— Что вы имеете в виду? — Просьба принять на работу — это хорошие слова. «Дайте мне работу» означает «Я готов честно ее исполнить». Наверное, это лучшее, что способен сказать человек. — А плохие — это отказ дать работу, когда вы ее просите? — Да. Плохие слова таковы: «Ага, мой дорогой! Ты подчинился своему закону, а я подчинюсь своему. Ты помог тем, кто нуждался в помощи, и доказал преданность товарищам. Ну а я предан своим друзьям. Ты — бедный дурак, потому что не придумал ничего другого, кроме как остаться верным дураком. А потому иди и живи как знаешь. Для тебя здесь работы нет». Вот плохие слова. Я не дурак, а даже если бы им был, люди давно научили бы уму-разуму. Я понятливый, долго объяснять не нужно. — Что, если попросить прежнего хозяина принять вас обратно? — предложил мистер Хейл. — Шансы, конечно, невелики, но все же существуют. Хиггинс остро на него взглянул и тихо, горько рассмеялся: — Мистер, не обидитесь, если задам пару вопросов? — Прошу вас, — вежливо предложил мистер Хейл. — Полагаю, вы каким-то образом зарабатываете здесь на хлеб себе и своей семье. В Милтоне люди редко живут просто так, ради удовольствия, если могут жить в другом месте. — Совершенно верно. У меня есть некоторый независимый доход, однако в Милтон я приехал с целью занять место частного учителя. — Значит, учите людей. Понятно! Наверное, они платят за уроки, правда? — Да, — улыбнулся мистер Хейл. — Ради денег я их и учу. — А те, кто платит, советуют, как надо и как не надо распоряжаться теми деньгами, которые кладут на стол? Так сказать, из добрых побуждений? — Нет. Разумеется, нет! — Они могут говорить, например, так: «Возможно, у вас есть брат или близкий друг, которому вы хотели бы отдать некоторую сумму на благие цели, но вы должны дать слово, что не сделаете этого. Вы не имеете права тратить деньги по собственному усмотрению, иначе потеряете работу». Ничего подобного еще не приходилось слышать? — Нет. Ни разу. — А вы стерпели бы, случись такое? — Подчиниться диктату меня заставили бы только самые критические условия. — А меня не заставили бы никакие условия на свете, — отрезал Николас. — Вы попали в точку. В яблочко. Хампер, у которого я работал, приказывает своим людям подписывать бумаги с обещанием не давать ни пенни профсоюзу и не спасать безработных от голода. Они подписывают и становятся лжецами, лицемерами, но, на мой взгляд, это меньший грех, чем окаменеть сердцем и не помочь тем, кто нуждается в помощи, пусть даже вопреки воле хозяина. Сам я ни за что не продамся в обмен на работу. Будучи членом профсоюза, я верю, что только он способен защитить рабочего. Сам бастовал и голодал, а потому, получив шиллинг, шесть пенсов отдам тому, кто попросит. Вот только не знаю, где добыть этот шиллинг. — Запрет на поддержку профсоюза действует на всех фабриках? — уточила Маргарет. — Не знаю. У нас это правило только что ввели. Думаю, скоро поймут, что от него не много толку, но пока соблюдают, хотя мало-помалу осознают, что хозяева заставляют врать. Наступила короткая пауза. Маргарет сомневалась, стоит ли высказывать просившуюся на волю мысль, — не хотелось раздражать и без того мрачного, отчаявшегося человека. И все-таки она решила высказаться, но так, чтобы не обидеть и не задеть, и у нее это получилось. Ее слова вызвали не раздражение, а всего лишь недоумение. — Помните, как бедняга Бучер заявил, что профсоюзы подразумевают тиранию? По-моему, даже сказал, что хуже тирана не найти. И тогда я с ним согласилась. Хиггинс долго молча сидел, низко склонившись и глядя в огонь, отчего выражение лица оставалось загадкой, наконец заговорил: — Не стану отрицать, что профсоюз силой толкает человека к его же благу. Скажу правду: тому, кто не вступил в организацию, жить трудно, а интересы тех, кто доверился, защищены лучше, чем они защитили бы сами. Рабочие получают права, только если объединяются. Так что чем больше народу соберется вместе, тем больше справедливости достанется каждому. Правительство