Аня на мгновение отвлекается от телевизора, улыбается: – Все хорошо, папа. – Что делали сегодня? – Ничего. Гуля-а-али, – медленно, будто во сне отвечает Аня, растягивая «я» и «а». – Рисова-а-али. Игра-али в… Тут медвежонок на экране делает кульбит, и Анька забывает, что хотела сказать. В принципе забывает о существовании Ильи. Илья, конечно, может вырубить телевизор и настоять на какой-нибудь совместной игре, но сил нет, спина болит, и вместо этого Илья пишет знакомому юристу насчет текущей крыши. Так заканчивается день. Они познакомились, когда Илье было двадцать три, через полтора года после того, как… Через полтора года, короче. Маше было двадцать четыре, она приехала из Волгограда в Москву работать в маникюрном салоне, снимала комнату с подружками в одном с Ильей подъезде. Илья встретил ее у мусоропровода – увидел со спины и замер, узнав рост, комплекцию, цвет волос, низкий хвост, в который Маша их убирала. Сердце екнуло больно, его будто защемило между ребер. Маша отправила содержимое ведра в трубу, бахнув дверцей клапана, обернулась – и оказалась странным воспоминанием, отраженным эхом. Лицо похоже, но не то: нос чуть длиннее, губы – у́же, раскосые глаза цвета горького шоколада. Не фото – дагерротип. Спустя год они поженились. Илья как раз уволился с работы, решив открыть собственный бизнес, и они уехали в Волгоград – Маша была беременна, хотела, чтобы мама была рядом, помогала с Анькой первое время. Первое время зацепилось за второе, год – еще за год, взяли в ипотеку квартиру в панельном доме на улице Качинцев, последний этаж, вид на гудрон на крыше длинной пятиэтажки и рынок вдалеке, и вот Илья уже шестой год в Волгограде. Когда-нибудь они переедут в другую квартиру или в отдельный дом, заведут еще ребенка. Маша сказала, родить второго жилплощадь не позволяет, надо расширяться. Илья старается расшириться, но уже не понимает: нужен ли ему второй? Хочет ли он его или движется по инерции, потому что так положено: дом, жена, машина, дочка, сын? Сад, огород с петрушкой, баня, Астрахань, придорожные кафе, «Ашан». «Ашан», Волжский, ученики в стрелковом клубе, налоговая, сад, огород, инфаркт. Илья ложится. Маша уже спит, ее зад, укрытый одеялом, похож на мягкую линию холма на горизонте. К Илье сон не идет. Илья все смотрит в потолок, а желтые разводы возле люстры притягивают взгляд и, кажется, растут. Тогда он смыкает веки и, чувствуя, как медленно сгнивает заживо, засыпает. Ему вновь снится яблоневая тень, за ней стоит кто-то, размытый полуденным янтарным солнцем. Жарко. Над ухом басит шмель. – Мне кажется, я все просрал, – говорит Илья, обращаясь к этому кому-то. – Мне кажется, что я – кусок говна. Как думаешь, я прав? 3 2013 февраль Даша выходит с работы в шесть, торопится через дворы по скользкой колее, укатанной машинами, – дорогу не чистили, тяжело идти, – к детсаду. Там она жмет кнопку домофона, ждет, когда охрана ей откроет. Таким же быстрым шагом взлетает на второй этаж, где потеет давно одетый Глеб с плотным листом А3 в руках, протягивает его Даше. На листе карандашный красный дом с одним окном и остроконечной крышей, зеленый мальчик и фиолетовая мама с волосами-вениками, приделанными к квадратной голове. Сверху что-то налеплено пластилином, нужно будет выбросить, думается Даше, измажем всё же этими поделками, не ототрешь потом. Воспитательница, пигалица немногим старше Даши, смотрит с укоризной. – У нас группа до шести вообще-то. На часах над дверью шесть пятнадцать. Шея болит. Башка болит. Даша откашливается. – На работе задержали, вы извините… – Теперь я тоже на работе задержалась, вам спасибо, – отвечает воспитательница, набрасывает шарф на меховые плечи шубы и уходит. Следом в морозный сумрак выходит Даша с Глебом. Глеб молча берет Дашу за руку, подстраивается под ее шаг. Они забегают в метро, успевают в последний вагон до «Выхино». Чудо чудесное: он не битком набит (это вечером-то), и на скамье есть три свободных места. Даша стремительно идет к ним (в метро в час пик нужно всё делать стремительно), на ближайшее бросает Глеба. Рядом с Глебом, на среднее место, садится тетка в сиреневом берете из ангоры. Место справа свободно. – Вы не могли бы подвинуться? – просит