— Хотелось бы верить, что я никого не ненавижу в прямом смысле этого слова. То есть ненавижу, конечно, педофилов, серийных убийц и врагов Америки. — Было заметно, что он улыбается. — А агент Такер мне не нравится, потому что она склонна к предательству. Амайя на мгновение задумалась. — Предательство кажется мне абстрактным понятием, по крайней мере относительно работы. Я понимаю преданность людям, которые тебя любят, семье, друзьям… Но я впервые работаю в команде. У меня, конечно, была групповая практика во время учебы, да и на работе тоже, и я понимаю, как важно быть точной и исполнительной, но никогда не чувствовала потребности, да и необходимости, быть частью коллектива, да еще и неразрывной частью. Джонсон не согласился: — Вы говорите, что не слишком разбираетесь в командной работе, однако за часы, проведенные с нами, вы проявили больше лояльности к нашему подразделению, чем Такер за все время работы. Взять хотя бы тот факт, что она позвонила в Галвестон, хотя Дюпри сказал, что поговорит с капитаном сам, как только закончится звонок. — Он фыркнул. — Железная Такер… Поверьте, если б ее знали люди из Национального центра ураганов, они тоже так ее называли бы. Беспринципная и одновременно разрушительная. Такое поведение вредит расследованию; нельзя опережать действия группы только для того, чтобы заработать очки… Вряд ли это понравилось капитану Риду. Когда набрали его номер, ему только и оставалось, что обороняться или оправдываться. Так что да, она мне не нравится. Вы слышали, как она вела себя во время разговора? Заявила, что поведение Нельсона вызвало у нее подозрения. Почему она не поделилась этим со всеми, чтобы мы вместе могли над этим поработать? Потому что она умна и в ее поведении всегда есть расчет. Она делает это не просто так: Такер — хитрая лиса, и я могу гарантировать, что по окончании расследования она представит начальству личный отчет, в котором будут ясно изложены ее идеи, достижения или предложения. Это предательство по отношению к Дюпри, ко всей нашей команде. Амайя кивнула. — А Эмерсон? Она отчетливо слышала, как фыркнул Джонсон, и была уверена, что он покачал головой. — Эмерсон — подхалим; не слишком выдающийся сотрудник, но умеет работать в команде. Он знает, что не так умен, как Такер, без нее он пустое место, поэтому смотрит ей в рот. Эмерсон — прихлебатель, не слишком умный, но по-своему довольно надежный. Амайя, казалось, размышляла над его словами. — Вы хорошо знаете Дюпри. Как думаете, почему тогда он держит ее в команде? — Дюпри интересует только текущее расследование, а агент Такер очень хороша в своем деле; прочее его не волнует. — Джонсон сделал паузу, а потом с некоторым недоумением добавил: — Такер дышит ему в спину, а ему словно все равно. — Звучит так, будто здесь целый заговор, — сказал Шарбу, улыбаясь в темноте. Амайя была более прямолинейной: — Вы думаете, Такер претендует на должность Дюпри? Джонсон расхохотался: — Одно дело, на что она претендует, и совсем другое — на что способна. Такер — отличный следователь, но Дюпри — иголка в стоге сена. Такие агенты, как он, рождаются раз в поколение. Это просто другой уровень. Такер кажется мне предательницей, потому что она такая и есть. Несправедливо ставить личные амбиции выше расследования. Не заблуждайтесь, Саласар, я не иголка, но и не прихвостень. И я не стал бы поддерживать интригана только затем, чтобы прятаться в его тени. Амайя кивнула; нечто похожее она слышала от Дюпри на лестнице. — И чем, по-вашему, сейчас занимается наш шеф? — осторожно спросила она, возможно, подавленная темнотой, которой боялась. — Вы, как и я, наверняка видели, как он шепчется с детективом Буллом. — Заместитель инспектора Саласар, вы кое-что не понимаете. Дюпри всегда где-то еще, всегда на шаг или даже на два впереди остальных; вот почему у него всегда такой озабоченный вид. Он словно Атлант, держащий на плечах целый мир. — Я заметил, что он редко улыбается… — вставил Шарбу. — Да, он серьезный парень, но, по правде сказать, с тех пор как мы здесь, он стал еще мрачнее, чем обычно. Амайя обратилась к невидимому в темноте Шарбу: — А вы, Билл? Вы знаете, что на уме у вашего коллеги? Может, мне показалось, но я почти уверена, что Булл с Дюпри знали друг друга раньше, хотя в полицейском участке они