– Швейцарский, китайский – какая разница? Я хочу знать, что происходит. Я хочу помочь тебе. Но для этого я должен знать… ну, на чем я стою. К зевакам присоединились еще несколько человек. Трое парней, обняв друг друга за плечи, таращились на нас с наглым любопытством. В пяти метрах от нас возле своей машины стоял водитель такси, доставивший нас сюда. Он наблюдал за нами, улыбаясь и обмахиваясь носовым платком. Он был гораздо выше ростом, чем я думал; его худая фигура была облачена в белую рубашку и брюки. Карла посмотрела на него через плечо. Водитель промокнул усы своим красным платком, затем обвязал его наподобие шарфа вокруг шеи. Он улыбнулся Карле, сверкнув крепкими белыми зубами. – Ты стоишь на тротуаре прямо перед Дворцом, – сказала Карла сердито и печально. В данный момент она была сильнее меня, и я почти ненавидел ее за это. – А я сажусь в это такси. А куда я еду – это не твое дело. Она направилась к автомобилю. Когда они садились, я услышал, как Лиза спросила: – Где ты откопала этого кретина? Водитель приветствовал их радостным покачиванием головы. Проезжая мимо меня, они смеялись; до меня долетели слова песни «Автострада любви»[70]. Мое распаленное воображение на миг нарисовало мне картину, на которой вся троица развлекалась в обнаженном виде. Я понимал, что это смешно, но червячок ревности у меня в мозгу не унимался и стал дергать за нить времени и судьбы, связывающую меня с Карлой. Тут я вспомнил, что оставил у Карлы в квартире свою одежду и ботинки. – Эй! – крикнул я вдогонку удаляющемуся такси. – А моя одежда? Карла! – Мистер Лин? Рядом со мной стоял какой-то человек. Лицо его казалось смутно знакомым, но я не мог вспомнить, кто это такой. – Да. В чем дело? – Абдель Кадер хочет видеть вас, мистер Лин. Имя Кадера встряхнуло мою память. Это был Назир, шофер Кадербхая. Неподалеку был припаркован белый автомобиль. – А откуда вы… Как вы здесь оказались? – Он просил вас приехать сразу. Я отвезу вас. – Он указал на автомобиль и сделал два шага в его сторону, ожидая, что я последую за ним. – Вряд ли я смогу, Назир. У меня был тяжелый день. Скажите Кадербхаю, что я… – Он сказал, чтобы вы приехали сразу, – угрюмо прервал меня Назир. По его виду можно было подумать, что он намерен в случае чего затащить меня в свой автомобиль силой. Я в тот момент был так сердит и растерян, что и в самом деле готов был вступить с ним в драку. «Может, так оно будет и лучше, – подумал я, – сцеплюсь с ним сейчас и разделаюсь со всем этим раз и навсегда». Но Назир, страдальчески скривившись, проговорил с необычной для него любезностью: – Кадербхай сказал «приезжайте, пожалуйста». Да, именно так. Он сказал: «Пожалуйста, приезжайте, мистер Лин». Слово «пожалуйста» звучало в устах Назира фальшиво. Было ясно, что, с его точки зрения, господин Абдель Кадер-хан просто отдает приказания, которые немедленно всеми исполняются. Но ему велели передать это мне как просьбу, а не как команду, и он, очевидно, выучил только что произнесенную английскую фразу наизусть. Я представил себе, как он едет по городу, повторяя про себя фразу и испытывая при этом такое отвращение, словно это отрывок из молитвы, обращенной к чужому богу. Но как бы он ни относился к этим словам, на меня они оказали свое действие, и на его лице выразилось облегчение, когда я улыбнулся, сдаваясь. – Хорошо, Назир, – вздохнул я. – Едем к Кадербхаю. Он начал открывать заднюю дверцу автомобиля, но я предпочел сесть спереди. Как только мы отъехали, он включил радио на полную громкость – возможно, для того, чтобы не разговаривать со мной. Конверт, который мне вручил Раджан, был все еще у меня в руках. Я осмотрел его. Величиной с небольшой журнал, он был изготовлен из дорогой розовой бумаги. Надписан он не был. Я надорвал конверт и вытащил черно-белую фотографию. На ней я увидел полуосвещенную комнату, набитую безделушками и украшениями разных эпох и культур. Посреди этого сознающего свою ценность нагромождения в кресле, напоминающем трон, сидела женщина в необычайно