– Товарищ капита-а-ан, – зовут веселым голосом с детской площадки. Там сидят три Сашкиных приятеля и две девушки с голыми ногами в одинаковых блестящих колготках. И как только не холодно. – Товарищ капитан! – Девушки машут Сашке. – Давай к нам. Саша сворачивает на площадку, Даша плетется следом. Домой она сама не хочет, наверное, и время еще есть, а у Санькиных друзей коньяк. Стаканчики закончились, Даша отпивает из бутылки, закусывает лимонной долькой. – Чё хмурые такие? – спрашивают у Саньки. Тот смотрит на Дашу, нехорошо улыбается. – А чё хмурые? Мы не хмурые. Дашка вон веселая, да, зай? Дашка сегодня с мужиками танцевала. Чё бухали? Расскажи хоть. Даша его игнорирует. Тут что ни ответь, все против тебя обернется. Ничего, побесится и успокоится. – Бабы распоясались, Дим, – тем временем вещает Санька. Прикуривает, щурится от дыма. – Они же для чего так себя ведут? Чтоб их на место поставили, чтобы себя слабыми почувствовать. Мужик же чё, мужик должен быть сильным, иначе на нем ездить будут, в хуй не ставить… У меня такая особенность – кулак летит быстрее мысли, он так обычно говорит. Понтуется. Дашка знает: ничего он ей не сделает, пустой пьяный базар. – …И эта вон… – Саня машет рукой на Дашку, едва не попадает зажженной сигаретой ей по куртке. – Саньк, Саньк, ну ты спокойно, Саньк. – Его пытаются унять, девушки хихикают, а Даша идет домой, ее достало все. И Санька пьяный – опозорил перед Раевским, девчонки поняли бы еще, а этот и уволить может. Опять ищи работу. И друзья Санькины – из пустого в порожнее переливают то про футбол, то про политику, то про баб, достали. Она заходит в квартиру, отпускает маму – та ворчит, что Дашка долго не являлась, десять часов уже – и быстро исчезает, будто ее и не было в квартире. Из маленькой комнаты выглядывает Глеб. – Ты в комнате убрал? – орет Даша, потому что тоже достал ужасно. Глеб кивает. – Ложись спать тогда. Сейчас приду, проверю, что там у тебя. Глеб исчезает, закрывает дверь. Появляется Саня. На пороге его заносит, он ударяется плечом о дверь шкафа-купе, качается в обратную сторону, ловит равновесие. – Ну чё, зай, – спрашивает, не раздеваясь, – нормально погуляла? – Сань, прекрати. – Вообще, он староват. У него стоит вообще? – У нас с ним нет ничего, он мой начальник, Саша! Я на него работаю! – Одно другому не мешает, зай, днем поработала в палатке, ночью – ртом, да? Ну это уже за гранью, конечно. Тут у Даши у самой вскипает. – Да кто ты такой вообще? Ты кто такой, чтобы меня контролировать? Да ты мне не муж даже! – А-а-а. Если не муж, так все, можно блядовать? – Саня сжимает кулак, подносит его к Дашиному носу. Кулак пахнет табаком. – Только попробуй, убью суку! Убийством он ей еще не угрожал. Совсем допился. Из маленькой комнаты выглядывает Глеб, Даша жестом загоняет его обратно. Открывает входную дверь, сама прислоняется к шкафу и ждет. – И чё ты ее раскрыла? Закрывай, надует. – Пиздуй отсюда. Саня подходит к Даше, нависает, по-звериному жарко дышит ей в лицо. – Давай, иди, – говорит Даша уже миролюбивей. Сколько раз она вот так его выпроваживала. Тут нужно мягко, но уверенно, как с ребенком. Сейчас придут соседи – мысль пробивается через коньяк. Придет мужик из сто пятьдесят второй. Или тетка снизу, все время ругалась, когда Глеб был помладше и топал. Разборки, крики, ну зачем это? Нажалуются хозяйке квартиры. Саня склоняется к ее лицу ниже. Спиртом пасет – жуть. – Хуй тебе, – говорит. – Поняла? – Я сейчас ментов вызову, если