вели себя так, будто никогда не встречались. — Ах, заместитель инспектора, вы попали в яблочко, — сказал Шарбу, смеясь. — Уж я-то знаю, что такое верность. — Я думала, что верность и искренность — две стороны одной медали. Вас не беспокоит, что ваш коллега что-то от вас скрывает? — настаивала Саласар. — Мы — Билл и Булл, а не Том и Джерри. Преданность не значит, что ты обязан рассказывать все. Но это значит, что ты расскажешь все, что нужно рассказать. Амайя улыбнулась Шарбу так, как ни за что не улыбнулась бы при свете. Глава 29 Нана. Проклятый Новый Орлеан, стадион «Супердоум» 03:00 утра, понедельник, 29 августа 2005 года Несмотря на то что Нана не приняла снотворное, хотя всегда повторяла, что спать без него невозможно, она все равно уснула. Ее разбудил ропот десяти тысяч голосов — люди дышали или что-то шептали друг другу — и жалобный вой ветра, чье эхо разносилось в верхних этажах «Супердоума». Она подняла глаза. Музыка, звучавшая в течение всего дня из громкоговорителя, смолкла, и кто-то приглушил яркий свет прожекторов. Дети, которые в течение первых нескольких часов бегали по проходам, казалось, выбились из сил и теперь крепко спали, раскинувшись прямо поверх родителей или на полу, сбившись в кучку, как котята. Нана почувствовала покалывания в животе: настало время справить нужду. Она сходила в туалет перед выходом из дома, но потом очень долго сидела не шелохнувшись — боялась, что кто-то займет ее место. Они выбрали первые два кресла в ряду, расположенном у прохода. Бобби поставил инвалидную коляску Селеты рядом со своим креслом, стараясь освободить место для людей, которые непрекращающимся потоком прибывали весь день до самого комендантского часа. Время от времени подъезжали патрульные машины, привозившие бездомных и бродяг, не желавших проследовать в убежище добровольно. В восемь часов им раздали бутерброды и бутылки с водой, а в десять тридцать — сахарный пончик и сок. Бобби принес из дома рюкзак с питьем и бутербродами, но в первую очередь они съели то, что раздавали власти. — Нана, мы не знаем, сколько еще пробудем здесь и в котором часу завтра вернемся домой; эти бутерброды лучше съесть сейчас, а наши приберечь на всякий случай, на потом. Было жарко, Нана выпила целую бутылку воды и больше половины пакетика сока, и ее мочевой пузырь был переполнен. Она встала, осторожно опираясь на палку. Нана много времени провела сидя, и хотя была готова к тому, что прооперированное бедро вот-вот заболит, ныли главным образом колени. Селета спала, уронив голову на грудь, несмотря на постоянный гул ветра и шушуканье тех, кто не спал. Нана слышала, как тяжело она дышит. Бобби вытянулся, сдвинувшись на край кресла; капюшон толстовки скрывал половину его лица. Он дремал, сложив руки на рюкзаке, висевшем на груди. Нана попыталась перешагнуть через его ноги, не разбудив его, но потеряла равновесие, и Бобби открыл глаза. — Куда ты, Нана? Ты не должна отсюда никуда уходить. Сидевший позади них мужчина молча посмотрел на Нану. С ним было трое детей, которые занимали два кресла, а еще один малыш спал у него на руках. Нана почувствовала, как вспыхнули щеки. У нее болели почки, но она наклонилась и прошептала Бобби на ухо: — Дорогой, мне нужно в туалет. Обеспокоенный, тот выпрямился и перевел взгляд со спящей матери к освещенному входу, который вел во внутренние коридоры, где располагались туалеты. — Ради бога, Нана! Что мне делать? Я не могу оставить Селету одну, а если я отправлюсь провожать тебя вместе с ней, кто-нибудь займет наши места, и придется потом торчать в конце коридора либо высадить маму из инвалидной коляски, а это невозможно. — Не волнуйся, Бобби, я прекрасно схожу одна. — Ты уверена? Нана кивнула. — Но что делать с Селетой? — Она снова наклонилась к нему. — Она ведь тоже хочет в туалет. Бобби улыбнулся. — Я надел на нее два подгузника, — сказал он, с нежностью глядя на мать. — Надеюсь, этого будет достаточно. — Может быть, я потом тоже попрошу у тебя подгузник, — улыбнулась Нана и заковыляла к проходу. * * * Это явно был не ее день. На плакате, в самом конце душного зала, было указано, что ближайший туалет находится в пятидесяти метрах. Людей в коридоре было не так много — большинство выбрали относительный комфорт и устроились на трибуне. В отличие от сильной