– Будете отмечать? – спрашивает она. Тоня качает головой. – Куплю ей торт и всё, дома посидим. – Она запинается, что-то обдумывает. – Если хочешь, приходи. Мы не хотели отмечать, но гостям рады всегда. Женя с радостью соглашается. Она ценит каждую минуту, проведенную не дома и не на работе. Голощапова устроилась в бухгалтерию не так давно. Милая, неловкая, с раненым выражением лица, всегда будто готова разрыдаться, и хочется ее утешить. В первую рабочую неделю у нее были проблемы с компьютером. Пока айтишники заказывали новый и тот ехал до офиса, Женя поделилась с Голощаповой своим рабочим местом – выкроила время, решив, что переводы можно добить и дома. На Женин комп установили какие-то бухгалтерские программы, а сама Женя отправилась бродить по офису, пить чай. Голощаповой двадцать пять, она не замужем и парня нет. С отцом дочки пожили вместе и разбежались года полтора назад. Когда Голощапова говорит о бывшем, она грустнеет еще больше. Козел он, так она сказала. Он изменял ей много раз. Раз в неделю после работы Голощапова и Женя пьют пиво на веранде кафешки на набережной, под шум прибоя обсуждают все на свете, от моды до политики. Летом на Спортивной было не протолкнуться от туристов, кругом торговцы ненужной мелочью, сахарной ватой, файер-шоу и музыка, и они на время перебрались в чифаньку на отшибе. Им нравятся одни и те же певцы, сериалы, книги. С Тоней они, конечно, не так близки, как с Дианой: Женя пока молчит об Амине и тем более о своем прошлом. Рассказывает в общих чертах. Но их посиделки высветляют мазохистский день сурка, в котором Женя пребывает. Одно дело звонки и переписка, совсем другое – личное общение. Приезжает Амин и обходит территорию, всё помещение на тридцать столов, разделенное перегородкой надвое. В офисе они с Женей не общаются. Амин не ограничивает Женину свободу, он так сказал. Хотя иногда он спрашивает, кто подарил Жене цветы или позвал в кафе. Болезненно дергается. А я тебе их так и не купил, пишет он с грустью, ждет, чтобы Женя ему ответила: нет, что ты, ты меня и без цветов устраиваешь, и без кафе, и без подарков, без кино, внимания, просто приезжай. Если она промолчит или не так ответит, он пропадет дня на четыре. А после, также без предупреждения, объявится. Женя не любит, когда он так делает. Проще сказать ему, что он хочет услышать. С другой стороны, она как будто ждет, когда же это все случится. Когда она глотнет еще немного боли и вновь провалится в тишину – зыбучую, утешающе знакомую. Приятную отчасти. Повод отвлечься, пожалеть себя. Повод поплакаться в переписке. Дианка в пятисотый раз напишет, что нечего полагаться на мужиков, что нужно быть самостоятельной, знать, чего хочешь, думать о карьере, потому что плакать лучше в «порше». Голощапова пришлет плачущий смайлик, обнимет виртуально, скажет: ну, может, все наладится, мужчины такие сложные иногда, судя по твоим рассказам, этот парень к тебе привязан, он одумается, ты не волнуйся. А Женя и так все знает про себя, вот в чем ужас. Все знает и ничего не делает. Она будто сидит и ложкой неохотно жрет говно, потому что лучше жрать его, чем голодать. Возможно, ждет, когда пойдет варенье, но варенья нет. Возможно, ей просто скучно. Она попала в Зазеркалье, в фантомный мир собственных страхов, надежд, проекций и выбраться не может. Сейчас вина бы. Белого. Она берет контейнер с гречкой и тушеным мясом, свою подругу Голощапову и идет обедать. Неуловимо пахнет «Пуазоном», им кто-то постоянно душится, оставляет след на лестнице и исчезает. Столовая находится на первом этаже, общая для всех арендаторов. По правую руку от входа – витрина с салатами и сладким, по левую – ряды столов, совсем как в институте. Окна выходят на торец соседнего здания, из-за чего в столовой вечно полумрак. – Можно к вам? – спрашивает Амин, уже подсаживаясь к ним, ставя поднос с супом и винегретом. – У твоей дочки сегодня день рождения? – Он улыбается Голощаповой. – Поздравляю! – Спасибо. – Голощапова улыбается в ответ. – А как ее зовут? – Наташа. – О, Наталья! Ты знаешь, что это имя пришло к нам из Византии? Амин уводит разговор к латыни, которую он изучал когда-то (просто захотелось расширить кругозор), рассказывает про фонетику и грамматический строй, переходит к Риму – историю он тоже изучал, он любит Древний Рим, был сериал такой, ты видела? Потом речь перетекает почему-то к родителям, которые говорят Амину, что пора жениться, а он не хочет, понимает, что пока ему нечего предложить, он же ответственный мужик. Женя заедает его рассказы гречкой, молчит. На ее памяти Амин ничего и никому не предлагал, кроме разговоров о себе любимом. Она привычно злится на эту болтовню, но возражать не возражает. Не хочет и не должна показывать, что знает больше