Человек посадил Лиру и прислонил к бортику саней. Она валилась набок, потому что руки у нее все еще были связаны за спиной; тогда он спутал ей ноги, а руки развязал. Несмотря на густой снег и туман, Лира разглядела, что человек этот очень сильный, и тот, кто сидел впереди и правил собаками, – тоже; они прекрасно удерживали равновесие в кренящихся санях, и было ясно, что, в отличие от цыган, чувствуют себя в этом краю как дома. Человек заговорил, но она, конечно, ни слова не поняла. Он попробовал на другом языке – с тем же результатом. Тогда он сказал по-английски: – Как зовут? Пантелеймон предостерегающе взглянул на нее, ощетинился, и она сразу его поняла. Эти люди не знают, кто она такая! И ее похитили не потому, что она связана с миссис Колтер; так что, может быть, они посланы не Жрецами. – Лиззи Брукс, – сказала она. – Лиззи Брукс, – повторил он. – Везем тебя в хорошее место. Хорошие люди. – Кто вы? – Самоеды-люди. Охотники. – Куда вы меня везете? – Хорошее место. Хорошие люди. У тебя панцербьёрн? – Он мой защитник. – Не помогал! Ха-ха, медведь не помогал! Мы тебя увозили! – Он расхохотался. Лира сдержалась и ничего не сказала. – Кто твои люди? – спросил он, показывая назад. – Торговцы. – Торговцы… Что торгуют? – Меха, спирт, – сказала она. – Курительный лист. – Продавать лист, покупать меха? – Да. Он что-что сказал своему спутнику, и тот коротко ответил. Все это время сани не сбавляли хода; Лира села поудобнее и пыталась разглядеть, куда они направляются; но валил снег, небо было темное, и в конце концов ей стало так холодно, что смотреть больше не хотелось и она легла. Они с Пантелеймоном чувствовали мысли друг друга и пытались сохранять спокойствие, но если Джон Фаа погиб… И что с Фардером Корамом? Сумеет ли Йорек убить остальных самоедов? И сумеют ли ее отыскать? Впервые ей стало немного жаль себя. Прошло много времени. Человек потряс ее за плечо и дал ей полоску вяленой оленины. Мясо было жесткое, плохо пахло, но Лира проголодалась и, пожевав, почувствовала себя немного лучше. Она незаметно засунула руку под мех, проверила, на месте ли алетиометр, а потом осторожно вытащила жестянку с жуком-шпионом и сунула ее в меховой сапог. Пантелеймон в виде мыши залез туда и протолкнул ее подальше, в самый низ мехового голенища. Покончив с этим, Лира закрыла глаза. Страх отнял у нее силы, и вскоре она забылась тяжелым сном. Проснулась она оттого, что ход саней стал другим. Вдруг прекратились толчки, и, когда Лира открыла глаза, над головой проплывали ослепительные огни, такие яркие, что сперва она даже нахлобучила капюшон. Она совсем окоченела, но кое-как сумела сесть и увидела, что сани быстро едут вдоль ряда высоких столбов с яркими безвоздушными лампами. Потом они въехали в открытые железные ворота, за которыми простирался широкий участок, похожий на пустую базарную площадь или поле для спортивных игр. Он был совершенно ровный и белый, метров в сто шириной. Его окружала высокая металлическая ограда. Проехав все поле, сани остановились перед утопавшим в снегу низким зданием – или рядом зданий, понять было трудно, но у Лиры сложилось впечатление, что между частями его, под снегом, проложены туннели. С одной стороны стояла толстая металлическая мачта, с виду как будто знакомая, но Лира не могла вспомнить, где она видела такую мачту. Не успела она оглядеться, как самоед разрезал веревку у нее на ногах и выдернул ее из саней, а погонщик закричал на собак, чтобы они стояли спокойно. В нескольких метрах от них открылась дверь, оттуда вырвался луч света и, повернувшись, уперся в них. Самоед толкнул ее вперед, как пленницу, и что-то сказал. Человек в толстом анораке из угольного шелка ответил на том же языке, и Лира разглядела его черты: он не был ни самоедом, ни тартарином. Напоминал скорее ученого из Иордан-колледжа. Он внимательно осмотрел ее и еще внимательнее – Пантелеймона. Самоед снова заговорил, и человек из Больвангара спросил Лиру: – Ты говоришь по-английски? – Да, – сказала она. – Твой деймон всегда в таком облике? Ничего себе вопрос для начала! Лира только раскрыла глаза. Вместо нее ответил Пантелеймон: он сделался соколом, слетел с плеча Лиры и клюнул чужого деймона, большого сурка, а тот быстро ударил его лапой и плюнул, когда Пантелеймон взвился вверх. – Понятно, – довольным тоном произнес человек после того, как Пантелеймон уселся на плечо Лиры. Самоеды чего-то ждали, и человек из Больвангара кивнул, снял рукавицу, залез в карман, вынул оттуда что-то вроде кисета и отсчитал в руку охотника десяток тяжелых монет. Самоеды пересчитали деньги, поделили пополам и тщательно спрятали. Потом, не оглянувшись, забрались в сани, погонщик хлопнул бичом, крикнул собакам, и они уехали – через