урожая. Если пшеница уродится, на будущий год торговля пойдет вверх, что бы там ни ворчали доктора. — Да-да. Каждому свое. Ваша плохая погода и ваши плохие времена нас вполне устраивают. К вашему сведению, когда торговля падает, жители Милтона чаще болеют и отправляются на тот свет. — Меня это не касается, доктор. Иногда думаю, что сделан из железа: даже самые гадкие новости не влияют на пульс — бьется так же ровно, как всегда. Эта забастовка, которая затрагивает меня больше, чем кого-то еще в Милтоне — даже больше, чем Хампера, — никоим образом не повлияла на аппетит. Так что, доктор, от меня вам толку мало. — Кстати, именно вы порекомендовали мне хорошую пациентку. Бедная леди! Оставим этот циничный, бессердечный тон. Я всерьез считаю, что миссис Хейл — ваша знакомая из Крамптона — вряд ли протянет дольше нескольких недель. С самого начала мало верил в эффективность лечения, о чем, кажется, уже вам говорил, а сегодня навестил больную и совсем расстроился. Мистер Торнтон долго молчал. Хваленая ровность пульса на миг предала. — Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он наконец изменившимся голосом. — Вы знаете… успели заметить, что семья не слишком богата. Есть ли какие-то особые удобства или деликатесы, способные порадовать больную? — Нет. — Доктор Доналдсон решительно покачал головой. — Ей постоянно хочется фруктов — так влияет лихорадка, — однако груши-скороспелки подходят ничуть не хуже всего остального, а их на рынке полно. — Если понадобится что-нибудь особенное, немедленно сообщите, — горячо попросил мистер Торнтон. — Надеюсь на вас. — О, не беспокойтесь! Даже не подумаю поберечь ваш кошелек, ибо знаю, что он достаточно глубок. Был бы рад получить карт-бланш в отношении всех моих пациентов и их нужд. Было бы поистине замечательно! Мистер Торнтон не страдал ни универсальной щедростью, ни склонностью к абстрактной филантропии, но в то же время мало кто мог заподозрить его в конкретной привязанности. И все же сейчас он немедленно отправился в лучшую бакалейную лавку, где выбрал огромную ветку самого красивого пурпурного винограда и дюжину румяных персиков. Хозяин лично сложил фрукты в корзину, украсил натюрморт свежими виноградными листьями и заботливо осведомился: — Куда доставить покупку, сэр? Ответа не последовало. — Полагаю, на Мальборо-стрит, сэр? — Нет! — отрезал мистер Торнтон. — Дайте корзинку мне. Нести пришлось двумя руками, а путь пролегал по востребованным дамами торговым улицам. Многие знакомые молодые леди оборачивались, смотрели вслед и удивлялись: неужели мистер Торнтон внезапно снизошел до роли рассыльного? Сам же он тем временем думал: «Просто хочу отнести фрукты бедной больной, и ничего плохого в этом нет. Пусть презирает, а я все равно буду делать то, что хочу. Не хватало еще трусить перед высокомерной девчонкой! Я делаю это вовсе не для нее, а ради мистера Хейла, уажаемого человека». Шел он очень быстро, поэтому скоро оказался в Крамптоне, взлетел по лестнице через две ступеньки и появился в гостиной прежде, чем Диксон успела объявить о его прибытии, — с пытающим лицом и сияющими от праведного возбуждения глазами. Миссис Хейл лежала на диване в лихорадке. Мистер Хейл читал вслух. Маргарет сидела возле матери на низкой скамеечке и вышивала. При виде мистера Торнтона сердце ее вздрогнуло, но гость не обратил внимания ни на нее, ни на хозяина, а направился прямиком в миссис Хейл и заговорил тем приглушенным, нежным голосом, который особенно трогательно звучит в устах сильного, здорового мужчины: — Я встретил доктора Доналдсона, мэм: он сказал, что фрукты пойдут вам на пользу, поэтому взял на себя смелость — огромную притом — принести то, что показалось мне особенно привлекательным. Миссис Хейл сначала крайне удивилась, а потом чрезвычайно обрадовалась, затрепетала и рассыпалась в благодарностях. Мистер Хейл выразил глубокую признательность более лаконично. — Принеси блюдо, Маргарет, или вазу — в общем, что-нибудь подходящее. Маргарет стояла возле стола, боясь пошевелиться или издать малейший звук, чтобы не выдать своего присутствия. Сознательное общение почему-то казалось неловким. Хотелось верить, что, поскольку она сначала сидела возле матери, а потом спряталась за спиной отца, в спешке он ее не заметит, словно, так ни разу и не взглянув в сторону Маргарет, мистер Торнтон не ощущал ее присутствия с первого и до последнего мига! — Не могу задерживаться, к сожалению: очень спешу! Надеюсь, вы простите мою дерзость. В следующий раз постараюсь действовать как того требуют приличия. Позвольте, когда вновь увижу на прилавке аппетитные фрукты, принести вам еще немного. Всего хорошего, мистер Хейл. До свидания, мэм. Он ушел, не сказав Маргарет ни единого слова, и она решила, что ее и вправду не заметили. Молча она принесла блюдо и осторожно, кончиками тонких пальцев, переложила из корзины роскошные фрукты. Как мило с его стороны, особенно после вчерашнего! — Ах, до чего они восхитительны! — проговорила миссис Хейл слабым голосом. — Как добр мистер Торнтон — подумал обо мне! Маргарет, дорогая, ну разве это не мило? — Да, мама, очень мило, — без всякого выражения подтвердила дочь. — Маргарет! — недовольно воскликнула тогда миссис Хейл. — Тебя раздражает абсолютно все, что бы ни сделал мистер Торнтон. Что за предубеждение? Мистер Хейл отрезал маленький кусочек от персика, который чистил для жены, и заметил: — Если бы предубеждением страдал я, то вкус этих восхитительных фруктов рассеял бы его мгновенно. Пожалуй, что-то подобное мне довелось попробовать… нет, даже не в Гэмпшире… скорее, значительно раньше, еще в детстве. А в детстве, как известно, все лучше и слаще. Помню, с каким удовольствием мы поглощал и терн, и дикие яблоки. Помнишь заросли смородины на углу западной стены дома, Маргарет? Еще бы ей не помнить! Разве можно забыть следы непогоды на старой каменной стене, серые и желтые лишайники, покрывавшие ее подобно карте, и торчавший из трещин крохотный журавельник? События двух последних дней потрясли до глубины души: жизнь, и без того далеко не простая, потребовала напряжения всех оставшихся сил, — а слова отца пробудившие воспоминания о далеких солнечных днях, так растрогали, что Маргарет порывисто вскочила, уронив рукоделие, и поспешно покинула гостиную. Едва открыв дверь своей комнаты, девушка дала волю рыданиям, не заметив стоявшую возле комода Диксон: очевидно, горничная что-то искала. — Господи, мисс, что стряслось? Госпоже стало хуже? — Нет-нет, все в порядке. Просто я сентиментальная дурочка: раскисла и пришла за стаканом воды. А что ты ищешь? Ленты в другом ящике. Горничная ничего не ответила, но поиски не прекратила, а по комнате тем временем разнесся терпкий аромат лаванды. Наконец Диксон нашла то, что искала, но что именно, Маргарет не увидела. — Не хотела говорить, потому что вам и так забот хватает, — обернулась и проворчала горничная. — Собиралась утаить от вас… хотя бы на какое-то время. — Да что случилось-то? Немедленно говори!