Торнтон кивнул и быстро ушел прочь. «Ну и как все это понимать? — спросила себя Маргарет. — Почему он говорил со мной так, словно я всегда считала, что небезразлична ему? Ведь он же так не думает, не может думать. Матушка наверняка высказала ему все жестокие упреки в мой адрес. Ну да все равно… Главное — это подавить необъясимое чувство, благодаря которому я едва не предала Фредерика. И все из-за того, что хотела восстановить доброе мнение обо мне совершенно чужого человека, который только что доступно объяснил, что я ничего для него не значу. Несчастное мое сердце, наберись силы и запасись терпением! Зачем мы с тобой нужны друг другу, если впадем в отчаяние?» В тот день необычное оживление дочери удивило и слегка встревожило мистера Хейла. Маргарет беспрестанно что-то говорила, проявляя особенно острое чувство юмора. А если в словах ее присутствовал заметный горький привкус, если от воспоминаний о Харли-стрит веяло сарказмом, отец не посмел выяснить причину скепсиса, как сделал бы в другое время, а просто радовался, что дочь наконец-то избавилась от мрачного настроения последних дней. Вечером Маргарет попросили спуститься в кухню, чтобы побеседовать с Мэри Хиггинс, а когда она вернулась, мистер Хейл заметил на щеках следы слез, однако не поверил собственным глазам, ибо дочь принесла радостное известие: Хиггинс получил работу на фабрике мистера Торнтона. И все же настроение Маргарет заметно изменилось, а желание разговаривать почти пропало. Несколько дней подряд она вела себя странно — то грустила, то внезапно возбуждалась, — так что отец даже начал волноваться. Все изменили хорошие новости. Мистер Хейл получил письмо от мистера Белла, в котором джентльмен сообщал о желании навестить старого друга. Мистер Хейл полагал, что общество оксфордского профессора окажет на дочь столь же благотворное влияние, как и на него самого. Маргарет прилежно старалась разделить восторженное настроение отца, но глубокая апатия мешала радоваться приезду мистера Белла. Куда больше радости принесло письмо Эдит. Миссис Леннокс выражала глубокое соболезнование по поводу смерти тетушки и подробно рассказывала о себе, муже и ребенке, а в конце письма сообщала главную новость: поскольку жаркий климат вредит здоровью малыша, а миссис Шоу планирует наконец-то вернуться в Англию, вполне возможно, что капитан Леннокс продаст офицерскую лицензию, и тогда все они снова устроятся на Харли-стрит. Но как же без любимой кузины? Маргарет и сама соскучилась по старому особняку, по мирному спокойствию размеренной, порой даже монотонной, жизни. Когда-то она находила ровное течение дней скучным, однако с тех пор жизнь успела изрядно испытать ее на прочность. Маргарет настолько устала от постоянной внутренней борьбы, что сейчас даже неподвижность казалась приятной, поэтому и начала мечтать о продолжительном визите к Ленноксам не как о поводе для надежды, но скорее как об отдыхе, способном вернуть силы и уверенность в себе. Сейчас все мысли и все разговоры неизбежно приводили к мистеру Торнтону, забыть о нем не удавалось при всем желании: в доме Хиггинсов то и дело упоминали хозяина фабрики; во время совместного чтения отец постоянно цитировал слова своего молодого друга. Даже визит мистера Белла напомнил об арендаторе, ибо в письме землевладелец счел необходимым предупредить, что значительную часть времени посвятит общению с владельцем фабрики Мальборо. Готовился новый арендный договор, условия которого требовали подробного обсуждения. Глава 40. Фальшивая нота Нет правды там, где нет неправды, Нельзя отдать того, что не имеешь, Но горе по иным живет законам. Так, в радости нисколько нам не жаль Страдальца, в чьей душе живет печаль. Уайетт Т. Маргарет не ждала от приезда мистера Белла особой радости, предвкушая лишь приятную для отца встречу, но едва гость переступил порог, сразу ощутила глубокое к нему