— Со мной так вдруг еще, пожалуй, не бывало. Он тяжело дышал. И тут какой-то норовистый синапс у нее в мозгу связал эту картину с отцом, как отец осел на диване, не умея управиться со своим телом, и Мэй отчаянно захотелось оказаться где-нибудь не здесь. — Я пойду, — сказала она. — Да? Почему? — Второй час ночи, надо поспать. — Ладно, — сказал он, и его манера ей не понравилась. Как будто он не меньше Мэй желал ее ухода. Он поднялся и взял телефон, стоявший на шкафу задней панелью к постели. — Ты что, снимал? — пошутила Мэй. — Не исключено, — сказал он, и по тону было понятно, что он снимал. — Погоди. Серьезно? Мэй потянулась к телефону. — Не надо, — сказал он. — Это мое. — И он сунул телефон в карман. — Твое? То, что мы сейчас делали, — это твое? — И мое тоже. И ведь это же я, ну, кончил. Тебе-то что? Ты даже не раздевалась. — Фрэнсис. У меня нет слов. Сотри. Сейчас же. — Ты сказала «сотри»? — шутливо переспросил он, но смысл был ясен: «Мы в „Сфере“ ничего не стираем». — Я хочу смотреть. — Тогда все увидят. — Я не буду об этом трубить. — Фрэнсис. Прошу тебя. — Да ладно тебе. Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я не жеребец. Со мной такое нечасто бывает. Мне что, нельзя сохранить сувенир? — Да чего тут психовать? — сказала Энни. Они сидели в Большом зале «Просвещения». Редкий случай — выступит Стентон и обещан почетный гость. — Да вот психую, — сказала Мэй. Всю неделю после свидания с Фрэнсисом сосредоточиться не удавалось. Видео никто больше не смотрел, но если оно у Фрэнсиса в телефоне, значит, оно в облаке «Сферы» и в открытом доступе. Больше всего Мэй была разочарована в себе. Она допустила, чтоб один и тот же человек дважды так с нею поступил. — Больше не проси меня стереть, — сказала Энни, помахав каким-то старшим сфероидам, членам Бригады 40. — Сотри, прошу тебя. — Ты же знаешь, я не могу. Мы тут не стираем. Бейли психанет. Разрыдается. Ему лично больно, когда кто-то хотя бы подумывает что-нибудь стереть. Бейли говорит, это как убивать младенцев. Ты голову-то включи. — Но этот младенец дрочит чужой хер. Никому на фиг не сдался этот младенец. Младенца надо стереть. — Никто его и не увидит. Сама понимаешь. Девяносто девять процентов облака не видит никто и никогда. Будет хоть один просмотр — тогда мы к этому вернемся. Договорились? — Энни ладонью накрыла ее руку. — А теперь смотри. Ты не представляешь, какая это редкость — Стентон на сцене. Значит, дело серьезное и как-то связано с властями. Это его ниша. — Ты не знаешь, о чем будет речь? — Догадываюсь, — сказала Энни. Без лишних вступлений на сцену вышел Стентон. Зрители зааплодировали, но заметно иначе, нежели аплодировали Бейли. Бейли — их талантливый дядюшка, спас жизнь лично каждому. Стентон — начальник, с ним надо вести себя профессионально и хлопать профессионально. В безупречном черном костюме, без галстука, он остановился посреди сцены и, не представившись и не поздоровавшись, приступил. — Как вы знаете, — сказал он, — мы в «Сфере» выступаем за прозрачность. Нас вдохновляют такие люди, как Стюарт. Вот человек, готовый распахнуть свою жизнь миру, дабы расширить коллективные познания. Он снимает и записывает каждую секунду своей жизни уже пять лет, он был неоценимым активом для «Сферы», а вскоре станет неоценимым активом для всего человечества. Стюарт? Стентон поглядел в зал и отыскал Стюарта, Прозрачного Человека с телеобъективом на шее. Стюарт встал; он был лыс, лет шестидесяти и слегка сутулился, будто объектив пригибал его к земле. Ему жарко поаплодировали, и он снова сел. — Между тем, — сказал Стентон, — есть и другая сфера общественной жизни, где мы желаем и ожидаем прозрачности. Я говорю о демократии. Нам повезло — при демократии мы родились и выросли, однако она постоянно совершенствуется. К примеру, когда я был ребенком, для борьбы с закулисными политическими сделками граждане требовали законов о свободе информации. Законы давали гражданам доступ к совещаниям, к протоколам. Граждане могли посещать открытые слушания и запрашивать документы. При этом, хотя нашей демократии уже столько лет, что ни день наши избранные лидеры оказываются замешаны в тот или иной скандал, поскольку совершили нечто неподобающее. Нечто закулисное, противозаконное, вопреки воле и интересам республики. Не удивительно, что уровень общественного доверия конгрессу составляет одиннадцать процентов. В зале зашептались. Стентон подхватил: — Чистая правда, уровень одобрения деятельности конгресса — одиннадцать процентов! И, как вы знаете, на днях выяснилось, что к весьма неприглядным делишкам причастна некая сенатор. Толпа загоготала, загикала, захихикала. Мэй склонилась к Энни: — Погоди, какая сенатор? — Уильямсон. Не слыхала? Замели на всяких дикостях. Она под следствием — полдюжины обвинений, куча нарушений этики. У нее на компьютере нашли — сотня странных поисковых запросов, загрузок, местами полная жуть. Мэй невольно подумала о Фрэнсисе. И снова сосредоточилась на Стентоне. — Даже если ваша работа — швырять человеческие фекалии на головы престарелым гражданам, — продолжал тот, — уровень