— Но зеркало правдиво, только если цело. И, по-моему, тебе не понравилась презентация «ЛюЛю», потому что результаты вышли неполными. — Допустим. — Допустим? — Ну, это правда, — сказала Мэй. Непонятно, зачем она вообще открыла рот, но слова сорвались с языка, не успела она их проглотить. — Но я все равно считаю, что есть вещи, которыми мы не захотим делиться. Может, их не так много. Но ведь все в одиночестве, в спальне делают такое, чего стыдятся. — А почему они стыдятся? — Ну, не обязательно стыдятся. Но такое, чем делиться неохота. Скажем, люди не поймут. Или иначе станут тебя воспринимать. — Ну, в таких случаях рано или поздно происходит одно из двух. Во-первых, мы понимаем, что любое подобное поведение до того распространено и безвредно, что его незачем скрывать. Если его рассекретить, признать, что так делают все, оно больше не шокирует. Мы уходим от стыда и приходим к честности. Или, во-вторых, что еще лучше, мы, общество в целом, решаем, что такое поведение скорее недопустимо, и если все знают или могут узнать, кто так делает, оно тем самым предотвращается. Ты же сама говоришь — ты бы не украла, если б знала, что за тобой наблюдают. — Ну да. — Парень дальше по коридору будет смотреть порно на работе, зная, что на него тоже смотрят? — Видимо, нет. — Ну так проблема решена, да? — Да. Наверное. — Мэй, бывало так, что ты хранила секрет, он тебя грыз, потом ты его раскрывала, и тебе легчало? — Конечно. — И со мной бывало. Такова природа секретов. Когда секреты внутри — они как раковая опухоль, когда снаружи — безвредны. — То есть вы считаете, что секретов быть не должно. — Я годами об этом думаю, и мне так и не удалось придумать сценарий, где от секрета больше пользы, чем вреда. Секреты способствуют антисоциальному, аморальному и деструктивному поведению. Понимаешь, как это работает? — Ну, пожалуй. Но… — Знаешь, что сказала мне супруга много лет назад, когда мы поженились? Она сказала, что, когда мы расстаемся — скажем, я уезжаю в командировку, — я должен вести себя так, будто на меня смотрит объектив. Будто жена за мной наблюдает. Тогда это все, конечно, было в теории, и она отчасти шутила, но образ мне помогал. Оказавшись в комнате наедине с коллегой женского пола, я спрашивал себя: «Что подумала бы Кэрен, если б смотрела на нас через камеру слежения?» И это мягко диктовало мне дальнейшие поступки, не позволяло даже приблизиться к поведению, которым не была бы довольна она и не гордился бы я. Я оставался честным. Понимаешь? — Понимаю, — сказала Мэй. — Конечно, беспилотные автомобили решают массу проблем. Супруги всё лучше понимают, где была их половина, — в автомобилях ведутся логи. Но я вот о чем: а если бы мы все вели себя так, будто за нами наблюдают? Мы бы жили нравственнее. Если на человека смотрят, разве он поведет себя неэтично, аморально или противозаконно? Если его незаконные денежные транзакции отслеживаются? Если его телефонный шантаж записывается? Если его налет на бензоколонку снят дюжиной камер и при ограблении распознана даже его сетчатка? Если его походы налево десятком методов документированы? — Я не знаю. Надо думать, все это сильно сократится. — Мэй, нам наконец-то придется стать лучше. И я думаю, люди вздохнут с облегчением. Вся планета хором оглушительно вздохнет. Наконец-то, наконец-то мы сможем быть хорошими. В мире, где больше нельзя предпочесть зло, не останется выбора, кроме добра. Представляешь? Мэй кивнула. — И кстати, насчет облегчения — ты ничего не хочешь сказать, пока мы не закончили? — Не знаю. Много всего, — ответила Мэй. — Но вы и так любезно потратили на меня кучу времени, и я… — Мэй, ты не хочешь сообщить нечто конкретное, что ты скрываешь от меня с тех пор, как пришла в эту библиотеку? Мэй тотчас поняла, что ложь не пройдет. — Что я здесь уже бывала? — сказала она. — Ты здесь уже бывала? — Да. — Но ты, когда пришла, дала мне понять, что нет. — Меня приводила Энни. Сказала, это какой-то секрет. Я не знаю. Я не знала, как лучше. Как ни поступи, все не идеально. Я по-любому в беде. Бейли улыбнулся весьма подчеркнуто: — Да вот и нет. До беды нас доводит только ложь. Только сокрытое. Ну разумеется, я знал, что ты бывала здесь. Ты меня, право, недооцениваешь! Однако интересно, что ты об этом промолчала. Тем самым ты оттолкнула меня. Мэй, тайны между друзьями — точно океаны. Широки, глубоки, и мы в них тонем. Теперь я знаю твою тайну — тебе лучше или хуже? — Лучше. — Легче? — Да, легче. Мэй и впрямь полегчало — накатило что-то похожее на любовь. Работа по-прежнему есть, не нужно возвращаться в Лонгфилд, отец останется силен, на мать не ляжет тяжкое бремя — хотелось, чтобы Бейли взял ее на ручки, хотелось погрузиться в его мудрость и великодушие. — Мэй, — сказал он. — Я искренне верю, что, если у нас нет