положенного. привет, приходит ей на телефон. как насчет ужина завтра? Женя вспоминает круглые, слегка навыкате глаза и выражение лица – встревоженное, почти голощаповское. Тот парень приносил ей домой мед и лимоны, когда она болела в декабре. Такой милый. Бесконечно хороший, но Женю совершенно не цепляющий. Она пишет: не могу, извини. Рыба фугу, выхватывает она из речи Амина. Токсин парализует мышцы, противоядия нет. Сначала подаются менее ядовитые части, затем более ядовитые, те, что рядом с брюхом. Немеют руки, ноги, челюсти, наступает легкая эйфория. Тоня забыла про еду и, раскрыв беззащитные глаза, слушает, кивая и изредка вставляя свои пять копеек. До этого они с Амином не общались в принципе, он всегда смотрел сквозь нее, будто она – часть весеннего тумана. ты замечала, что Голощапова на Монро похожа? – приходит сообщение, когда после обеда Женя возвращается на рабочее место. думаешь? – отвечает она. круто, что она японский знает, да? очень) она классная Женя представляет того-кто-понял-бы, его объятия, в которых тонет. Ночной ветер, затекающий в окно машины, крупные белые мотыльки, луна над полем горчично-алого оттенка, как пузырь, наполненный жидкостью с примесью крови. Долгие и жадные поцелуи, вкус которых она уже забыла. Близкое, слитое с ней телесное тепло. Близкое ровное дыхание во сне. Как он сейчас? Уже забыл о ней? Ломает ли его так же, физически, до сих пор? Она мысленно пишет ему, тому-кто-понял-бы. как перестать чувствовать совсем? как наконец забыть? как у тебя вот это получилось? А другой, тот-кто-понял-бы, молчит. Не знает, что сказать. 2 2013 апрель «Следующая остановка “Академический колледж”», – сообщает троллейбус, когда Илья влезает внутрь и продавливается к окну. Двери закрываются, троллейбус едет дальше по Качинцев, вдоль тротуара, который покрыт асфальтом лишь местами: вот есть асфальт, а вот и нет его, только смерзшаяся за зиму земля, мокрый песок. К Илье бочком пробирается кондуктор, отщипывает билетик. Илья прячет билетик в карман, к другим таким же, смятым и слежавшимся в бумажный грязноватый ком, и смотрит, как бронированные серой плиткой пятиэтажки сменяются рынком, потом военным госпиталем на проспекте Жукова, затем начинается частный сектор, некоторые дома – как шесть квартир Ильи. Илья надеется когда-нибудь купить такой. Тогда они с Машей заведут еще одного ребенка. Он смотрит на панельные многоэтажки, будто проржавевшие в ветреном, резко континентальном климате, – от крыш по стенам спускаются рыжие потеки. Ближе к набережной становится почище, покрасивей, но неуют все равно сквозит промозгло: много закрытых магазинов, ветер перекатывает мусор, волочит его по тротуарам, витрины пыльные. Илья открывает «ВКонтакте», добавляет всех постучавшихся в друзья. Одна, блондинка модельной внешности, судя по профилю, нейробиолог (что вряд ли является правдой), сразу отправляет ему стикер – кот с сердечком. Илья просматривает ее страницу – вроде не бот и не эскорт. Решает ответить что-нибудь потом, пока не до нее. Он часто ездит на троллейбусе – машина ломается. Илья взял ее за удобство, мог спокойно разместиться в ней, с его-то ростом. В багажник многое влезало, и детское кресло вставало на заднем сиденье с запасом на Анькины длинные ноги. И внешне красивая, спортивного вида. Сперва, почти сразу после покупки, скончались датчики заднего парктроника. Начался стук, оказалось, рулевая рейка, пришлось менять. Сейчас вышли из строя катушки зажигания, машина снова в сервисе. А на троллейбусе удобно, конечная остановка прямо у работы. Это если не надо Аню забросить на рисование или ехать за продуктами на рынок и отвозить часть теще, которая живет в Волжском. Раз в неделю у Ильи такое приключение – стоять в пробке на мосту у ГЭС. Там вечно либо все перекопают, либо кто-нибудь столкнется, и привет. Троллейбус успокаивает, особенно когда с утра настроение дерьмо, когда Илья вылетает из квартиры, не чувствуя себя, до конца не проснувшись, с невнятным тоскливым болотом, которое проваливается в груди. Троллейбус тихо и спокойно тащит Илью мимо администрации города за Волгоградской городской думой, мимо Волгоградской областной думы, мимо администрации Центрального района и коричневого, как кусок глины, здания областного суда. Мимо памятника морякам-североморцам, за которым высятся колонны элеватора – кусок промышленного Рима с надписью: «Город-солдат, город-герой на вахте мира и труда». А потом снова к многоэтажкам в плитке и гаражам, где у Ильи стрелковый клуб. Клуб, по сути, принадлежит богатому приятелю, который когда-то заметил Илью на соревнованиях. Он дал деньги и уехал, а Илья все делает с тех пор один, отчитывается по расходам и доходам. Каждый день доказывает, что ему поверили не зря. Прибыль пока