длинном вечернем платье, ниспадающем на пол и полностью скрывающем ее ноги. Одна ее рука покоилась на ручке кресла, другой она не то царственно помахивала кому-то, не то небрежным жестом просила кого-то удалиться. У нее была изысканная прическа; темные волосы завивались локонами с обеих сторон круглого и полноватого лица. Миндалевидные глаза смотрели прямо в камеру с несколько невротическим испугом и возмущением. Рот у нее был крошечный, упрямо надутые губы подтягивали к себе кожу слабого подбородка. И это красивая женщина? Мне так не казалось. А уж то, что было написано на этом лице, и подавно не могло внушить расположения: высокомерие, злоба, испуг, испорченность, эгоизм. Фотография со всей несомненностью демонстрировала эти черты характера и намекала, что имеются и худшие. Но было и еще кое-что на фотографии, даже более отталкивающее и пугающее, чем неприятное лицо, – надпись, сделанная красными печатными буквами по нижнему краю: ТЕПЕРЬ МАДАМ ЖУ ДОВОЛЬНА. Глава 14 – Входите, мистер Лин, входите. Нет, садитесь здесь, пожалуйста. Мы ожидали вас. Абдель Кадер указал мне на место слева от себя. Я скинул обувь у порога, где уже валялось несколько пар туфель и сандалий, и сел на роскошную, обтянутую парчой подушку. Помещение было просторным – восемь человек, рассевшихся вокруг низкого мраморного стола, заняли лишь один из его углов. Пол был устлан гладкими пятиугольными керамическими плитками кремового цвета. В углу, где мы сидели, его покрывал квадратный исфаханский ковер. Стены и сводчатый потолок, выложенные сине-белой мозаикой, создавали иллюзию неба с облаками. Две открытые арки вели из комнаты в широкие коридоры. Три окна с низкими подоконниками выходили во двор, засаженный пальмами. Окна обрамляли фигурные колонны; сходясь наверху, они образовывали купол, на котором было написано что-то по-арабски. Со двора доносился плеск каскадного фонтана. Это была великолепная комната, оформленная со строгим вкусом. Помимо мраморного столика и подушек, мебели в ней не было. Единственным украшением служило висевшее в раме изображение Каабы в Мекке. Камень был написан черной краской на фоне фольги. Мужчины, сидевшие или полулежавшие на подушках, чувствовали себя, по-видимому, вполне комфортно в этом скромном интерьере – при желании они могли подобрать себе сколь угодно пышную обстановку, так как представляли всю силу и могущество небольшой криминальной империи. – Вам удалось освежиться, мистер Лин? – спросил Кадербхай. По дороге Назир остановил машину возле мечети Набила в Донгри и показал мне большую ванную комнату, оснащенную всем необходимым. Там я смог вымыть руки и лицо – Бомбей в те дни буквально утопал в изобильной грязи. Причиной были не только жара и непрестанная влажность, но и тучи пыли и копоти, которые ветер гонял по городу в течение восьми засушливых месяцев в году и осаждал на все доступные ему поверхности. Когда я вытирал лицо платком после получасовой прогулки, он становился черным. – Да, благодарю вас. Я чувствовал себя усталым во время поездки, но ваше гостеприимство в сочетании с современными сантехническими удобствами оживили меня, – ответил я на хинди, постаравшись не просто сообщить необходимую информацию, но и сделать это по возможности с юмором. Мы не сознаем, насколько приятно говорить на родном языке, пока нам не приходится продираться через дебри чужого. Когда Кадербхай заговорил со мной на английском, я вздохнул с большим облегчением. – Пожалуйста, говорите по-английски, мистер Лин. Я очень рад, что вы осваиваете наши языки, но сегодня мы хотим попрактиковаться в вашем. Все мы в той или иной степени можем говорить, читать и писать по-английски. Что касается меня, то в юности я обучался не только хинди и урду, но и английскому. Порой даже мысли приходят мне в голову сначала на английском, а уже потом на других языках. Мой дорогой друг Абдул, сидящий рядом с вами, называет английский своим первым языком, и все мы, независимо от степени владения английским, рады всякой возможности