тетку Даша. – Я рядом с сыном сяду. Тетка нехотя двигается, Даша садится. – Нормально нельзя было попросить, – говорит тетка не то чтобы громко и не то чтобы Даше – просто бросает в воздух. Даша подачу принимает, лениво переспрашивает: – А я как попросила? – С претензией! – отвечает тетка, поджимает губы куриным гузнышком. Вот тебе и на. Даша вздыхает. Как же она устала. Она и в магазине-то наслушалась – одна покупательница сломала молнию у платья, померила, сдала, ушла, а Дашке потом пришлось бежать в ателье, за свой счет менять молнию. Шея болит, башка болит. Даша придвигается к теткиному уху, к морщинистой мочке под беретом из ангоры. – С претензией я только уебать могу, тебе понятно? Тетка замирает, глядит перед собой. И правильно, и пусть молчит, по Дашке видно же – и правда уебет. У каждого бывают плохие дни и плохое настроение, но это же не повод вываливать его на окружающих. Не повод, блядь. Живет Даша в Котельниках, снимает двушку рядом с Белой Дачей, в нескольких остановках от маминого дома. Вообще, к ним тянут метро, планируют открыть в две тысячи пятнадцатом, у Новорязанки, но пешком идти все равно далековато. А пока Даша с Глебом ездят домой на маршрутке от «Выхино», платят за одно место – Глеб всегда сидит у Даши на коленях. Дом, где они живут, новый, квартира с просторной кухней и удобной планировкой выходит окнами на тыл Первомайского комбината, на территории которого склады, ремонтные услуги, еще кому-то помещения сдают, лают собаки по ночам. Между Дашиными окнами и комбинатом проходит ЛЭП, линует небо похожими на струны проводами, которые уходят в перспективу. Стальные вышки напоминают Даше тотемные столбы. Иногда ей кажется, что провода гудят и нагревают стену дома. Иногда ей кажется, что можно на них запрыгнуть и побежать со всех ног по прямой, к точке, где они слипаются в одно. Врезаются в белесый зимний сумрак. Иногда ей это даже снится. Родила Даша в восемнадцать, от кого – сама не поняла. В то время она ни с кем особо не встречалась, так, трахнулась с двумя, один вообще из клуба, имени она не помнила, да и лицо осталось смутным пятном. Был еще мужик лет тридцати, прибился к их компании, пили на лавочке в парке после майских. Дашу тогда повело сильно, обычно не вело так от пары пива. Часов в двенадцать тот мужик вызвался проводить ее до дома. У подъезда вдруг ухватил за руку и утащил в кусты, полез целоваться и под юбку. Слюнявый был очень. «Красивая, какая ты красивая», всё говорил. Даша сперва его отталкивала, но сла́бо – мир кружился и кренился, – потом сдалась. Мужик ее трахнул без защиты, помог встать, одернул юбку, проводил до двери. Даша легла спать не раздеваясь, едва справляясь с вертолетом. О сексе в кустах никому не говорила, а смысл? Что, разве стали бы того мужика искать? В общем, через месяц она заметила, что месячных нет, сперва забила – у нее часто бывали сбои цикла. Олька сказала – ты чего, купи тест. Даша забегалась, забыла, затем купила все-таки, попи́сала, а там две полоски. Пошла в поликлинику. Просила аборт по ОМС, но врачиха сказала строго: с матерью чтоб пришла, до восемнадцати не имею права без родителей, и ты вообще подумай, он же живое существо. Как Даша узнала через много лет, ей не имели права отказывать, должны были все сделать, и бесплатно. Денег на платный аборт взять было неоткуда. А внутри Даши быстро текло время, творилось что-то неправильное, нежеланное, что-то ломалось, срас-талось неправильными углами. Как будто рос тринадцатый аркан, костлявая смерть заполнила Дашу изнутри. Даша чего только ни делала: ванны горячие принимала, в бане парилась, тяжести таскала, пила молоко с йодом – без толку. Даже прыгнули с Олькой со второго этажа. Ногу потянула, а Глеб остался. Железной вешалкой для одежды решила себя не протыкать, рассказала матери. Мать отнеслась на удивление спокойно, сказала: да чё ты, помогу, конечно, ты рожай. Ну, Даша и родила. После родов Оля пропала, стала тусить с другими девчонками. А Даша тусила у песочницы с коляской, развлекалась журналами и картами Таро, смотрела, как весна во дворе сменяется летом, лето – осенью, маленькие подгузники сменяются на бо́льшие размером, грудное молоко – на смесь и баночки с