Миссис Торнтон заметила в глазах собеседницы воинственный дух и бросилась в бой. — В память о вашей матушке я решила предупредить об опасности экстравагантных эскапад; в конечном итоге они способны опозорить вас в глазах общества, даже если не нанесут конкретного вреда. — В память о матушке, — заговорила Маргарет со слезами на глазах и в голосе, — я готова стерпеть многое, но не все. Уверена, что она никогда не подвергла бы меня оскорблениям. — Оскорблениям, мисс Хейл? — Да, мадам, — подтвердила Маргарет уже более спокойно. — Это оскорбление. Что вам известно обо мне такого, что позволяет подозревать… — О! Мистер Торнтон сказал вам… Неожиданно выдержка изменила ей, и, закрыв лицо ладонями, Маргарет разрыдалась. — Нет, мисс Хейл, — возразила гостья, чья глубокая порядочность заставила предотвратить готовое вырваться признание, хотя любопытство подстрекало его выслушать. — Остановитесь. Мистер Торнтон ничего мне не говорил. Вы не знаете моего сына и недостойны возможности узнать. Послушайте, молодая леди, и, если сможете, постарайтесь понять, какого человека отвергли. Вот о чем просил меня вчера вечером тот, чье сердце вы разбили: съездить к вам, добиться расположения и научить, как должно себя вести, потому что «ее душу терзают какие-то ужасные страдания». Полагаю, что сумела точно передать его слова. Больше того, помимо признания того факта, что вечером двадцать шестого числа вы были на станции Аутвуд в обществе джентльмена, он не произнес против вас ни слова. Если ему и известно нечто такое, что вызвало эти рыдания, то он об этом не сообщил. Маргарет по-прежнему стояла, закрыв лицо мокрыми от слез ладонями, и миссис Торнтон слегка смягчилась. — Успокойтесь, мисс Хейл. Вполне допускаю, что существуют обстоятельства, объяснив которые, можно развеять любые подозрения в неосторожном и легкомысленном поведении. Маргарет молчала, обдумывая ответ. Очень хотелось сохранить добрые отношения с миссис Торнтон, и все же объяснение по-прежнему оставалось невозможным. Гостья потеряла терпение: — Было бы досадно прервать знакомоство, но ради Фанни — а я сказала сыну, что если бы моя дочь поступила так же, то была бы опозорена… — Сожалею, что не могу представить убедительных объяснений, — негромко заговорила Маргарет, не дождавшись окончания вдохновенной тирады. — Я поступила дурно, но это совсем не то, о чем вы думаете. Надеюсь на большую снисходительность мистера Торнтона, однако знаю, мадам, что вы поступаете так, как считаете правильным. — Спасибо, — холодно поблагодарила миссис Торнтон, явно оскорбленная. — Не предполагала, что мои намерения вызывают сомнения. Это последний случай вмешательства в ваши дела. Не хотела соглашаться, когда миссис Хейл просила присмотреть за вами, и не одобряла чувства сына, когда только начала подозревать его расположенность: никогда не считала вас достойной благосклонного внимания Джона, — но после того как вы скомпрометировали себя во время бунта, вызвав пересуды слуг и рабочих, решила впредь не противостоять его желанию сделать предложение. Кстати, до этого дня сын отрицал свое намерение. Маргарет поморщилась и с громким свистящим звуком втянула воздух (правда, миссис Торнтон, охваченная праведным гневом, этого не заметила). — Он пришел, но вы, судя по всему, передумали. Вчера я сказала сыну, что за это короткое время, должно быть, услышали или узнали что-то о другом поклоннике… — За кого вы меня принимаете, мадам? — осведомилась Маргарет, с гордым презрением вскинув голову так высоко, что шея выгнулась подобно лебединой. — Больше мне нечего вам сказать, миссис Торнтон: оправдываться не собираюсь, так что позвольте вас оставить. С бесшумной грацией оскорбленной принцессы она выскользнула из комнаты. Миссис Торнтон обладала достаточным чувством юмора, чтобы оценить нелепость ситуации, в которой оказалась. Не оставалось ничего иного, как покинуть дом. Поведение Маргарет не причинило особого раздражения хотя бы в силу равнодушия. Удалось вызвать горькие слезы, а