ты не успокоишься. – Да вызывай! – орет Саня, и крик его вырывается из квартиры, мечется меж этажей. – Я сам кто, по-твоему? Пушкин, бля? Вызывай, хули, побазарю с братанами. Летит кулак – Даше кажется, что прямо в лицо ей. Но бахает не по лицу, кулак бьет по двери шкафа рядом с Дашиным виском. Сердце пропускает удар. Дверь оглушительно трещит, и мир трещит, делается смазанным и медленным, будто погруженный в масло. – Вызовет она ментов, ебаный в рот… – ворчит Саня, но уходит. Капает кровью с кулака. – Дура, блядь! – кричит уже в подъезде, спускаясь по лестнице. В ДСП шкафа вмятина, дверь теперь не сдвигается – внизу ролики выбиты из направляющей. Даша выглядывает в подъезд – тихо, Саня ушел, – запирается. Никто из соседей так и не явился, и она не знает, хорошо это или плохо. Наверное, хорошо. Час ночи, но Даше не спится, она вся на адреналине. Вытирает след из подсохших капель крови, который ведет из коридора вон. Допивает текилу – стояли остатки в холодильнике, ест из вазочки печенье. Смахивает на пол крошки и, чтобы успокоиться, занимает руки картами Таро, раскладывает их на кухонном столе. Чувствует кожей, как снаружи гудит ЛЭП. Семерка чаш, четверка жезлов, десятка мечей и Смерть, тринадцатый аркан. Какое-то новое начало, веселье даже, потом расставание и смерть. Возможно, перерождение. Смерть, старая знакомая, глядит на Дашу с карты, подмигивает: вот и я. Жужжит мобильный – «Любимый» и Санькино фото: Саня в форме, щурится, улыбаясь. Даша сбрасывает звонок. Хватит с нее на сегодня скандалов, пускай трезвеет. Ей бы самой пойти проспаться, но всю трясет, тут не уснешь никак. Телефон жужжит опять, Даша снова жмет отбой. Минут через двадцать Саша звонит в дверь. – Зай, открой. – Голос уже ласковый и виноватый. – Ну открой, Даш. Прости дурака, погорячился. Бывает у меня. Даша раскладывает Таро еще раз, но уже не смотрит на то, что выпадает. Она вся там, у двери, слушает, что Сашка говорит, хочет поверить. А он делает перерыв и снова звонит, стучит, просится внутрь. Твердит, что был не прав, ну вот такой ревнивый, это потому что ты красивая, зай, я тя люблю, слышь? Люблю. – Мам, – зовет из комнаты Глеб. – Ложись спать, – велит ему Даша, заглянув в теплый, пахнущий ребенком сумрак. В ногу впивается чертова деталька лего, разбросаны везде, как мины. Глаза Глеба поблескивают над одеялом, широко раскрыты. Два ночи, а спать не собирается. – Это Саша там? Мам, не открывай ему. – Ложись. Подумав, Даша впускает Сашу: не успокоится ведь, будет на весь подъезд концерт устраивать. Саша, переступив порог, тут же бухается на колени – любит каяться с размахом. Обнимает Дашины ноги, шепчет извинения, обещает починить шкаф. Нет, отвечает ему Даша, нет, хватит с меня твоих пьянок, мне утром ребенка в сад вести и самой на работу. Иди домой. Саня утихает, дышит Дашке в живот, о чем-то думает. Потом поднимает голову и смотрит снизу вверх. Глаза стеклянные, как дверцы у серванта. – Даш, а Даш, – шепчет. – Выходи за меня. 4 2013 апрель Бухать Женя начинала тихо, в гомеопатических дозах. Сперва глушила тоску после переезда во Владивосток, пока искала работу, красиво пила винишко вечерами. Потом пошли бокалы после работы – по пятницам один. По понедельникам, средам и пятницам один. По будням, когда поссорится с Амином, – два, в гордом одиночестве. По выходным, когда никто не звонит, – три, закусывая рыбой. В декабре, когда ужасная погода. Когда дети под окном кричат особенно громко. Жить