Мэй фыркнула. — Обожаю, когда ты так делаешь, — заметил он. — То есть тебе нечего сказать? Слушай, двадцать лет назад часы с калькулятором — это было не очень круто, да? И если человек сидит целыми днями дома и возится с калькулятором, сразу понятно, что социальные навыки у него не того. А суждения «нравится» и «не нравится», «грустная улыбка» и «веселая улыбка» были в ходу только у школьников. Кто-нибудь писал записку: «Любишь единорогов и наклейки?» — а ты им: «Ага, обожаю единорогов и наклейки! Веселый смайлик!» В таком духе. А теперь так делают не только школьники, теперь так делают все, и мне порой кажется, что я попал в перевернутый мир, Зазеркалье какое-то, где царит самое наидебильнейшее говно. Мир сам себя оболванил. — Мерсер, тебе важно быть клевым? — А сама-то как думаешь? — Он ладонью обмахнул растущее пузо, драный комбинезон. — Вполне очевидно, что я не чемпион по клевости. Но я помню, как мы смотрели Джона Уэйна или Стива Маккуина и думали: ух, вот эти ребята круты. Носятся на лошадях и мотоциклах, бродят по земле и восстанавливают справедливость. Мэй не сдержала смеха. Проверила время на телефоне. — Уже больше трех минут. Мерсер пер дальше: — А теперь кинозвезды упрашивают население подписаться на их кваки. Рассылают мольбы — ах, улыбнитесь мне, пожалуйста. И твою ж мать, эти списки рассылки! Куда ни глянь — спамеры. Знаешь, на что я трачу по часу в день? Придумываю, как бы этак отписаться, чтоб никого не обидеть. Все жаждут внимания — и это на каждом углу. — Он вздохнул, словно проговорил важные вещи. — Планета стала совсем другая. — Она изменилась к лучшему, — сказала Мэй. — Она стала лучше по тысяче параметров, и я могу перечислить их все. Но если ты не социален, я тут ни при чем. В смысле, твои социальные нужды до того минимальны… — Дело не в том, что я не социален. Я вполне социален. Но ваши инструменты производят неестественные, экстремальные социальные потребности. Никому не нужен такой уровень контакта. От него никому никакой пользы. Он не насыщает. Это как снэки. Знаешь, как создают мусорную еду? Научно вычисляют, сколько именно жира и соли нужно, чтоб ты продолжала есть. Ты не голодна, пищи тебе не надо, пользы она не приносит, но ты поглощаешь эти пустые калории. Вот что вы продаете. То же самое. Бесконечные пустые калории в социально-цифровом эквиваленте. И рассчитываете их так, чтоб они тоже вызвали зависимость. — Ох господи. — Вот знаешь, когда съедаешь целый пакет чипсов и потом себя ненавидишь? Понимаешь ведь, что это ты зря. Здесь то же самое, и после каждого очередного цифрового загула ты это понимаешь. Выматываешься, пустеешь, иссякаешь. — Ничего я не иссякаю. Мэй вспомнила, как подписала сегодня петицию с требованием предоставить больше рабочих мест иммигрантам в парижских предместьях. Это придает сил, это изменит мир. Но Мерсер не в курсе, он не понимает, чем занимается Мэй и вообще «Сфера», а Мэй так от него воротит, что неохота объяснять. — И поэтому я больше не могу с тобой просто говорить. — Он все не затыкался. — Я даже письмо послать не могу — ты немедленно форварднешь его еще кому-нибудь. Я не могу послать тебе фотографию — ты тут же запостишь ее у себя в профиле. А между тем твоя компания сканирует все твои сообщения и ищет, что бы еще такого монетизировать. Безумие же, нет? Мэй взглянула в его жирное лицо. Он толстел везде. Кажется, у него отрастали брылы. Разве могут у мужчины в двадцать пять расти брылы? Еще бы он не рассуждал о снэках. — Спасибо, что отцу помог, — сказала она, вернулась в дом, подождала, пока Мерсер уйдет. Ушел он не сразу — сначала пожелал допить пиво, — но вскоре ушел, и Мэй выключила свет на первом этаже, поднялась