расположение. Мистер Белл заявил, что в его преданной любви к дочери друга нет ее личной заслуги: его сердце перешло к ней по наследству. Маргарет в свою очередь восхитилась бодростью и моложавостью профессора Оксфорда, но в то же время уточнила: — Боюсь, вынуждена признать, что, при всей вашей доброте и дружеской расположенности, давно не встречала столь же старомодных и косных взглядов. — Послушайте, что говорит ваша дочь, Хейл. Жизнь в Милтоне совершенно ее испортила, превратив в демократа, красного республиканца, члена Общества мира, социалиста… — Папа, все эти обвинения лишь из-за того, что я выступаю за прогресс производства и коммерции. Мистер Белл предпочел бы обменивать шкуры диких зверей на желуди. — Нет-нет. Я бы вскопал землю и вырастил картофель, а еще состриг бы со шкур шерсть и превратил в добротную ткань. Не преувеличивайте, дорогая мисс! Однако я действительно устал от шума и суеты. В погоне за богатством каждый старается оттолкнуть соперника. — Не всем везет настолько, чтобы иметь возможность сидеть в удобых комнатах коллежда, в то время как богатство прирастает само по себе. Несомненно, многие жители Милтона были бы счастливы увидеть, как подорожала собственность без малейших усилий с их стороны, — возразил мистер Хейл. — Сомневаюсь, что это так. Главное, что им нравится — это как раз шум и суета. А что касается «сидения», как вы изволили выразиться — изучения прошлого или создания образа будущего, требующего самоотверженной работы и широты ума, — честное слово, вряд ли в Милтоне найдется еще один такой, способный сидеть на месте. Это великое искусство. — Подозреваю, что жители Милтона обвиняют оксфордских «сидельцев» в неумении двигаться. Было бы неплохо, если бы те и другие общались немного активнее. — Жителям Милтона это явно пошло бы на пользу, как и многое другое, что не понравилось бы остальным англичанам. — Разве сам вы не из Милтона? — удивилась Маргарет. — Мне казалось, что вы должны гордиться родным городом. — Должен? Признаюсь, не понимаю, чем здесь можно гордиться. Вот если бы вы приехали в Оксфорд, то увидели бы действительно великолепный и славный город. — Что ж, сегодня к нам на чай пожалует мистер Торнтон, а уж он-то по-настоящему гордится Милтоном — ничуть не меньше, чем вы Оксфордом, — заключил мистер Хейл, желая прекратить спор. — Так что нам обоим придется слегка расширить сферу восприятия. — Не собираюсь ничего расширять! Благодарю покорно, — заносчиво возразил мистер Белл. — Мистер Торнтон обещал явиться к чаю? — тихо уточнила Маргарет. — Или к чаю, или немного позже — конкретного времени он не называл и просил его не ждать. Торнтон твердо решил не спрашивать матушку о результатах нравоучительной беседы с мисс Хейл, поскольку знал, что в восприятии достойной леди сцена приобретет особую окраску, и не сомневался, что ее рассказ не вызовет ничего, кроме досады и раздражения. Больше того, он избегал любого упоминания о мисс Хейл, но в то же время, несмотря на ревность, осуждение и отчуждение, по-прежнему страстно ее любил и не мог совладать с чувством: постоянно думал и мечтал о ней одной, представлял, как она идет навстречу танцующей походкой, широко раскинув руки, с веселым взглядом и легкой улыбкой. Фантазия очаровывала и в то же время заставляла мучительно страдать. Волшебная фигура Маргарет, полностью лишенная характера, словно злой дух украл оболочку, настолько глубоко отпечаталась в воображении, что, проснувшись, Торнтон не мог отделить одно от другого. Неприязнь к личности лишала притягательности даже редкую красоту. И все же гордость не позволила признать собственную слабость и полностью отказаться от встреч. Торнтон решил не искать общества мисс Хейл, но и не избегать возможных контактов. Пытаясь убедить себя в способности контролировать порывы, сегодня днем он специально затягивал каждое дело, двигался нарочито