усовершенствовать свои навыки. Для нас это очень важно. Одна из причин, почему я пригласил вас сегодня, заключается в том, что мы хотели бы насладиться беседой с человеком, для которого английский язык является родным. Мы собираемся здесь каждый месяц и проводим дискуссии на разные темы… Но сначала я должен представить вам своих друзей. Кадербхай ласково коснулся массивной руки сидевшего справа от него пожилого человека плотного сложения. На нем был надет афганский национальный костюм, состоявший из зеленых панталон и длинной кофты. – Это Собхан Махмуд, – сказал Кадербхай. – После того как я представлю всех, мы будем обращаться друг к другу просто по имени, поскольку мы все здесь близкие друзья, – хорошо, Лин? Собхан приветственно покачал мне седой головой, вперив в меня вопрошающий взгляд, в котором сверкала сталь. Возможно, он хотел убедиться, что я понимаю, какую честь мне оказывают, разрешая обращаться к ним по имени. – Полный улыбающийся человек рядом с ним – это мой старый друг из Пешавара Абдул Гани. За ним сидит Халед Ансари, уроженец Палестины. Его сосед Раджубхай родом из священного города Варанаси. Вы там не были? Нет еще? Вы обязательно должны найти время и посетить этот город. Раджубхай, лысый коренастый человек с аккуратно подстриженными седыми усиками, улыбнулся мне и сложил руки в молчаливом приветствии. Глаза его выглядывали из-за купола сложенных рук жестко и настороженно. – Рядом с нашим дорогим Раджу, – продолжал церемонию представления Кадербхай, – расположился Кеки Дорабджи, приехавший в Бомбей с Занзибара двадцать лет назад вместе с другими индийскими парсами, которым пришлось покинуть остров из-за всплеска национализма. Дорабджи, очень высокий и худой человек лет пятидесяти пяти, обратил на меня свои темные глаза. На его лице застыло выражение глубокой меланхолии, побудившее меня ответить ему ободряющей улыбкой. – Следующим по кругу идет Фарид. Он самый молодой из нас и единственный махараштриец. Фарид родился в Бомбее, куда его семья переехала из Гуджарата. И наконец, рядом с вами сидит Маджид, который родился в Тегеране, но живет в Бомбее уже больше двадцати лет. Молодой слуга внес поднос со стаканами и с серебряным кувшином с черным чаем. Он обошел всех по кругу, начав с Кадербхая и закончив мной, затем вышел и тут же вернулся, поставил на стол две чаши с ладу и барфи[71] и удалился. Сразу же после этого в комнату вошли еще три человека, усевшиеся на другом ковре неподалеку от нас. Кхадербхай представил их мне как Эндрю Феррейру из Гоа, Салмана Мустана и Санджая Кумара из Бомбея, однако в дальнейшем они не принимали участия в общем разговоре. По-видимому, это были молодые гангстеры, стоявшие на иерархической лестнице ступенькой ниже остальных и приглашенные в качестве слушателей. Они внимали старейшинам и сосредоточенно наблюдали за ними. Время от времени они поглядывали на меня с одобрительной угрюмостью, хорошо знакомой мне по тюремной жизни. Они решали, можно ли мне доверять, и прикидывали, с чисто академическим интересом, трудно ли меня убить, не имея пистолета в руках. – Лин, мы обычно выбираем для наших дискуссий какую-нибудь определенную тему, – обратился ко мне Абдул Гани на том четком английском, какой отличает дикторов Би-би-си, – но сначала нам хотелось бы узнать ваше мнение вот об этом. Наклонившись, он подтолкнул ко мне лежавшую на столе большую листовку, свернутую трубочкой. Я развернул ее и прочитал четыре абзаца текста, набранного крупным жирным шрифтом. САПНА Люди Бомбея, слушайте голос своего Короля. Ваша мечта осуществилась, и пришел я, Сапна, Король вашей мечты, Король крови. Ваш час настал, дети мои, и цепи вашего страдания будут сброшены. Я пришел. Я – закон. Моя первая заповедь – откройте глаза. Я хочу, чтобы вы увидели, как вы голодаете, в то время как они выбрасывают недоеденную пищу. Я хочу, чтобы вы увидели, в каком тряпье вы ходите, в то время как они кутаются в шелка. Я хочу, чтобы вы увидели, что живете в сточной канаве, в то время