легче, если есть чем прибухнуть. К тому же это всего лишь вино, что с него будет? Часто, если погода ясная – что во Владивостоке чаще, чем в Москве, – Женя спускается к маяку на Токаревской кошке или расстилает плед прямо на пляже за Станюковича и сама с собой, сама себе говоря тосты, неспешно распивает бутылку, глядя на воду, слушая прибой. Зимой она наливает вино в пол-литровую бутылку и пьет на ходу. Один раз у маяка из воды меж разломов льда показалась пятнистая голова нерпы. Женя думала – всё, снова обострение, но по крикам туристов поняла: это и правда нерпы. Приплыли за косяком корюшки, как оказалось. Женя присела на опору ЛЭП – вышка будто держала остров Русский кабелями-струнами, чтобы его не унесло в открытый океан, – и смотрела, как все суетятся, по очереди фотографируются на фоне темной воды и выглядывающих из нее голов, хвостов и пятнистых животов. Хорошая была прогулка. При Амине Женя не пьет: ему пьяные женщины не нравятся. Обычно она ждет, когда он уснет или уедет. Тогда она откупоривает бутылку, наливает полбокала, и туманы за окном окрашиваются танинно-розовым. В апреле, накануне Жениного дня рождения, офис закрывают после обеда, что-то сверлят, устанавливают, и Амин предлагает встретиться с его друзьями. Женя, понятное дело, за, и они идут в северокорейский ресторан за зданием администрации. Там за длинным столом, сжатым с двух сторон красными диванами с высокими спинками, создающими подобие кабинки, их ждет семейная пара с тремя сыновьями: старшему шесть, младшему нет и полугода. Дети очаровательны, Женя быстро находит с ними общий язык. В зале пахнет жареной лапшой и мясом. Друзья больше говорят с Амином, Дианка пишет Жене: я с тобой, держись, подруга. – А ты когда рожать планируешь? – спрашивает мать семейства между глотками чая. – Чем дольше ждешь, тем тяжелее будет. Женя рассказывает о своем бесплодии легко, будто выворачивает карманы: что да, в 2007-м поставили, в 2010-м подтвердили, да, там инфекция была, и дальше про инфекцию, оперативное вмешательство, столько таблеток пришлось пить и еще уколы делать. Мать семейства кивает все медленней, глаза ее немного стекленеют, видно, что ее мысли уплывают из северокорейского ресторана прочь, вниз по Океанскому проспекту к набережной. Ребенок на ее руках просыпается – резко, будто его включили, – и плачет, кривит покрасневшее лицо. Мать семейства его успокаивает, оставив Женю на полуслове про диагнозы одиннадцатого года. С одной стороны, стало чуть легче: так всегда, когда Женя с кем-то откровенна. С другой – подкрадывается стыд-и-срам, и Женя выходит в туалет. После выскальзывает на улицу подышать. Рядом с ней курит девушка, высасывает ментоловую сигарету-зубочистку, и дым втекает в Женю, в полости в ее груди, и без препятствий покидает их. Выглядывает солнце, но совсем не греет, только оглаживает скулы холодными лучами. Женя выцветает изнутри, сливается с миром вокруг, который тоже выцветает, сереет многими оттенками. Такой же полупрозрачной, потерявшей цвет она возвращается в их красный закуток. – Я пойду, ладно? – Она говорит Амину на ухо. Он хмурится. – Почему? Мы же собирались на набережную потом. – Нехорошо себя чувствую, – врет Женя, хотя очень хочется сказать правду про разговоры о детях, о том, как невыносимо это все. Сказать, что они вообще должны были вдвоем обедать. Но держит все в себе привычно, и невысказанное преет внутри, расслаивается на пряную тоску, спирт и лесной мед. Амин хмурится больше.