— Да нет! — сказал он. — В смысле, она так прекрасна. Эти линии, и как она гнется, будто лук. И его руки описали контуры ее талии, нарисовали в воздухе большую «С». — У тебя есть бедра и плечи. Мне нравится. Да еще такая талия. — Он улыбнулся ей в глаза, словно и не догадывался, до чего странна подобная прямота. Может, ему все равно. — Спасибо, наверное, — сказала Мэй. — Это правда комплимент, — сказал он. — Эти изгибы созданы, чтоб на них руки класть. — И он изобразил, как его ладони ложатся ей на талию. Мэй постояла, глотнула из стакана, подумала, не слинять ли. Но ведь он сделал ей комплимент. Отвесил неприличный, неловкий, но очень прямолинейный комплимент, и она знала, что никогда этот комплимент не забудет, и от него ее сердце уже заскакало иноходью. — Хочешь посмотреть что-нибудь? — спросил Фрэнсис. Еще не обретя дар речи, Мэй пожала плечами. Фрэнсис полистал опции. Доступ был практически к любому фильму и телепрограмме, дошедшим до наших времен, и еще пять минут они отмечали, что бы посмотреть, а потом придумывали что-нибудь другое, такое же, но лучше. — Слышала последнее Ханса Уиллиса? — спросил Фрэнсис. Мэй решила остаться, решила, что рядом с Фрэнсисом ей приятно. Здесь она обладает властью, и эта власть ей нравится. — Нет. Кто это? — Музыкант, в кампусе живет? На той неделе целый концерт записал. — Уже вышел? — Нет, но если среди сфероидов будет высокий рейтинг, могут и выпустить. Давай поищу. Он поставил запись, деликатную фортепианную пьесу — точно дождь начинается. Мэй выключила люстру; серое свечение монитора омывало Фрэнсиса призрачным светом. Она заметила толстую кожаную книжку, взяла. — А это что? У меня в номере такого нет. — А, это мое. Альбом. Просто фотки. — Семейные? — спросила Мэй, а потом вспомнила его тяжкую историю. — Прости. Это я зря так сказала. — Нормально, — ответил он. — Они, в общем, семейные. Братья-сестры там тоже где-то есть. Но больше я и опекуны. Хочешь посмотреть? — Ты это держишь в «Сфере»? Он забрал у Мэй альбом и сел на кровать. — Нет. Обычно он дома, но я привез сюда. Хочешь? В основном тоску нагоняет. Фрэнсис уже раскрыл альбом. Мэй села рядом и стала смотреть, как он перелистывает. На страницах мелькал Фрэнсис в скромных гостиных, залитых янтарным светом, в кухнях, иногда в парке аттракционов. Опекуны всегда в расфокусе или за кадром. Открылась фотография, где Фрэнсис сидел на скейтборде, глядя в камеру сквозь громадные очки. — Материны, наверное, — сказал он. — Ты глянь на оправу. — Он пальцем обвел круглые линзы. — Это ведь женские, да? — По-моему, да, — сказала Мэй, глядя в детское лицо Фрэнсиса. Та же открытость, тот же выдающийся нос, та же полная нижняя губа. На глаза у Мэй навернулись слезы. — Что-то я не помню таких очков, — сказал он. — Не знаю, откуда взялись. Единственная версия — мои обычные разбились, а это ее, и она дала мне поносить. — Ты симпатичный, — выдавила Мэй. Ей хотелось выплакать всю душу. Фрэнсис щурился на портрет, будто надеялся отыскать некие разгадки, если подольше посмотреть. — Где это? — спросила Мэй. — Без понятия. — Ты не знаешь, где жил? — Ни малейшего. Даже фотографии — уже редкость. Не все опекуны дают фотки, но если дают, то такие, по которым их не вычислить. Ни фасадов дома, ни адресов, ни названий улиц, никаких достопримечательностей. — Ты серьезно? Фрэнсис посмотрел на нее: — Опека так устроена. — Почему? Чтоб ты не смог