это главное. Глубокие, искренние переживания Маргарет смягчили суровое сердце: душеспасительная беседа достигла цели. «Моя дорогая молодая леди, — подумала миссис Торнтон. — У вас твердый характер. Если бы вы с Джоном объединились, ему пришлось бы то и дело ставить вас на место. Не думаю, однако, что вам еще когда-нибудь захочется прогуляться с милым другом в поздний час. Для этого вы слишком горды и самолюбивы. Хорошо, когда девушка вспыхивает, едва ее поведение подвергается обсуждению. Это значит, что она не легкомысленна и не уступит зову природы. Что касается конкретной особы, то она может быть дерзкой, но не легкомысленной. Надо отдать ей должное. А вот Фанни, наоборот, легкомысленна, но робка. Бедняжке так не хватает смелости!» Мистер Торнтон провел утро не столь плодотворно, как матушка: та, во всяком случае, добилась заранее поставленной цели, — а он пытался понять, куда завела его забастовка и какой вред причинил производству долгий простой. Значительная часть капитала была вложена в новые дорогие станки и в сырье, в ожидании крупных заказов закупленное в большом количестве. Забастовка жестоко сорвала сроки поставки готовой продукции. Даже с собственными хорошо обученными, умелыми рабочими справиться было бы нелегко, а испуганные, неумелые, ни на что не годные ирландцы вызывали постоянное раздражение. Вот в такой неблагоприятный день Хиггинс и отправился к мистеру Торнтону просить работу. Он пообещал Маргарет любой ценой добиться встречи, а потому несколько часов кряду простоял у входа, переминаясь с ноги на ногу, в напрасной попытке унять гордость, обиду и отвращение к собственному унижению. Наконец дверь резко распахнулась и на крыльце показался хозяин фабрики собственной персоной. — Мне нужно поговорить с вами, сэр. — Не могу задерживаться, любезный: спешу, и без того опаздываю. — Что же, сэр, придется подождать вашего возвращения. Мистер Торнтон стремительно промчался мимо и вышел на улицу. Хиггинс вздохнул. Ничего не поделаешь. Дождаться хозяина — единственный способ изложить просьбу. Если постучаться в приемную или даже в парадную дверь дома, то непременно попадешь к надзирателю, поэтому он снова прислонился к стене, лишь короткими кивками отвечая на приветствия знакомых. Наступило время обеда. Толпа рабочих заполнила двор, демонстративно выражая презрение к ирландским «дубинам». Наконец мистер Торнтон вернулся. — Как, ты все еще здесь? — Да, сэр. Мне очень нужно с вами поговорить. Обязательно. — Тогда входи. Нет, лучше не здесь — давай пройдем в контору. Наступило время обеда, так что нам никто не помешает. Закрыв дверь будки привратника, Торнтон остановился перекинуться парой слов с надзирателем, и тот тихо предупредил: — Думаю, вы знаете, сэр, что это и есть Хиггинс — один из лидеров профсоюза, тот самый, который разглагольствовал в Херстфилде. — Нет, до сих пор не знал, — ответил Торнтон. Быстро взглянув на странного посетителя: Хиггинс слыл одним из самых непокорных бунтовщиков, — он холодно произнес: — Пойдем, — подумав: «Вот такие, как он, тормозят работу и разрушают город, в котором живут. Демагоги и пустословы!» Закрыв за собой дверь, Торнтон официальным тоном осведомился: — Итак, чем могу служить? — Моя фамилия Хиггинс, — представился Николас. — Это мне уже известно, — отозвался Торнтон. — Чего ты хочешь, Хиггинс? Вот в чем вопрос. — Хочу получить работу. — Работу! Ты? У меня?! Нахальства тебе, конечно, не занимать. — Как и у всех, у меня немало врагов и недоброжелателей, но в излишней скромности меня никто не обвинял, — заносчиво заявил Хиггинс. Кровь его вскипела: не столько от слов хозяина, сколько от презрительного тона. Повисло молчание, и тут Торнтон заметил на столе письмо — видимо, принесли в его отсутствие, — открыл, внимательно прочитал и, подняв взгляд на стоявшего около двери человека, спросил: — Чего ты ждешь? — Ответа. — Ты его уже получил, не трать время. — Вы отметили мое нахальство, сэр, но это качество можно рассматривать как отрицательное, так