пюре. Прогулки вокруг дома, как по тюремному двору. Как будто жизнь отняли. Первый год она к Глебу почти не подходила. Он орал постоянно, качай не качай его, никак не затыкался, не закрывал алый беззубый рот. Как его успокоить, как приструнить? Даша не знала, не хотела знать, иногда просто запиралась на кухне и накрывала ладонями уши, чтобы не слышать этот визг. Нет Глеба, его не слышно, в квартире нету никого. Лучше бы его не было, не было, не было. Лучше бы он не рождался. Два-три раза в неделю в гостях у Даши с Глебом остается Саша. Саше двадцать девять, он капитан полиции, веселый парень, любит погулять. Дашка его встретила в общей компании, когда Глеб наконец подрос и стал оставаться у матери на ночь. С друзьями пила пиво на Кирова, сразу Саню заметила, когда он подошел пожать кому-то руку: здоровый, классный, громкий. Потом пошла в туалет мимо стола, где Саня сидел, Саня ее окликнул, познакомились. Ну и закрутилось, уже полтора года вместе. Между ними бывает всякое, конечно. И очень хорошо: Са-ша заботливый, всегда откроет дверь, сумки дотащит, всегда спросит, не голодна ли Даша, не холодно ли ей, чем она занималась днем. Всегда приедет, если надо, и трахается как бог. Даше нравится, как на него оборачиваются женщины в торговом центре, как он оттирает плечом людей в метро, чтобы ей было посвободнее. Приятно, когда он сам выбирает ей блюдо в кафешке. Через месяц после того, как они замутили, Сашка пошел к матери с цветами и вином, хотя Даша не собиралась их знакомить, рано. Они посидели, мама быстро настругала салат, мясо потушила, расспросила Сашку о семье (мама и сестры живут в Бийске, папа умер), о работе (в полиции в Москве на Юго-Западе), об увлечениях (охота). Мама осталась в восторге, что с ней бывало редко. Похвалила Дашу, будто та нашла не мужика, а нефтяное месторождение на шести сотках. Но бывают дни совсем хреновые. У Раевского, владельца магазина, где Даша работает, день рождения, который он решил отметить с персоналом. Привез шампанского, коньяка, торт «Прага», три штуки, расставили все на витрине у кассы. Дашка позвонила матери, попросила съездить забрать Глеба из сада, сама сбегала за пластиковой посудой в продуктовый. Раевский – мужик хороший, отгулы, если Глеб болеет, дает без вопросов, девочкам на Восьмое марта цветы дарил, а Дашке – отдельно, пока никто не видел, – подвеску серебряную на цепочке. Может просто так на точку заехать и шоколадку привезти к чаю. И вот они отмечают, быстро выпивают все, Алина откуда-то притащила семгу копченую ломтиками, ее тоже уминают с белым хлебом. Под шумок Даша приобнимает Лену, Лена отстраняется. Жаль. После они закрывают точку и все вместе идут по уже пустому тихому ТЦ на выход. Кто-то включает музыку, Даша, приплясывая, выходит первая в морозную черноту, под фонари, и тут видит белую Сашкину «мазду». Саня выходит из машины, смотрит на Дашу хмуро, потом на Раевского. Дашка сразу понимает – выпил. Хорошо хоть, одет по гражданке. Он хлопает дверью, идет к Раевскому, вынимает ксиву. – Документы ваши покажите, – говорит. Раевский удивленно улыбается, заглядывает в ксиву, читает, что написано, и уже лезет в карман за документами, но Даша успевает его остановить. Она очень извиняется, сгорая от стыда, представляет Сашу, говорит, это у него такие шутки, – да, Саш? – вы извините, и уводит Сашу прочь, к машине, попутно прощается со всеми. Улыбка Раевского делается странной, печальной, но он машет Даше в ответ, желает хорошего вечера обоим. – Этот тебе лайки ставил? – спрашивает Саня, гонит машину к дому, еле успевает затормозить на светофоре, они едва не въезжают в зад едущему впереди «гольфу». – Под фоткой в купальнике. Иногда Дашке нравится, что он вот так ее ревнует, но вот сейчас – бесит. Сам подписан на кучу полуголых телок, это для него в порядке вещей – сидеть и лайкать жопы. Так какие к ней претензии? – Да я не знаю, кто там мне что ставит. Мне вообще все равно. Саня качает головой, ухмыляется. – Ну конечно. Ну да, конечно. Машину он бросает в сугробе у вышки ЛЭП, под забором комбината. Там парковать нельзя, но Саня много раз так делал, его никто не трогал. Он шагает к подъезду, чавкая ботинками в подтаявшем сероватом снегу.