медленно и лениво, и в итоге в дом мистера Хейла явился только в девятом часу вечера. Прежде всего предстояло встретиться в кабинете с мистером Беллом и решить важные деловые вопросы. А когда согласие было успешно достигнуто и больше ничто не мешало подняться наверх, неторопливый оксфордский профессор уселся в кресло возле камина и принялся разглагольствовать на отвлеченные темы. Торнтон ни словом не обмолвился о желании изменить положение в пространстве: лишь молча злился, мысленно называя мистера Белла самым нудным собеседником на свете. Но и тот в долгу не остался и — также мысленно — вернул комплимент, охарактеризовав мистера Торнтона как самого нелюбезного и неразговорчивого типа из всех, кого доводилось встречать на жизненном пути, к тому же лишенного ума и хороших манер. Наконец донесшийся из гостиной оживленный разговор напомнил о существовании хозяев дома, и джентльмены направились к ним. Маргарет стояла посреди комнаты с раскрытым письмом в руке и живо обсуждала с отцом его содержание, однако, едва завидев гостей, тут же убрала листок в секретер. Обостренное восприятие Торнтона позволило уловить несколько слов, обращенных мистером Хейлом к мистеру Беллу: — Письмо Генри Леннокса вселило надежду. Мистер Белл понимающе кивнул, а когда Торнтон взглянул на мисс Хейл, та покраснела и запылала как роза. Возникло почти непреодолимое желание немедленно выйти из дома и больше никогда сюда не возвращаться. — Нам показалось, — заметил мистер Хейл, — что вы решили последовать совету Маргарет: каждый попытался обратить собеседника в свою веру, — поэтому так долго просидели в кабинете. — Значит, представили, что от каждого из нас не останется ничего, кроме точки зрения — вроде хвостов от котов из Килкенни[6], — с улыбкой парировал профессор. — Как по-вашему, чья точка зрения отличается особой живучестью? Торнтон не понимал смысла диалога, но считал ниже своего достоинства спросить, о чем идет речь, и мистер Хейл вежливо ввел его в курс дела: — Видите ли, не далее как сегодня утром мы с дочерью обвинили мистера Белла в свойственном Оксфорду средневековом фанатизме, проявляющемся в предвзятом отношении к родному городу, и Маргарет предположила, что ему было бы полезно пообщаться с милтонскими промышленниками. — Прошу прощения! — возразил мистер Белл. — Мисс Хейл высказала мнение, что промышленники выиграли бы от общения с профессорами из Оксфорда. Разве не так, Маргарет? — Насколько помню, я сделала вывод, что обмен мнениями заинтересовал бы и тех и других. Вот только мысль принадлежала не столько мне, сколько папе. — Судя по всему, мистер Торнтон, сидя в кабинете, нам следовало воспитывать друг друга, а не обсуждать исчезнувшие семейства Смит и Гаррисон, — подхватил мистер Белл. — Что же, я готов немедленно исполнить свою роль. Хотелось бы знать, когда вы, обитатели Милтона, собираетесь жить. Все ваше существование выглядит как сбор материала для будущего блаженства. — Полагаю, под жизнью вы подразумеваете наслаждение. — Да, наслаждение. Не стану уточнять, какое именно, так как обыкновенное удовольствие вряд можно считать наслаждением. — В таком случае, следовало бы дать определение наслаждению. — Извольте! Наслаждение досугом; наслаждение властью и влиянием, которое приносят деньги. Все вы стремитесь к деньгам. Зачем они вам? — Право, не знаю, — пожал плечами Торнтон после долгого молчания, — но лично я стремлюсь не к деньгам. — Тогда к чему же? — О, это серьезный вопрос. Чтобы ответить, придется открыть душу нараспашку. Боюсь, я пока к этому не готов. — Нет! — пришел на помощь мистер Хейл. — Давайте не будем переходить на личности. Каждый из вас достаточно индивидуален и ярок, чтобы представлять свой город. — Не знаю, как воспринимать вашу реплику: то ли как комплимент, то ли, напротив, как порицание. Был бы рад считать себя представителем Оксфорда с его красотой, ученостью