в свою прежнюю комнату и рухнула на кровать. Проверила сообщения, обнаружила несколько десятков таких, которые требовали внимания, а затем, поскольку на часах было всего девять, а родители уже уснули, залогинилась и обработала несколько дюжин запросов, с каждым запросом будто смывая с себя Мерсера. К полуночи она вновь возродилась к жизни. В субботу Мэй проснулась в своей старой постели, а после завтрака посидела с отцом, и они вдвоем посмотрели профессиональный женский баскетбол, к которому отец очень пристрастился. Остаток дня потратили на игру в карты, дела по дому, а потом вместе приготовили курицу в масле — блюдо, которому родители научились на кулинарных курсах у молодых христиан. С утра в воскресенье распорядок был такой же: Мэй долго спала, проснулась блаженно, вся как будто свинцом налитая, и забрела в гостиную, где отец опять смотрел какой-то матч женской НБА. На сей раз отец надел толстый белый халат — один приятель слямзил из лос-анджелесского отеля. Мать на дворе клейкой лентой чинила пластиковый мусорный бак — еноты поломали, извлекая содержимое. Мэй отупела, тело не желало ничего — только прилечь. Лишь сейчас она сообразила, что всю неделю жила в режиме тревоги и ни разу не спала дольше пяти часов. Сидеть себе в сумеречной родительской гостиной, смотреть баскетбол, к которому она равнодушна, — скачут хвостики и косички, кроссовки скрипят по корту, — все это уже великолепно тонизировало. — Не поможешь мне подняться, голубушка? — спросил отец. Его кулаки забурились в диванные подушки, но встать не удавалось. Подушки слишком мягкие. Мэй подошла, потянулась к нему и в ту же секунду расслышала какой-то хлюп. — Курвин сын, — сказал отец и снова стал садиться. В процессе сменил траекторию и опустился на бок, словно припомнил, что под ним нечто хрупкое и садиться туда нельзя. — Позови мать? — попросил он, стиснув зубы и зажмурившись. — Что случилось? — спросила Мэй. Он открыл глаза, и в них полыхала незнакомая ярость. — Пожалуйста, позови мать. — Я же здесь. Давай помогу, — сказала она. И опять к нему потянулась. Он отбросил ее руку. — Сейчас же. Позови. Мать. И тут ее шибанул запах. Отец обгадился. Он громко выдохнул, стараясь взять себя в руки. И уже тише произнес: — Прошу тебя. Пожалуйста, милая. Позови маму. Мэй кинулась к парадной двери. Отыскала мать у гаража, рассказала, что случилось. Мать в дом не побежала. Взяла Мэй за руки. — Я думаю, тебе пора уезжать, — сказала она. — Он не захочет, чтоб ты это видела. — Я могу помочь, — сказала Мэй. — Прошу тебя, детка. Дай ему сохранить хоть каплю достоинства. — Бонни! — загремел отцовский голос из дома. Мать стиснула руку Мэй: — Деточка, собери вещи, мы через пару недель увидимся, хорошо? Мэй поехала назад к побережью, и от гнева ее всю трясло. Они не имеют права так с ней поступать — призывать домой, а потом гнать прочь. Она не хотела нюхать его дерьмо! Она бы помогла, да, едва попросили бы, но если они будут так с ней обращаться — нет. А Мерсер! Отчитывал Мэй в ее же доме. Господи боже мой. Все трое хороши. Мэй два часа ехала туда, теперь два часа назад, и что ей досталось за труды? Одно расстройство. Ночью жирдяи читают нотации, днем выставляют за дверь собственные родители. До побережья она добралась в 16:14. Еще не поздно. Когда они закрываются — в пять, в шесть? Она забыла. Свернула с шоссе к бухте. Ворота эллинга были открыты, но поблизости никого. Мэй побродила по рядам каяков, падлбордов и спасательных жилетов. — Ау? — сказала она. — Ау, — ответил ей голос. — Я здесь. В трейлере. Чуть дальше стоял трейлер на шлакоблоках, и в открытую дверь Мэй разглядела мужские ноги на столе, телефонный шнур, тянувшийся от