— Навскидку не могу. — Ее замутило. — Ладно, — сказал Бейли. — Мы пока не можем придумать удачных секретов между друзьями. Перейдем к семьям. Хороши в семье секреты? Говоря теоретически, случалось ли тебе подумать: «Я знаю, где это хранить! В секрете от близких»? Мэй подумала обо всем, что, вероятно, скрывают от нее родители, — многочисленные унижения, которые принесла с собой отцовская болезнь. — Нет, — сказала она. — У вас в семье секретов нет? — Вообще-то, — сказала Мэй, — я не знаю. Но явно есть вещи, о которых родителям сообщать не станешь. — А родители хотят их знать? — Может быть. — То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо? — Нет. Но, возможно, так лучше для всех. — Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит? Мэй рассмеялась: — Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно. — Но мы оба согласны, что они хотели бы знать. — Да. — А они имеют право знать? — Наверное. — Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям? — Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять. — Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями? — Нет. Но… — Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи? — Конечно. — Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов? — Имею представление. Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел. — Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму — завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью? — Да. Но… — И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения — в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности. — Ладно. Под таким углом я об этом не думала. — Это ничего, — удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. — Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет? — Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности. Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ. — Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов? — Я читала. — Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат? — Я не знаю. — Ни один не пострадал. Ни один. То же самое было в семидесятых с документами Пентагона.[26] Ни один солдат не получил из-за них ни осколка. В основном, помнится, мы выяснили, что многие наши дипломаты шибко любят сплетничать о руководителях других стран. Миллионы документов, а главный вывод в том, что, по мнению американских дипломатов, Каддафи — недоумок, поскольку у него странные кулинарные вкусы и женщины в телохранителях. Если уж на то пошло, обнародование лишь научило дипломатов приличнее себя вести. Тщательнее выбирать слова. — Но национальная оборона… — А что национальная оборона? Мы в опасности, лишь когда не знаем планов или мотивов потенциального противника. Или когда он не знает наших планов и нервничает, так? — Ну да. — А если б он знал наши планы, а мы знали бы его? Мы внезапно избавились бы от риска, как это раньше называлось, взаимно гарантированного уничтожения, зато получили бы взаимно гарантированное доверие. У США ведь не исключительно гнусные побуждения, правда? Мы не планируем стереть некое государство с лица земли. Но порой мы закулисно добиваемся желаемого. А если бы все были открыты и прямодушны, и иначе никак? — Стало бы лучше? Бейли широко улыбнулся: — Хорошо. Согласен. — Он отставил чашку и опять сложил руки на коленях. Мэй понимала, что излишне на него давить, но язык ее опередил: — Вы что хотите сказать — все должны знать всё? Бейли распахнул глаза, будто возрадовавшись, что она подвела его к вожделенной идее: — Разумеется нет. Я хочу сказать, что все должны иметь право знать всё и располагать необходимым для этого инструментарием. На всезнание у нас нет времени, хотя это, конечно, жаль. Он в задумчивости помолчал и снова повернулся к Мэй: — Я так понял, тебе не понравилось быть подопытной на презентации «ЛюЛю»? — Гас застал меня врасплох. Он меня не предупредил. — Это единственная проблема? — И портрет получился искаженным. — Неточные сведения? Фактические ошибки? — Не в том дело. Просто он был… мозаичный. И, видимо, поэтому казался неверным. Взяли куски меня и выдали за целое. — Получилось неполно. — Именно. — Мэй, я очень рад, что ты так сказала. Как ты знаешь, сама «Сфера» стремится к полноте. Полнота, гармония «Сферы» — средоточие сферы наших интересов. — Он улыбнулся своему каламбуру. — Но ты ведь знаешь конечную цель полноты? Мэй не знала. — Наверное, — сказала она. — Посмотри на наш логотип, — сказал он и указал на стенной монитор, где тотчас появился логотип. — «С» в центре распахнута, видишь? Это мучает меня который год. Это символ еще не решенной задачи — полноты. — «С» на экране замкнулась и стала объемной, полной сферой. — Видишь? — сказал Бейли. — Сфера — самая сильная стереометрическая фигура во вселенной. Ее ничто не одолеет, ее некуда улучшать, ибо нет ничего совершеннее. Вот чего мы добиваемся — совершенства. А любая информация, которая от нас ускользает, любые недоступные данные — препона на пути к совершенству. Понимаешь? — Понимаю, — сказала Мэй, хотя и сомневалась в том, что поняла. — Все это согласуется с другими нашими целями — сделать так, чтобы «Сфера» помогла обрести полноту каждому из нас и транслировать миру наши образы полностью. Все это тоже требует полноты информации. Мы хотим избавиться от понятного тебе ощущения, будто наш портрет искажен. Как в разбитом зеркале. Взгляни в разбитое зеркало, треснувшее или потерявшее куски, — что ты увидишь? Мэй наконец разглядела логику. Любая оценка, любое суждение, любая картина, основанные на неполной информации, всегда будут ложны. — Искаженное и разбитое отражение, — ответила она. — Вот именно, — сказал Бейли. — А если зеркало целое? — Мы увидим все. — Зеркало ведь не врет, так? — Само собой. Это же зеркало. Реальность.