заботится о дураках и сумасшедших. Если кто-нибудь вдруг вздумает навредить себе или соседу, ему постараются помешать — хочет он того или нет. То же самое мы делаем в профсоюзе. Не можем упрятать глупца в тюрьму, но можем настолько осложнить ему жизнь, что он придет к нам и даже против собственного желания постарается вести себя прилично. Бучер никогда не блистал умом, а под конец совсем свихнулся. — Он вам навредил? — догадалась Маргарет. — Еще как! Общественное мнение оставалось на нашей стороне, но только до тех пор, пока вместе со своими дружками он не начал хулиганить и нарушать закон. Забастовка провалилась из-за его злобы. — В таком случае не лучше ли было бы оставить его в покое и не принуждать вступать в союз? Он вам пользы не принес, а вы довели его до безумия. — Маргарет, — тихо предупредил мистер Хейл, заметив, как на лице Хиггинса собирается туча. — Ваша дочь мне нравится, — неожиданно признался Николас. — Всегда говорит то, что думает. Просто не понимает, что такое профсоюз. Это огромная сила, причем наша единственная сила. Когда-то прочитал стихотворение о том, как плуг убил маргаритку, и заплакал: тогда еще настоящих поводов для слез не было. Однако тот парень не остановился, а продолжал пахать, хоть и пожалел цветок, хватило ума. Профсоюз и есть тот самый плуг, который готовит землю для нового урожая. Таких, как Бучер, конечно, маргаритками не назовешь — это скорее сорняки, которые нужно убирать с поля. Сейчас я очень на него зол, поэтому, наверное, не вполне справедлив. С радостью сам прошелся бы по нему плугом. — Но почему? Неужели он до сих пор не успокоился? — В том-то и дело: никак не уймется. Сначала взбесился и затеял беспорядки, а потом спрятался. До сих пор сидел бы в норе и носа не высовывал, если бы Торнтон не нашел его и не вытащил на свет божий. Только на Торнтона я и надеялся, но он действовал в собственных интересах и не позаботился о судебном преследовании за насилие, поэтому Бучер вернулся домой и пару дней вел себя тихо. Боялся. А потом, как вы думаете, куда пошел? К Хамперу! Проклятье! С жалобной физиономией, на которую тошно смотреть, приполз просить работу, хотя знал новое правило, запрещающее помогать профсоюзу и голодающим товарищам! Сам бы подох и детей уморил, если бы его вовремя не поддержали. Так вот, наобещал все, что потребовали, и подписал бумагу — даже дал слово докладывать обо всех наших делах. Подлый Иуда! Но надо отдать Хамперу должное: отправил Бучера восвояси, даже не стал слушать его вопли, хотя те, кто стоял рядом, говорят, что тот умолял на коленях. — О, как это ужасно! А его жалко! — воскликнула Маргарет. — Хиггинс, сегодня я вас не узнаю. Неужели не понимаете, что сами сделали Бучера таким, каков он есть, втащив в союз против воли и убеждений? — И каким же? Постепенно сгущаясь, по узкой улице приближался приглушенный, сдержанный шум. Множество голосов звучали тихо, почти шепотом. Множество ног двигались не вперед — целенаправленно и уверенно, — а словно кружили на одном месте. Отчетливо слышался медленный, ровный ритм шагов, прорвавший воздух и достигший ушей. Так идут люди, которые вместе несут тяжелый груз. Подчиняясь единому порыву, все бросились к двери, но не из любопытства, а по печальной необходимости. Посреди улицы шагали шестеро мужчин, причем трое из них — полицейские. На плечах они несли снятую с петель дверь, на которой лежал мертвый человек. С этого страшного ложа капала вода. Прохожие останавливались, подходили и присоединялись к процессии, задавая вопросы, на которые носильщики уже устали отвечать. — Нашли его в ручье, что протекает вдоль поля. — В ручье! Но ведь там мелко для того, чтобы утонуть! — Парень, видимо, так устал от жизни, что твердо решил умереть и лег лицом вниз. Хиггинс подошел к Маргарет и слабым, жалким голосом с надеждой спросил: — Это ведь не Джон Бучер? Ему не хватило бы смелости. Нет, это не может быть он! Послушайте, что они говорят, а то у меня в голове шум — ничего не разберу. Носильщики осторожно положили дверь на мостовую, и все увидели несчастного утопленника. Стеклянные глаза смотрели в небо. Из-за положения, в котором нашли тело, лицо распухло и посинело, к тому же на коже появились пятна, поскольку в ручей сбрасывали воду из красильного цеха. Передняя часть головы облысела. Длинные редкие волосы росли только на затылке, и с них стекали грязные струи. Несмотря на все изменения, Маргарет узнала Джона Бучера. Смотреть в обезображенное мертвое лицо казалось кощунством, и Маргарет быстро подошла и прикрыла голову утопленника платком. Множество глаз, наблюдавших за простым действием, последовали за ней, когда она отвернулась, и наткнулись на Николаса Хиггинса, который стоял неподвижно, словно врос в землю. Носильщики тихо о чем-то поговорили, а потом один из них направился прямиком к нему, так что он с трудом подавил желание поспешно скрыться за дверью. — Хиггинс, ты хорошо его знал, тебе и идти к его жене. Постарайся поаккуратнее, но не тяни: мы не можем оставить его здесь надолго. — Не пойду, — решительно отказался Николас. — Даже не просите. Как я посмотрю ей в глаза? — Вы же давно знакомы, — принялся убеждать его носильщик. — Мы притащили его сюда, дальше — твоя очередь. — Нет, не могу, — покачал головой Хиггинс. — Сыт по горло его выходками. Мы не были друзьями и при его жизни, а теперь он мертв. — Что же, нет так нет. Но кому-то все равно придется это сделать. Дело нелегкое, но плохо, если она узнает каким-то дурным способом и медленно сойдет с ума. — Папа, может быть, ты? — тихо спросила Маргарет. — Если бы мог… если бы успел подумать, что надо сказать… все так неожиданно. Маргарет поняла, что отец действительно не в силах выполнить мучительное поручение. Его сотрясала дрожь. — Тогда пойду я, — заявила она спокойно и твердо. — Благослови вас Господь, мисс! Вы очень добры. Жена Бучера постоянно болеет, и соседи плохо ее знают. Маргарет постучала в закрытую дверь, но из дома доносились детские крики, и ответ было не слышно. Скорее всего, стук остался без внимания. Каждая минута промедления усложняла задачу, а потому Маргарет открыла дверь, вошла и, все еще оставаясь невидимой, задвинула засов. Миссис Бучер сидела в кресле-качалке возле плохо вычищенного камина. Похоже, в доме вообще давным-давно не убирали. Маргарет что-то произнесла сухими губами, однако детские голоса заглушили слова. Она попыталась снова: — Как поживаете, миссис Бучер? Похоже, неважно. — А с чего бы мне жить хорошо? — проворчала в ответ хозяйка. — Сижу одна с детьми и не знаю, как их успокоить. Джон, похоже, совсем нас бросил, а я болею. — Когда он ушел? — Четыре дня назад. Здесь его никто не принял на работу, вот он и решил идти в Гринфилд. Но уже должен был или вернуться, или сообщить, что остается там. Наверное… — О, не вините его, — перебила ее Маргарет. — Уверена, что он глубоко переживал… — Замолчи хоть на миг! Не слышу, что говорит леди! — сердито закричала миссис Бучер на годовалого малыша, снова повернулась к Маргарет и виновато пояснила: — Постоянно твердит два слова: «папа» и «хлеб». Хлеба у меня нет, а папа нас бросил и забыл. Это младший — любимец Джона. Неожиданно женщина посадила ребенка на колени и принялась нежно целовать. Чтобы привлечь внимание, Маргарет положила ладонь ей на рукав. Взгляды их встретились, и она медленно проговорила: — Бедный мальчик! Отец так его любил! — Почему любил? И сейчас любит, — возразила миссис Бучер, поспешно поднявшись и повернувшись лицом к Маргарет. Молчание длилось несколько мгновений, а потом несчастная мать заговорила тихо и настойчиво, с каждым словом все глубже погружаясь в отчаяние: — Он по-прежнему любимец отца, уверяю вас. Бедняки тоже любят своих детей. Почему вы молчите? Почему так странно смотрите на меня? Что с Джоном? Несмотря на слабость, она встряхнула руку Маргарет, пытаясь добиться ответа, и в тот же миг все поняла. — О боже! — простонала несчастная и без сил опустилась в кресло.