стола к незримому лицу. Она взошла по ступенькам и в сумрачном трейлере увидела обитателя — за тридцать, лысеет, выставил указательный палец. Мэй поминутно глядела на телефон, смотрела, как утекает время: 16:20, 16:21, 16:23. Положив трубку, человек улыбнулся: — Спасибо, что подождали. Чем вам помочь? — А Мэрион здесь? — Нет. Я ее сын. Уолт. — Он встал и пожал Мэй руку. Высокий, худой, пропеченный солнцем. — Очень приятно. Я опоздала? — Куда? К ужину? — переспросил он, полагая, что удачно пошутил. — Взять каяк. — А. Который час-то? Я давно не смотрел. Ей и смотреть не требовалось. — Двадцать шесть минут пятого, — сказала она. Он прочистил горло и снова улыбнулся: — Двадцать шесть пятого, а? Ну, мы вообще-то закрываемся в пять, но раз вы так чувствуете время, наверняка вернетесь в двадцать две шестого? Нормально? А то мне надо за дочкой заехать. — Спасибо, — сказала Мэй. — Давайте вас оформим, — сказал он. — Мы только-только все компьютеризировали. У вас же есть учетка? Мэй представилась, он вбил ее имя на новом планшете, но ничего не вышло. С третьей попытки он сообразил, что не работает вайфай. — Наверное, через телефон получится, — сказал он, вынимая телефон из кармана. — А можно когда я вернусь? — спросила Мэй, и он согласился — понадеялся поднять сеть. Выдал Мэй спасжилет и каяк, и уже на воде она снова глянула на телефон. 16:32. У нее почти час. В Заливе час — куча времени. Час — как целый день. Она погребла от берега, но сегодня не увидела в бухте тюленей, хотя нарочно притормаживала, чтоб их выманить. Доплыла до старого полузатопленного пирса, где они порой загорали, но ни одного не нашла. Ни тюленей, ни морских львов — пирс пустовал, лишь одинокий неряшливый пеликан восседал на столбе. Она погребла за опрятные яхты, за таинственные суда, в открытый Залив. Там передохнула, чуя воду под собой, гладкую и качкую, точно бездонный желатин. Когда замерла, в двадцати футах впереди вынырнули две головы. Тюлени — они переглянулись, будто раздумывая, надо ли разом посмотреть на Мэй. Что затем и сделали. Они смотрели друг на друга, два тюленя и Мэй, не мигая, а затем, словно сообразив, до чего Мэй неинтересная — подумаешь, сидит и не шевелится, — один тюлень погрузился в волну и исчез, другой торопливо последовал за ним. Впереди, посреди Залива, она разглядела нечто новое, рукотворную конструкцию, которой прежде не замечала, и решила, что такова и будет ее задача на сегодня — добраться туда и расследовать. Вблизи выяснилось, что это два судна — ветхая рыболовецкая лодка, а у нее на поводу некрупная баржа. На барже стояло прихотливое, но бестолковое жилище. На суше, особенно в окрестностях, его бы мигом снесли. Мэй видела похожее на фотографиях — лагеря беженцев или лачуги бездомных времен Великой депрессии. Мэй сидела в каяке, рассматривая этот бардак, и тут из-под синего брезента появилась женщина. — Ой, привет, — сказала она. — Ты прямо как из-под воды. — Лет шестидесяти, волосы длинные, седые, густые и растрепанные, завязанные в хвост. Она подошла, и Мэй разглядела, что нет, помоложе, слегка, пожалуй, за пятьдесят, и в волосах блондинистые пряди. — Здрасьте, — сказала Мэй. — Простите, что близко подошла. На пристани нам специально велят вас тут не беспокоить. — Это да, — сказала женщина. — Но поскольку мы как раз хотим выпить вечерний коктейль, — прибавила она, устраиваясь на белом пластиковом стуле, — момент ты выбрала безупречно. — Она запрокинула голову и обратилась к синему брезенту: — Ты там так и будешь прятаться? — Коктейли несу, птичка моя, — ответил бестелесный мужской голос, симулируя любезность. Женщина посмотрела на Мэй. В сумерках глаза ее блестели некоторым лукавством.