и положительное. Буду очень признателен вам, сэр, если дадите мне работу. Хампер подтвердит, что я не лодырь. — А не кажется ли тебе, любезный, что ты напрасно упомянул Хампера? Ведь я могу узнать больше, чем тебе бы хотелось… — Ничего. Самое плохое, что вам могут обо мне сказать: я всегда поступал так, как считал правильным, пусть даже себе во вред. — В таком случае обратись к прежнему хозяину: может, он даст тебе работу. Я уволил больше сотни прекрасных рабочих лишь за то, что послушались тебя и таких, как ты, и надеешься, что приму главного зачинщика забастовки? Да это все равно что принести на склад хлопка горящую головешку. Хиггинс хотел было уйти, но вспомнил о Бучере и совершил величайшую уступку, на которую чувствовал себя способным: — Обещаю, сэр, что не скажу ни единого слова против существующего порядка, если обойдетесь с нами справедливо. Обещаю даже больше: если увижу, что вы ошиблись и поступили плохо, сначала поговорю с вами наедине и честно обо всем предупрежу. А если не сойдемся во мнениях, то уволите меня с предупреждением в час, не больше. — Поражаюсь твоей наглости, честное слово! Много о себе понимаешь. И как только Хампер отпустил такого ценного работника! — Мы расстались, разочарованные друг другом. Я отказался подписать обязательства, которых он требовал, а он не захотел меня принимать без них, так что ничто не мешает заключить новый договор. Повторю, сэр, хоть это и нескромно: я хороший работник и серьезный человек, особенно когда не пью. А пить больше не буду, точно. — Полагаю, чтобы скопить деньги на следующую забастовку? — Был бы рад хоть что-нибудь откладывать, но деньги нужны, чтобы поддержать вдову и детей бедняги, который с горя утопился: ваши педи[5], не способные отличить ткань от основы, отобрали у него работу. — Что ж, если ты так благороден, то найдешь себе работу в другом месте. В Милтоне оставаться не советую: здесь тебя слишком хорошо знают. — Будь сейчас лето, уехал бы на юг: копал бы себе землю, заготавливал сено и все такое прочее, — но стоит зима, а дети Бучера голодают. — Да уж, землекоп из тебя получился бы славный, ничего не скажешь! Не сможешь выполнить и половины той работы, с которой за день справляетя ирландец. — Тогда за двенадцать часов попросил бы такую же оплату, как за полдня. Если я и в самом деле такое пугало, не знаете, где, кроме Милтона, можно попытать счастья? Ради этих детей я готов работать за любые деньги. — Разве ты не понимаешь, во что тогда превратишься? Если согласишься на меньшее жалованье, чем другие, станешь штрейкбрейхером, и все ради чужих детей. Представь, как бы ты назвал такого бедолагу, готового на все ради собственной семьи. Да твои соратники разорвали бы его на мелкие куски. Так что мой тебе ответ «нет». Не дам я тебе работу. Не могу сказать, что не верю объяснению причины твоего упорства: возможно, говоришь правду, — хотя история и маловероятная. В любом случае не будет тебе работы. — Да я и не стал бы вас беспокоить, сэр, если бы не настойчивость одной особы, которая почему-то считает, что у вас доброе сердце. Похоже, она ошиблась, а я пошел на поводу. Что же, не я первый, не я последний, кого сбила с пути женщина. — Передай ей, чтобы впредь думала о своих делах, а не отнимала у людей время. Давно известно, что все неприятности в мире от женщин. Все, разговор окончен. — Благодарю, что выслушали. Спасибо вам за доброту, сэр, и вежливое обращение. Торнтон не потрудился ответить на горькую иронию, прозвучавшую в этих словах, а спустя минуту посмотрел в окно и увидел, как по двору медленно бредет усталый, безвольный, согбенный Хиггинс. Тяжелая походка резко контрастировала с недавней решимостью сильного, энергичного человека. — Сколько времени он ждал встречи со мной? — спросил Торнтон, заглянув в будку привратника. — Пришел, когда еще не было восьми, сэр, и все это время простоял здесь, у стены. — А сейчас?.. — Второй час, сэр. «Больше пяти часов… Непросто, с его-то характером», — подумал Торнтон.