небольшая, аренду площади и зарплаты Илья закрывает, и ему самому остается немного – нормально. Не шиканешь, конечно, и на дом пока не хватает, но жить можно. Илья сам работает инструктором, зарплату себе поставил, как у уборщицы, ровно столько, чтобы выплачивать ипотеку. По итогам месяца он получает больше. В Волгограде стрельба не особо популярна. Сегодня три ученика, это неплохо. Два ходят регулярно, более-менее знают, что делать. Третий в первый раз пришел, и Илья предчувствует геморрой. Объясняет технику безопасности, как целиться, что «глок» – это тебе не карабин, правая рука должна быть расслаблена, левой, наоборот, надо держать сильнее, не то будет уводить прицел. Раз – ученик ухватил неправильно, во время стрельбы большим пальцем правой руки сбросил магазин. Стандартная ошибка. И опять по новой: показываем, как правильно держать, чтобы не нажимать пальцем ничего, зажмуривать один глаз лучше не надо, второй устанет быстро, зрение сядет, лучше привыкать смотреть обоими или цеплять на очки бумажку. Один магазин отстреляли. Пахнет пороховым дымом, Илья собирает упавшие гильзы, кричит: – Сереж, мишени! И так целый день. – Опять натекло сегодня! – кричит Маша с кухни, стоит Илье переступить порог. Все умиротворение, созданное мерным покачиванием троллейбуса, сходит на нет. Не разуваясь, Илья топает в спальню, глядит на люстру. Вокруг нее по свежей побелке расползлось влажное пятно, которое – о, Илья знает! – скоро высохнет и станет желтым, как моча. Илья сбегает по лестнице, идет к соседней пятиэтажке, в управляющую контору, но та давно закрыта, работает только с тринадцати до семнадцати часов, к двери приклеена бумажка, что в следующие три дня приема населения не будет. Илья возвращается домой, попутно дозваниваясь до аварийной службы, – да, крыша протекла, нет, они закрыты, да, надо составить акт, они еще три дня работать не будут, вы мне что предлагаете, в суд обращаться, мы один выиграли уже, спасибо, жду. Затем он наконец ест – Маша ставит перед ним борщ, мясо тушеное, корзинку с нарезанным хлебом, чай, сама молча уходит в большую комнату. Слышно, как включился телевизор. Илья ест, глядит в окно. Когда он доедает, в дверь звонят. Но это не из жилищной компании, это Екатерина Павловна, соседка по этажу. Свет из подъездных окон подсвечивает похожие на пух седые волоски, выбившиеся из пучка. Ее голова будто сама источает свет. – Течет крыша-то! – Значит, надо подавать в суд еще раз, – терпеливо отвечает ей Илья. – Заставить жилищников выполнить предыдущее решение. – Долго-то как. А на бошки нам каплет все время, и никто не чинит, сволочи… – выговаривает Екатерина Павловна Илье, как будто именно он виновен в том, что крыша протекает. – И что теперь делать? – Еще раз в суд идти, – устало повторяет ей Илья. – Дурдом. Дур-дом! Высказав все, Екатерина Павловна удаляется, оставив Илью с тягостным ощущением, будто его только что отчитали. Приходит из аварийной службы какой-то хач, по-русски еле говорит, ни хрена не знает и делать не хочет (а я что сейчас могу?). Илья с трудом заставляет его составить акт, фотографирует мокрый потолок. Моет за собой посуду, чувствуя, как темным слепым ворочается внутри злость, слушая, как орут в «Пусть говорят». Когда орать перестают и «Пусть говорят» сменяется мультиками, Маша приходит на кухню, наливает чай, глядит на Илью усталыми глазами цвета темного шоколада. Илья опять заводит разговор об отпуске. Оформлять шенген и ехать в Европу Маша отказывается, слишком дорого, долго, «да и зачем?». И сколько Илья ее ни убеждает, что визу сделают быстро, что в Европе интересно, как же здорово будет посетить Париж и Рим, воспоминания на всю жизнь, Маша лишь пожимает плечами. Ей не нужны воспоминания, потратим черт-те сколько, а потом что? У нас кровать старая, заменить давно пора, и вон – с потолка опять течет. В Астрахань, предлагает Маша. Давай поедем на машине в Астрахань, а на оставшиеся деньги поставим маме новую баню на участке. Летом мы же туда все время ездить будем, сами пользоваться. В итоге они решают поехать в конце мая, потому что другого времени для отпуска Маше не дают. Ни туда и ни сюда – ни посмотреть ничего, были там пять раз, ни покупаться: вода в дельте Волги грязная, холодная. Илья не понимает, зачем тогда все это. Зачем тогда вообще куда-то ехать? Но оставаться в квартире в Волгограде он уже не может. Нет, винить только Машу нельзя, это по-детски. Он же мужик, он должен разобраться. Раз денег не хватает, значит, надо заработать больше, чтобы хватило и на Европу, и на ипотеку, и на баню теще. Вот только спину ломит постоянно, боль терпимая, но противная, неотступная. Илья ходил и на массаж, и к мануальщику – все бесполезно. – Как в садике? – Он спрашивает у Аньки.