иного пути, кроме верного, кроме лучшего, он дарует нам абсолютное, всепоглощающее облегчение. Больше не нужно поддаваться соблазну тьмы. Прости, что излагаю в категориях морали. Что поделаешь — Средний Запад, церковь по воскресеньям. Но я верю в совершенствование человека. Я считаю, мы можем стать лучше. Я считаю, мы можем стать совершенными — или близко к тому. И, обретя совершенство, мы обретем безграничные возможности. Мы решим любую задачу. Исцелим любой недуг, покончим с голодом и бедствиями, ибо нас уже не будут тянуть к земле наши слабости, наши мелочные секретики, наша скупость и нежелание делиться информацией и знаниями. Мы наконец-то реализуем свой потенциал. После разговора с Бейли Мэй несколько дней ходила ошарашенная, а уже наступила пятница, и в предчувствии выхода на сцену в обед Мэй совершенно не могла сосредоточиться. Но она понимала, что надо работать, хотя бы показать пример своей ячейке, ибо сегодня, вероятно, ее последний полный рабочий день в ЧК. Поток шел непрерывно, но не сводил с ума, и за утро Мэй обработала 77 клиентских запросов. Ее рейтинг — 98, средний по ячейке — 97. Вполне приличные показатели. Ее ИнтеГра — 1 921, тоже хорошее число, с ним не стыдно отправиться в «Просвещение». В 11:38 она ушла из-за стола, направилась в Большой зал и прибыла к боковой двери без десяти двенадцать. Постучала, ей отворили. Встретил ее постановщик, немолодой, почти призрачный человек по имени Жюль, — он привел ее в незатейливую гримерную: белые стены, бамбуковые полы. Деловитая женщина Тереза — глазищи подведены синим — усадила Мэй, оглядела ее прическу, тонкой кисточкой подрумянила ей щеки и прицепила к блузке микрофон. — Нажимать никуда не надо, — проинструктировала она. — Включится, как только выйдешь на сцену. События разворачивались стремительно, но Мэй решила, что оно и к лучшему. Будь у нее больше времени, она бы только сильнее разнервничалась. А так она послушала Жюля с Терезой и потом, из-за кулис, — тысячи сфероидов, что входили в зал, болтая и смеясь, и довольно плюхались в кресла. Может, где-нибудь там и Кальден, мельком подумала она. — Мэй. Она обернулась — ей тепло улыбался Эймон Бейли в небесно-голубой рубашке. — Готова? — Наверное. — Все будет отлично, — сказал он. — Не переживай. Будь собой, и все. Мы просто разыгрываем наш разговор на той неделе. Ага? — Ага. И он уже вышел к залу, помахал, а все захлопали как ненормальные. На сцене друг против друга стояли два бордовых кресла; Бейли сел и заговорил в темноту: — Привет, сфероиды. — Привет, Эймон! — взревели они в ответ. — Спасибо, что пришли на эту очень особую Мечтательную Пятницу. Я решил, что сегодня мы слегка поменяем формат. Некоторые знают, что порой мы проводим не презентации, а интервью, дабы пролить свет на участников «Сферы», на их мысли, надежды или, как сейчас, — на их эволюцию. Он улыбнулся, глядя за кулисы. — Недавно у меня состоялся разговор с одной нашей молодой сотрудницей, и этим разговором я хочу поделиться с вами. Я попросил Мэй Холланд — кое-кто с ней знаком, она нуб из Чувств Клиента, — мне помочь. Мэй? Мэй шагнула на свет. Тотчас наступила невесомость — Мэй плыла в черноте, ее слепили два далеких, но ярких солнца. Зала не видно, ориентируешься еле-еле. Ноги как соломинки, ступни налились свинцом; впрочем, ей все же удалось развернуть и направить себя к Бейли. Онемевшая и ослепшая, Мэй отыскала кресло, обеими руками вцепилась в подлокотники и села. — Привет, Мэй. Ты как? — В ужасе. В зале засмеялись. — Не нервничай, — сказал Бейли, улыбнувшись зрителям и покосившись на Мэй с легкой тревогой. — Вам легко говорить, — сказала она, и по всему залу опять пробежал смех. Смех — это хорошо, смех ее успокоил. Она вдохнула поглубже, вгляделась в первый ряд, различила пять-шесть сумеречных лиц — все улыбались. Мэй поняла — всеми фибрами почувствовала, — что она среди друзей. Ей ничего не грозит. Она глотнула воды — вода остудила нутро — и сложила руки на коленях. Вот теперь она готова. — Мэй, каким словом ты описала бы пробуждение, которое случилось с тобой на минувшей неделе? Это они репетировали. Она знала, что Бейли хочет начать с концепции пробуждения. — Это и есть то самое слово, Эймон. (Ей велели называть его «Эймон».) Пробуждение. — Ой. Я, кажется, спер твою реплику, — сказал он. Зрители засмеялись. — Надо было спросить: «Что с тобой случилось на минувшей неделе?» Но все-таки расскажи нам, почему такое слово? — Ну, оно точное, кажется мне… — произнесла Мэй и затем прибавила: — …сейчас. Слово «сейчас» вылетело на долю секунды позже, чем следовало, и глаз у Бейли дернулся. — Поговорим о твоем пробуждении, — сказал он. — Все началось вечером в четверг. Многие здесь уже знают эту историю в общих чертах — «ВидДали» и все такое. Но напомни вкратце.