поле, в освещенную аллею и дальше, в темноту. Человек снова открыл дверь. – Быстро заходи, – сказал он. – Там тепло и уютно. Не стой на морозе. Как тебя зовут? – Говорил он по-английски без всякого акцента, примерно так, как гости миссис Колтер, уверенные, образованные, важные. – Лиззи Брукс, – сказала она. – Входи, Лиззи. Мы позаботимся о тебе, не волнуйся. Он замерз сильнее ее, хотя пробыл на воздухе совсем недолго; видно было, что ему хочется поскорее в тепло. Она решила изображать упрямую тупицу и, шаркая ногами, ступила за высокий порог. Дверь была двойная, с глубоким тамбуром, чтобы не выходило тепло. Когда они прошли за вторую дверь, Лире стало нестерпимо жарко, она распахнула мех и откинула капюшон. Они очутились в небольшой комнате, из которой налево и направо уходили коридоры, а напротив двери стоял письменный стол, как у регистратора в больнице. Все было ярко освещено – сплошная глянцевая белизна и нержавеющая сталь. Пахло едой – знакомой едой, беконом и кофе, но под этим чувствовался и больничный, лекарственный запашок, а от стен исходило слабое непрерывное гудение, почти неслышное, – такой звук, что либо привыкаешь к нему, либо сходишь с ума. Пантелеймон-щегол шепнул ей на ухо: – Будь глупой и вялой. Совсем тупой. На нее смотрели взрослые: мужчина, который ее привел, еще один в белом халате и женщина в костюме медицинской сестры. – Англичане, – сказал первый, – видимо, торговцы. – Как всегда, охотники? Обычным порядком? – То же племя, насколько я понял. Сестра Клара, вы не займетесь… э-э… маленькой? – Конечно, доктор, – сказала сестра, и Лира послушно пошла за ней. Они шли по короткому коридору – с правой стороны были двери, а слева столовая, откуда доносились голоса, стук ножей и вилок и запахи кухни. Сестра была примерно того же возраста, что миссис Колтер, энергичная, толковая, деловитая: такая может зашить рану и сменить повязку, но никогда не расскажет истории. Ее деймоном (Лиру обдало холодком, когда она его заметила) была белая собачка, семенившая рядом (и через секунду Лира уже не могла понять, отчего ее обдало холодком). – Как тебя зовут, моя милая? – спросила сестра. – Лиззи. – Лиззи, и все? – Лиззи Брукс. – И сколько тебе лет? – Одиннадцать. Лире говорили, что она мала для своих лет – в каком смысле, она не понимала, но это никак не ущемляло ее достоинства. Сейчас она сочла, что этим удобно воспользоваться – так проще будет изображать себя застенчивой, робкой и ничтожной, – и, входя в комнату, нарочно съежилась. Она ожидала расспросов: откуда ты, как очутилась здесь – и заранее готовила ответы; однако у сестры отсутствовало не только воображение, но и любопытство. Можно было подумать, что Больвангар находится на окраине Лондона и дети прибывают сюда все время, – так мало интереса проявляла она к Лире. Нахальненький деймон семенил у ее ног, такой же деятельный и равнодушный, как она сама. В комнате стояла кушетка, стол, два стула, шкаф с документами, стеклянный шкаф с лекарствами и перевязочными материалами и ванна. Как только они вошли, сестра сняла с Лиры меховую одежду и кинула на блестящий пол. – Снимай остальное, милая, – сказала она. – Быстренько осмотрим тебя – здоровенькая ли, складненькая, нет ли обморожений и сопелек, а потом найдем тебе хорошую чистую одежду. И в душ, – добавила она, потому что Лира уже много дней не мылась и не переодевалась, и в тепле это стало особенно ощутимо. Пантелеймон негодующе захлопал крыльями, Лира остановила его грозным взглядом, и он сел на кушетку. Лира возмущалась, снимая с себя одежду, это было стыдно, но у нее хватило ума скрыть свои чувства и прикинуться тупой и послушной. – Пояс с деньгами тоже, Лиззи, – сказала сестра и сама расстегнула его сильными пальцами. Она хотела бросить его на кучу одежды, но нащупала алетиометр и остановилась. – Что это? – Она расстегнула клеенку. – Просто такая игрушка, – сказала Лира. – Она моя. – Мы ее не отнимем, не бойся, – сказала сестра Клара, разворачивая черный бархат. – Миленькая. Как компас. А теперь марш в ванную. – Она положила алетиометр и отодвинула шелковую занавеску в углу. Лира неохотно влезла в теплую воду и намылилась, а Пантелеймон в это время сидел на карнизе. Оба помнили, что ему нельзя быть чересчур шустрым, потому что деймоны вялых людей сами вялые. Когда она помылась и вытерлась, сестра измерила ей температуру, проверила глаза, уши и горло, потом измерила рост, поставила на весы и сделала запись в большом блокноте. Потом выдала Лире пижаму и халат. Они были чистые и добротные, как анорак Тони Макариоса, но тоже ношеные. Лире это было очень неприятно. – Это не мое, – сказала она. – Да, милая. Твою одежду надо как следует постирать. – А мне ее вернут? – Я надеюсь. Конечно.