вернуться? — Правила такие. Ну да, чтоб не вернулся. Они тебя держат год, на этом все, и они не хотят, чтоб ты опять заявился к ним на порог, особенно когда ты уже старше. Дети разные, бывают тяжелые случаи, и семьям приходится думать, что будет, когда детки подрастут и их выследят. — Я и не знала. — Ага. Система дикая, но смысл есть. — Он допил саке и пошел сменить музыку. — Можно посмотреть? — спросила Мэй. Фрэнсис пожал плечами. Мэй полистала, ища опознавательные знаки. Но на десятках фотографий — ни адресов, ни домов. Либо интерьеры, либо анонимные задние дворы. — Наверняка кто-то был бы рад, если б ты проявился, — сказала она. Заиграла другая песня — старый соул, Мэй не помнила названия. Фрэнсис сел рядом. — Может быть. Но это против уговора. — И ты не пытался? Есть же распознавание лиц… — Не знаю. Пока не решил. Я для того это сюда и принес. Отсканирую завтра, погляжу. Может, найду кого. Но вообще я ничего особо не планирую. Пару дыр заполнить. — Ты имеешь право знать хотя бы какие-то базовые факты. Мэй полистала альбом и остановилась на портрете Фрэнсиса — не старше пяти, маленький, по бокам две девочки лет девяти-десяти. Конечно, сестры, которых убили, и Мэй хотела посмотреть на них, хотя не понимала отчего. Неохота подталкивать Фрэнсиса к разговору; ясно, что лучше промолчать, он сам должен начать эту беседу, а если вскоре не начнет, надо перевернуть страницу. Он ни слова не сказал, и Мэй перелистнула; накатило сочувствие. Она слишком сурово с ним обходилась. Он рядом, она ему нравится, он хочет быть с ней, он самый грустный человек на земле. И Мэй в силах это изменить. — У тебя пульс бешеный, — сказал он. Мэй поглядела на браслет и увидела, что частота сердцебиений у нее 134. — Покажи свой, — сказала она. Он закатал рукав. Она сжала его запястье, повернула. Пульс 128. — Ты тоже не безмятежен, — заметила она, забыв руку у него на коленях. — Не уберешь руку — оно еще быстрее запрыгает, — ответил он, и они вместе посмотрели. Пульс подскочил до 134. Мэй затрепетала — вот она, ее власть, доказательство власти, прямо перед ней, поддается измерению. Уже 136. — Хочешь, я что-нибудь попробую? — спросила она. — Хочу, — с трудом прошептал он. Она запустила руку ему в штаны — пенис упирался в пряжку ремня. Мэй пальцем погладила головку и вместе с Фрэнсисом посмотрела, как его пульс взлетел до 152. — Тебя так легко возбудить, — сказала она. — А если бы правда что-то происходило? Глаза его были закрыты. — Ну да, — наконец произнес он, тяжело дыша. — Тебе приятно? — спросила она. — Мм-м, — выдавил он. Власть над ним кружила ей голову. Глядя на Фрэнсиса — руками упирается в кровать, пенис рвется из штанов, — она придумала, что сказать. Пошлость, она бы ни за что так не сказала, если бы кто-то об этом узнал, но при одной мысли она заулыбалась, и ясно, что этот застенчивый мальчик от такой реплики мигом выкипит. — А что еще можно измерить? — спросила она и кинулась на него. Глаза его в панике распахнулись, и он принялся сдирать с себя брюки. Но едва спустил их до бедер, с губ его сорвалось нечто среднее между «о боже» и «обожди», он перегнулся пополам, голова задергалась вправо-влево, и наконец, он осел на постели, головой упершись в стену. Мэй попятилась, не сводя с него глаз, — рубашка задрана, пах голый. На ум ей пришел костер — одно бревнышко, все облитое молоком. — Прости, — сказал он. — Да нет. Мне понравилось, — сказала она.