и древней гордой историей. Что скажете, Маргарет? Я имею право гордиться? — К сожалению, ничего не знаю про Оксфорд, но между представлением о городе и представлением о его жителях есть разница. — Совершенно верно, дорогая. Теперь вспоминаю, что утром вы выступали против меня, активно защищая Милтон с его промышленностью. Маргарет перехватила удивленный взгляд мистера Торнтона и с раздражением представила, какие выводы он сделает из рассуждений мистера Белла. Профессор тем временем продолжал: — Ах, с каким удовольствием я показал бы вам нашу Хай-стрит или Радклиф-сквер! О колледжах не говорю, тем самым освобождая мистера Торнтона от необходимости называть фабрики в качестве красот Милтона. Не забывайте, что сам я отсюда, поэтому имею право критически относиться к родным местам. Тирада профессора возмутила Торнтона значительно серьезнее, чем можно было бы ожидать. Шутить совсем не хотелось. В другое время он с удовольствием выслушал бы безвкусное брюзжание по поводу родного города, жизнь которого разительно отличалась от той, к которой мистер Белл привык, но сейчас он почувствовал себя до такой степени уязвленным, что бросился защищать позицию, на которую всерьез никто не нападал. — Никто и не пытается провозглашать Милтон образцом красоты. — Должно быть, с точки зрения архитектуры? — лукаво уточнил мистер Белл. — Прежде всего! Мы слишком заняты, чтобы заботиться о поверхностных внешних впечатлениях. — Не называйте внешние впечатления поверхностными, — мягко посоветовал мистер Хейл. — Они воздействуют на нас непрестанно, с первых дней жизни и до последнего вздоха. — Минуточку, — возразил Торнтон. — Вспомните о том, что мы не греки, для которых красота составляла смысл жизни. С ними мистер Белл вполне мог бы рассуждать о жизни в постоянном досуге и безмятежном наслаждении, значительную долю которого они постигали посредством органов чувств. Не собираюсь ни осуждать, ни подражать, но во мне течет тевтонская кровь: в этих краях она осталась почти чистой. Мы сохранили не только язык тевтонов, но и значительную часть их духа. Жизнь для нас — время не для наслаждения, а для труда, напряжения душевных и физических сил. Слава и красота берут начало во внутренней мощи, позволяющей преодолевать сопротивление материала и другие, более значительные препятствия. Здесь, в Даркшире, мы сохраняем и другие свойства тевтонской натуры: не принимаем законов, созданных для нас чужаками; хотим сами распоряжаться своей судьбой и не терпим постороннего вмешательства в наши дела посредством слабого законодательства; отстаиваем право на самоуправление и отрицаем централизацию. — Иными словами, мечтаете о возвращении средневековой Гептархии, то есть Семи королевств, чем заставляете меня отменить сказанные утром слова о том, что жители Милтона не почитают прошлое. Вы — истовые поклонники бога Тора. — Если мы не почитаем прошлое так, как это делаете в Оксфорде вы, то исключительно потому, что хотим найти то, что непосредственно применимо к настоящему. Прекрасно, когда изучение прошлого ведет к предвидению будущего, но в современных условиях важнее, чтобы опыт помогал в самых неотложных и насущных делах, чреватых множеством трудностей. Наше будущее зависит от решения сегодняшних проблем. Мудрость прошлого должна помочь в настоящем. Но нет! Об Утопии люди говорят куда легче и охотнее, чем о завтрашних обязанностях, а когда эти обязанности за них выполняют другие, с готовностью кричат: «Позор!» — И все же не понимаю, что вы имеете в виду. Снизойдут ли жители Милтона до того, чтобы передать свои трудности Оксфорду? Вы еще не испытали наших сил. Торнтон рассмеялся: — Полагаю, я говорю о наших недавних проблемах, а думаю о забастовках, так мучительно потрясших город и подорвавших производство. И все же последнюю забастовку, из-за которой я до сих пор несу убытки, можно назвать респектабельной.