одобрения вашего профессионализма все равно будет выше одиннадцати процентов. Что тут можно сделать? Как восстановить народную веру в законно избранных представителей? Я счастлив сообщить, что в нашей стране живет женщина, которую всерьез беспокоит этот вопрос, и она работает над решением. Поприветствуйте Оливию Сантос, представителя Четырнадцатого округа. Из-за кулис, размахивая руками над головой, вышла коренастая женщина лет пятидесяти, в красном костюме и желтом цветастом шарфе. Судя по редким вежливым хлопкам, немногие в Большом зале были в курсе, кто она такая. Женщина остановилась подле Стентона, сцепив руки перед собой, а он чопорно ее приобнял и сказал: — Тем, кому нужно освежить в памяти обществоведение, напоминаю, что член конгресса Сантос представляет наш избирательный округ. Если вы ее не знали — ничего страшного. Теперь знаете. — И он повернулся к Сантос: — Как ваши дела? — Прекрасно, Том, просто прекрасно. Очень счастлива здесь оказаться. Стентон, как мог, изобразил теплую улыбку и вновь повернулся к залу: — Член конгресса Сантос анонсирует нам очень важную перемену в истории правительства. Это будет шаг к абсолютной прозрачности, которой мы добивались с самого рождения представительной демократии. Прошу. Стентон отступил в глубину сцены и сел на высокий табурет. Теперь сцепив руки за спиной, Сантос приблизилась к рампе и оглядела зал. — Совершенно верно, Том. Я не хуже вашего понимаю, как необходимо гражданам знать, чем заняты их представители. Это же ваше право, так? Вы вправе знать, как они живут. С кем встречаются. С кем беседуют. На что тратят денежки налогоплательщиков. До сих пор ответственность их была произвольна. Сенаторы и представители, мэры и члены муниципальных советов временами публиковали свой график, давали гражданам доступ того или иного уровня. Но остаются вопросы. Зачем они встречаются с бывшим сенатором, ныне лоббистом? Откуда у такого-то конгрессмена сто пятьдесят тысяч долларов, которые ФБР обнаружило у него в холодильнике? Как сенатор сякой-то умудрялся крутить роман за романом, пока его жена лечилась от рака? Вы, граждане, платите чиновникам, а они тем временем грешат направо и налево, в масштабах не просто плачевных и недопустимых, но излишних. Кое-кто зааплодировал. Сантос улыбнулась и кивнула. — Мы все хотели и ждали от наших избранных лидеров прозрачности, но добиться этого в полной мере не удавалось — не было технологии. А теперь она есть. Как доказал Стюарт, легче легкого предоставить всему миру полный доступ к твоей повседневной жизни, чтобы люди видели то, что видишь ты, слышали то, что ты слышишь и говоришь. Спасибо тебе за храбрость, Стюарт. Теперь все захлопали Стюарту с жаром — кое-кто уже догадывался, к чему клонит Сантос. — И я намерена вслед за Стюартом ступить на путь просвещения. Я покажу, какой может и должна быть демократия: совершенно открытой, целиком прозрачной. С сегодняшнего дня я буду носить такой же прибор, как у Стюарта. Все мои совещания, каждое мое слово станут известны избирателям и всему миру. Стентон слез со стула и подошел к Сантос. Оглядел сферическое собрание. — Давайте поаплодируем члену конгресса Сантос? Но зал уже хлопал. Кто-то загикал, кто-то засвистел, Сантос просияла. Пока зрители бушевали, из-за кулис вышел техник и повесил Сантос на шею кулон — видеокамеру, но поменьше, чем у Стюарта. Сантос прижала объектив к губам. Зал взревел. Спустя минуту Стентон воздел руки, и толпа притихла. Стентон повернулся к гостье: — Итак, все ваши разговоры, все совещания, вся жизнь с утра до вечера будет в прямой трансляции? — Да. На моей сферической странице. Ежесекундно до отбоя. Зал опять зааплодировал, Стентон подождал, а затем вновь попросил тишины. — А если ваши собеседники не захотят транслировать беседу? — Ну, значит, беседа не состоится, — ответила она. — Либо ты прозрачен, либо нет. Либо несешь ответственность, либо нет. Кто и что хочет сказать мне такого, что нельзя повторить на публике? Какие элементы представительной функции нужно скрывать от людей, которых я и представляю? Ее заглушали аплодисменты. — И впрямь, — сказал Стентон. — Спасибо! Спасибо вам! — сказала Сантос и поклонилась залу, молитвенно сложив руки. Минуты шли, аплодисменты не смолкали. Наконец Стентон снова призвал к тишине. — И когда вы приступаете к этой программе? — спросил он. — Не откладывай на завтра, — ответила она. Вдавила кнопку камеры — и на гигантском экране появилась картинка. Зрители очень отчетливо разглядели себя и одобрительно заорали. — Для меня история начинается сегодня, Том, — сказала Сантос. — И я надеюсь, что вскоре она начнется для прочих избранных лидеров этой страны — и всех демократических государств. Она поклонилась, опять сложила руки и зашагала со сцены. У левых кулис остановилась: — Туда мне не надо — слишком темно. Я лучше сюда. Вспыхнули люстры, и она ступила со сцены под яркий свет, а в зале внезапно проступили тысячи людей, и все они ликовали. Сантос шла по проходу, и к ней тянулись руки, и улыбчивые лица говорили ей спасибо вам, спасибо, вперед — мы хотим гордиться вами.