как они – во дворцах из мрамора и золота. Моя вторая заповедь – убейте их всех. Будьте при этом неукротимы и беспощадны. Сделайте это во имя мое. Я Сапна. Я – закон. Остальное было в таком же духе. В первый момент это заявление показалось мне нелепым, и я хотел уже улыбнуться, но тут увидел устремленные на меня в полном молчании озабоченные взгляды и поспешно преобразовал улыбку в гримасу. Им было явно не до шуток. Не зная, чего именно Гани ждет от меня, и пытаясь выиграть время, я прочитал эту безумную напыщенную прокламацию еще раз и вспомнил, что кто-то написал «Сапна» в Небесной деревне, на двадцать третьем этаже торгового центра, а Прабакер и Джонни рассказывали о том, что именем Сапны были совершены зверские убийства. Все смотрели на меня в мрачном ожидании. Атмосфера становилась угрожающей. Я почувствовал, как волосы у меня на руке встали дыбом, а по позвоночнику проползла гусеница холодного пота. – Так что же, Лин? – А? – Что вы думаете об этом? В комнате стояла такая тишина, что я услышал, как глотаю комок, застрявший в горле. Они хотели, чтобы я высказал свое мнение, и рассчитывали, что оно будет ценным. – Даже не знаю, что сказать. Это выглядит так абсурдно, так бессмысленно, что трудно отнестись к этому серьезно. Маджид хрюкнул и громко прокашлялся. Из-под его насупленных колючих бровей меня сверлили колючие черные глаза. – Если считать, что взрезать человека от паха до горла, раскидать его органы по всему дому и полить всё его кровью – это серьезно, то надо и отнестись к этому серьезно. – А Сапна совершил это? – Его приспешники совершили это, Лин, – ответил Абдул Гани. – И еще по крайней мере шесть убийств за последний месяц. Некоторые из них были еще более отталкивающими. – Я слышал разговоры об этом Сапне, но полагал, что это выдумки, что-то вроде легенды. Мне не встречалось сообщений об этом в газетах, а я читаю их ежедневно. – Это дело засекречено, и расследование ведется очень осторожно, – объяснил Кадербхай. – Правительство и полиция попросили газеты сообщить об этих убийствах как о рядовых, не связанных между собой. Но мы знаем, что их совершили сторонники Сапны, потому что его имя было написано кровью на стенах и на полу. И в то время как сами убийства были зверскими, у жертв не было украдено ничего ценного. В данный момент этого Сапны официально как бы не существует. Но это вопрос времени, и скоро все узнают о нем и о том, что творится от его имени. – И вы… не знаете, кто это? – Он нас очень интересует, Лин, – ответил Кадербхай. – Что вы думаете об этой прокламации? Она была развешена на многих рынках и жилищах бедняков. И составлена на английском, как видите. На вашем языке. В этих словах слышался оттенок осуждения, и, хотя я не имел никакого отношения к этому Сапне и практически ничего не знал о нем, я покраснел, как краснеют абсолютно невиновные люди, подозреваемые в преступлении. – Не знаю… Не вижу, как я могу помочь вам. – Ну-ну, Лин, – прожурчал Абдул Гани. – У вас ведь должно было сложиться какое-то впечатление от прочитанного, должны были возникнуть какие-то мысли. Не смущайтесь, просто скажите, что вам пришло в голову. Это вас ни к чему не обязывает. – Ну… – начал я неохотно, – первое, что приходит в голову: этот Сапна – или тот, кто составлял прокламацию, – возможно, христианин. – Христианин?! – рассмеялся Халед. Это был человек лет тридцати пяти, с короткими черными волосами и глазами темно-карего цвета. Большой шрам тянулся плавной дугой от его левого уха к углу рта, и вся левая половина лица была парализована. В темных волосах проглядывала преждевременная седина. Лицо выдавало в нем человека умного и чувствительного, но смотреть на него было неприятно – и не столько из-за шрама, сколько из-за гнева и ненависти, запечатленных в его чертах. – Но христиане, – отсмеявшись, продолжил он, – вроде бы должны любить своих врагов, а не выпускать из них кишки! – Дай ему договорить, – улыбнулся Кадербхай. – Продолжайте, Лин. Что заставляет вас думать, что Сапна христианин?