Он делает глоток, другой, третий, облокачивается на подоконник. Солнце греет лицо, щекочет глаз. Он пролистывает ленту сообщений в телефоне – ничего интересного. Лайкает посты друзей «ВКонтакте», все подряд. Его записи тоже с лайками, большинство от людей, которых он никогда не видел, не общался с ними. Может быть, их вообще не существует. Взять хотя бы ту же Полину Как-ее-там, которой он забыл тогда ответить, вспомнил дня через три, и уже несолидно было что-то писать, он просто ее лайкает теперь. – В ду́ше ржавая вода, ты представляешь? – кричит Маша из ванной. – И дверь не закрывается. Она облокачивается рядом, высовывается в окно по пояс, осматривает дорожку снизу. – Ну и гостиница, конечно… Наверняка пансионат раньше был. Выкупили, отремонтировали и сдают по номерам. Из чего угодно бизнес сделают. Маша распускает пучок, освободив волну каштановых волос, затем скручивает их обратно. Оценивает коньяк, лицо Ильи, отворачивается. Коньяк она не одобряет, сама она не пьет, не курит, уважает ЗОЖ. – Что случилось, чем недоволен? Илья может сказать, что всем: отдыхом в Астрахани, собой, больной спиной. Что у Маши выражение лица не лучше. Но он решает промолчать, скандалить ведь себе дороже, виноватым окажется он сам. Коньяк пульсирует внутри, подогревает раздражение. – Все в порядке. Маша хмыкает, и в этом хмыке пятьсот оттенков недоверия. – Ну конечно. А то я не вижу. Ты в зеркало глянь на себя. – Просто устал. – Все устали. На этом пульсирующее прорывается наружу. – Маш, ну я правда устал. Вы-то просто сидите, а я машину веду. Маша выпрямляется, упирает кулак в бок – вызов принят. – А я ребенка на заднем сиденье развлекаю. То кушать, то пописать, то ее тошнит. Мне, что ли, весело ехать? На этом Илья может замолчать, обнять ее и помириться. Но он не умолкает. Чертово двадцать четвертое мая. – Анька спала всю дорогу. – Не всю. И что ты ноешь-то постоянно? Как меня это нытье достало. Устал – иди поспи, не порть людям настроение. – Я тебе мешаю, что ли? Маша глядит на него со знакомым презрением, физически – снизу вверх, а фактически – сверху вниз, как смотрела мама каждый раз. Чего тебе, Илья? Мама устала, иди с Дашей поиграй, согрей ей поесть, хорошо? И запах спирта тоже знаком, вот как сейчас пахнет изо рта Ильи. – Ладно бы мешал, – отвечает Маша. – Тебя вообще не видно и не слышно. Я все решаю в доме постоянно, тебе как будто все равно. Это правда. Илье и правда часто все равно, пусть делает что хочет. – И денег не дождешься. – У нас еще ипотека, если ты забыла. – Ипотека сорок в месяц, это вообще ничто. – Если тебе мало денег, выходи на работу. Анька в сад уже два года как ходит, спокойно можешь в салон вернуться. – Ага-а-а, на работу. А ты мне тогда зачем сдался, если не можешь семью обеспечить? Кормить тебя… Так они цепляются словами, поддевают друг другу кожу рыболовными крючками. Илья выпивает еще и вдруг ловит себя на том, что сжались кулаки, что уши заложило, как хочется ударить, потому что достучаться невозможно. Так сильно хочется, что он пугается себя, ведь он же не такой совсем, откуда это? Он торопится в ванную, запирается – замок все-таки работает, просто надо проворачивать сильнее, – сует голову в раковину, под ледяную воду. Он все еще может выйти и обнять Машу. Но он стоит и смотрит на себя, заглядывает в покрасневшие глаза. Когда он наконец выходит, Маша уже переодела Аню. Демонстративно не глядя на Илью, она сообщает, что они уходят погулять, а ты трезвей и отсыпайся. Минут через двадцать уходит и Илья (ключи у Маши есть свои). Ноги несут его вдоль речки Кутум и ЛЭП, мимо палатки «Куры гриль» и стихийного многоголосного рынка на автостанции, выносят к Волге. Илья идет, долго-долго идет по прямой по набережной, оказывается на недоасфальтированной улице с деревянными