жары, стоявшей внутри стадиона, в коридоре, куда выходили двери, чувствовалось движение влажного воздуха, но этого было недостаточно, чтобы рассеять крепкий запах мочи и прочих свидетельств жизнедеятельности людей, который Нана почувствовала, проходя мимо мужского туалета, перед которым томилась очередь. Приблизившись к женскому туалету, она поблагодарила Бога: перед ним никого не было. В тот момент, когда Нана уже собиралась войти, изнутри выскочила женщина, чуть не сбив ее с ног. — Не входите туда, мэм, — сказала она и заспешила в коридор. Мгновение Нана смотрела ей вслед. Она не сомневалась, что в туалете наверняка творится кошмар: дамские уборные уже давно были не в лучшем состоянии, чем мужские. Она попыталась представить себе худшее: рвота, экскременты, обдолбанные наркоманы… Но ее мочевой пузырь разрывался, а за свою жизнь Нана повидала множество ужасных вещей. Она толкнула дверь и вошла. Никакой вони не было — по крайней мере, пахло не сильнее, чем обычно; только на полу рядом с умывальниками виднелась пара подозрительных лужиц. Помимо этого, туалет на первый взгляд был пуст. Потом Нана услышала чей-то сдавленный стон, приглушенный голос, едва различимый плач, а затем прерывистое дыхание. Она миновала ряды умывальников, осторожно ставя палку на мокрые плитки, и заглянула в узкое пространство, в котором слева и справа располагались туалетные кабинки. Дверца последней кабинки была открыта, и Нана увидела внутри двух молодых людей. И две длинных женских ноги в босоножках без каблука с тонкими красными ремешками. На мгновение Нане пришло в голову, что кто-то рожает, а стоны издает роженица. Пока она не увидела, что склонившийся над женщиной мужчина встал, натягивая штаны, в то время как ожидавший своей очереди, наоборот, расстегивал ремень. В животе Наны вспыхнула жаркая волна, дыхание участилось, а глаза наполнились слезами чистой ярости. — Что вы с ней делаете? — крикнула она изо всех сил. Мужчины удивленно переглянулись — появление старухи показалось им забавным. — Вали отсюда, старая шлюха, — со смехом ответил один. — Или ты тоже хочешь поразвлечься? — спросил он, почесывая гениталии. Нану била дрожь. Не задумываясь ни на мгновение, она двинулась прямо на них. Палка выскользнула из дрожащих пальцев, но она, пошатываясь, шагала вперед. Ее охватили ярость и ненависть, которые в последний раз она испытывала очень давно — в ту далекую ураганную ночь. Один из мужчин нагло хохотнул и двинулся ей навстречу, раскинув руки, словно собираясь ее поймать. Нана сжала правый кулак и изо всех сил ударила им в грудь мужчины. Но удар получился слабый. Опередив ее, мужчина перехватил ее руки, заставив отступить в сторону умывальников. Он сжимал ее запястья без всяких усилий, как будто они танцевали вальс. Нана заплакала от ненависти. Слезы вины и беспомощности обжигали ей кожу ядом; она изо всех сил сопротивлялась мужчине, который смеялся и отводил ее кулаки почти бережно, как будто не желая причинить ей вред, и это заставляло ее еще острее чувствовать свое унижение. Наконец он прижал ее к двери и пробормотал на ухо: — Убирайся, старуха, я не хочу тебя обижать; ты напоминаешь мне мою бабулю. Силы покинули Нану. Ее плечи горели в неудачной попытке сдержать дикаря, ноги дрожали от страха, запястья болели, зажатые огромными ручищами, а стоны женщины, чьего лица она не видела, казалось, стали громче. Плач Наны и невидимой жертвы слился в один. Когда сил у Наны совсем не осталось, она застонала, и мужчина наконец выпустил ее руки — они бессильно упали у нее по бокам. Она ненавидела свое дряхлое тело, неуклюжее и бесполезное, в котором обитали лишь ярость и ненависть. Подняла взгляд на мужчину, который по-прежнему смотрел на нее беззаботно, почти с жалостью, и вся ненависть, вся обида и злость собрались у нее во рту и хлынули наружу адским и яростным потоком: — Будь ты проклят. Я проклинаю тебя и этих негодяев во имя твоей бабушки, твоей матери, во имя всех женщин, которые лежат в твоей семейной могиле! — крикнула она, подняла руку и указала на него пальцем. — Будь ты проклят навеки, чтобы тебе никогда не видеть света, чтобы семя твое сгнило внутри тебя, чтобы ты не знал покоя. Лицо мужчины потемнело. Нана не умолкала. Улыбка стерлась с его лица, он сжал губы и покачал головой.