домами, с испачканными белой краской заборами из профнастила, с грудами камней в проломах полуразрушенных домов; темнеет, фонарей тут нет, а потом Илья выходит к пустырю, за которым высится дорогой отель. Илья идет дальше. Коньяк закончился. Может, он псих? Может, он как Алик? Илья не хочет вспоминать, но и забыть не может, как чуть не замахнулся, не может отпустить это желание – ударить, чтобы замолчала и наконец ушла, чтобы оставила в покое. Это гнилое что-то. Он сам – гниль, раз дошел до такого. Не мужик, нет. Мужик зарабатывает нормально, чтобы на все хватало. Мужик не бьет слабых, вообще даже не думает об этом. И не плачет, не плачет никогда, Илья украдкой вытирает лицо рукавом. Он не хотел стать вот таким. Он же старался. Ему вот-вот тридцатник стукнет, и что? Чего добился? Все однокурсники либо спились, либо уехали за границу, либо давно начальники отдела. А он кто? Инструктор по стрельбе? Сидит и ноет. Ведь все же хорошо, работа есть, жена-ребенок есть, чего вдруг не устраивает? Все так живут. Но сколько бы он ни старался, ему все мало, мало, все не то, он будто топчется на месте, и Маше тоже мало, и он вынужден тащить все это на себе, ныряет из одного дня в другой, такой же… Он пробовал трахаться на стороне, завел девчонку. Она знала, что он женат, против ничего не имела, многого не просила. Пару раз Илья сводил ее в кино, подарил цветы, имел ее у нее же в квартире, на скрипучем диване, после они молча пили чай, и он уезжал. Все это было хоть и приятно, но бессмысленно, и Илья вскоре прекратил общение. Маша все решает… Это он ей позволяет, потому что иначе невозможно, нет сил выяснять отношения по каждой мелочи, по каждой ерунде, Илья все время оправдывается, отшучивается, отстреливается из окопа. А с другой стороны, и правда, у друзей Ильи жены ведут себя совсем не так. Может, это он недомужик? Может, на нем и правда можно только ездить? И Маша тоже устает, он замечает тени под ее глазами, отсутствие прически – некогда укладывать, каблуки она давно сменила на кеды. Перестала обнимать его, перестала краситься, глядит как на прожорливую скотину. В гостиницу он возвращается за полночь, когда черный день, двадцать четвертое мая, заканчивается. Маша уже спит, и слава богу, ни скандала, ни секса с ней Илье не хочется. Да и самой Маше, похоже, тоже секс уже не нужен, ей и без него нормально. Они как давние соседи по квартире, исполняют функции, следуют ненаписанной инструкции. Илья закрывает глаза. Чувствуя, как медленно сгнивает заживо, он засыпает. Илья ведет машину через поле. Выгоревшее небо растянулось над дорогой, пожирает горизонт, затекая за него. Туда же, за невидимый перевал, ныряют машины – одна, вторая, третья. Илья стремится к ним, тоже нырнуть в небытие, но оно его не принимает, убегает прочь. По радио играет что-то про «пучком, все пучком, там, где прямо не пролезем, мы пройдем бочком», но буйное веселье песни будто пролетает мимо, вытесняется мрачной тишиной в машине. Илья молчит. Маша молчит. Анька спит, запрокинув голову и приоткрыв рот. Ты нам весь отдых портишь, так Маша сказала, отмучившись в Астрахани неделю. Скучно здесь. Когда Илья предлагал поехать на экскурсию или просто поколесить по окрестностям, она крутила пальцем у виска, поблизости ведь нет ничего, что стоило бы посмотреть, а ехать дальше – все устанут. Нет выхода, любой выход Маша закрывает и опечатывает. Нет выхода, нет счастья, никак не добыть его и не добиться ничего. «Как дела? Да все пучком! Я встречаюсь с новым чувачком…» Илья молчит. Маша молчит. Анька спит. Илья выключает радио. – Давай разведемся, – говорит он. Маша долго смотрит на поля и придорожные столбы, будто их считает. Ковыряет заусенец. Илья ждет. – Давай, – говорит она. Маша переехала к маме стремительно, половина вещей и так была в Волжском. Илья хотел сам съехать, но Маша была категорична: ей надоел этот клоповник с текущей крышей, у нее от этой крыши скоро своя крыша потечет, честное слово. Она предлагает продать квартиру, погасив остаток ипотеки в счет сделки, а остальные деньги поделить. С Аней она разрешает видеться раз в неделю на выходных, а лучше через выходные, потому что в субботу и воскресенье она еще хочет отдыхать на маминой даче, что Ане делать у тебя в городе, когда есть сад, огород, деревня, свежий воздух. Все это она собирается прописать в мировом соглашении, еще соглашение по алиментам, Илья на все готов. Он просто хочет, чтобы все закончилось. Его как оглушили, он ничего не слышит и не чувствует, теперь он просто бродит по пустой тихой квартире от угла, где стояла дочкина кровать, к углу, где был стеллаж с игрушками. Мимо шкафа с тремя футболками на нижней полке, мимо пустого холодильника со скукоженной головкой чеснока на дверце. Его будто ограбили. Он сам себя ограбил. Одна радость – спина перестала болеть. А у него было что свое? Кто он сам по себе, без семьи, без того болота? Пусто́ты в его днях теперь заполнены сериалами, журналами, работой. Если учеников нет, он остается в клубе допоздна, отстреливая магазин за магазином на время, как раньше. И когда тело вспоминает, сознание сужается, из него выпадают прочие мысли и тревоги, остается только цель. Он едет на пятнадцатом обратно, когда уже темно, на улицах никого. Многоэтажки в плитке, гаражи, памятник морякам-североморцам, Астраханский мост, все влажное после прошедшего ливня. У здания суда троллейбус подрезает гладкая новенькая «ауди». Водитель, судя по всему, считает, что это троллейбус его подрезал. Он обгоняет, оттормаживает, глушит двигатель, и, когда троллейбус послушно останавливается, водитель вылезает разбираться. Кто-то за заднем сиденье приспускает окно, выталкивает в образовавшуюся щель бычок. Все пассажиры – Илья и еще двое – ждут окончания разборки (да ты понимаешь, ты понимаешь, блядь, кого подрезал, чмо?). Затем водитель «ауди» возвращается в машину и с ревом сворачивает куда-то вбок и в темноту. Илья ждет. Смотрит, как дождь снова полосует стекло. Думает о сломанной машине – сказали, не готово, что-то еще отыскали, нужно дополнительно тыщ двадцать. Автоматически лайкает всех подряд в соцсети, думая, где эти двадцать тыщ достать. Мобильный жужжит – мать звонит по ватсапу. – Ты приедешь на свадьбу? – спрашивает она. Конечно же, не Дашка приглашает, Дашка с ним давно не разговаривает. Илья, впрочем, тоже не горит желанием общаться с ней. – Да, мам. – Нужно будет дня на два раньше приехать, помочь нам. Она не спрашивает, может ли Илья отпроситься, есть ли у него время, – по умолчанию он может все. Кара за прошлые грехи. – Да, мам. Илья едет дальше, мимо госпиталя, колледжа и рынка, выходит на своей остановке. Поднимается в гулкую от пустоты квартиру на последнем этаже, ложится в кровать. Он смотрит на пятно на потолке. Оно снова набухло каплями, и на полу под ним влажно. Илья приносит из ванной тазик. В жилищную контору не звонит, они наверняка закрыты. Завтра, все завтра. Надо поменяться с Серегой, пусть подменит, пока Илья будет ждать мужика из управляющей компании. Пока будут писать акт о протечке – десятый? Двадцатый? Он мог бы жить в другом месте. Он мог бы быть с другой. От несправедливости того, как все сложилось, хочется завыть, и Илья воет – сдавленно и в кулак. Он думает о «глоке», который лежит в сейфе. Он почему-то представляет, как заходит в офис жилищной компании. Сбивает грязь, которая налипла на ботинки, пока он шел по рытвинам и бездорожью, а дальше нужно лишь две серии по шесть секунд… В дверь звонят. За дверью ждет Екатерина Павловна в махровом халате. – Илья! – говорит она. – Крыша-то опять течет!