— Ё-маё! — донесся откуда-то сверху по-настоящему злой Ленкин голос. — Еще тут не известно, кто кого потеряет. Колотит-то как тебя! — Ты только не уходи, Лен! — вдруг взмолилась она, терпя сильную боль, Ленка умела делать массаж, как заправский мануальщик-костоправ. — Я должна… сегодня. — Куда я пойду, блин! — еще злее откликнулась Ленка, вздохнула глубоко и шумно и сказала: — Вот что, подруга. Только рассказывать будешь не ты, а я. Это я про тебя буду все рассказывать, что придумала и додумала… а ты будешь только поправлять, когда совсем мимо кассы. Вот так! Идет? — Идет, — сдалась она и сглотнула твердый комок. Только сегодня. Только один этот день жизни — так она решила, сдавшись — она позволит узнать о себе все, что угодно, и сделать с собой все, что угодно. Этот день, который она держала в себе, как кнопку пожарной сигнализации в застекленной металлической коробке — "При пожаре разбить стекло" — настал. Разбей, Ленка, и давай туши! Заливай все, как хочешь, ничего не жалко… Она потом скажет спасибо. Она сумеет сказать подруге "спасибо". Ленка снова схватила ее, как клещами, за плечи и резко перевернула — откуда у нее только сила такая?! Как у шпалоукладчика… — Вот так! — сказала Ленка и накинула на нее сверху плед, а подушку из-под головы вынула. — Ты чего мне, сеанс психоанализа… как по Фрейду? — чуть-чуть посопротивлялась она от непривычного, немного беспомощного положения. — Ты еще и это проходила? — Да хоть горшком назови… — буркнула Ленка и больно ткнула ей указательным пальцем в верхнюю губу, прямо под носом. И как только Ленка умудрялась делать всякий массаж — хоть силовой, спортивный, хоть точечный, китайский — с накладными ногтями?! Втягивает она их, что ли, как кошка? — Ну вот, улыбаешься, значит, оживаешь, — довольно констатировала Ленка, глядя на нее сверху вниз… ну, прямо как на опознании трупа. — Готова, подруга? — Готова, — кивнула она и только отодвинула от подбородка щекочущий край пледа. Ленка вдруг нагнулась таким резким, смертоносным движением, так стрельнув глазами, будто задумала рывком поднять с пола бензопилу… — Ты хоть помнишь тот последний звонок? Оказалось, она так нагнулась, чтобы резко подхватить и подвинуть пуфик — причем не к изголовью, а подальше — к ее ступням. И села там, поодаль. — Последний звонок? — не поняла Анна, успокоившись как-то чересчур рано и глубоко. — Ну, не школьный же, е-маё! — ругнулась Ленка, ясно показав, что сеанс будет не фрейдовского психоанализа. — Да, я помню, — кротко, сдаваясь в сомнамбулы, ответила она. — Помню. Железный, жутко тяжелый для глаз ящик телефона-автомата во "Внуково"… В двадцати метрах от зоны регистрации. До рейса Москва-Владивосток, до конца света в одной, отдельно взятой столице чуть больше часа. Лотерея. Повезет — не повезет, ответит подруга или не ответит… Сколько там было нужно, чтобы позвонить — два рубля… или десять рублей… какие тогда деньги-то были, вообще? Точно помнится только, что мобильных еще не было. Вернее они были… но как иномарки. Здоровые такие железки Motorol'ы и Erircsson'ы. У нее не было ни мобильника, ни иномарки, время еще не пришло. Подруга ответила — вот Божий подарок! Она подумала, что, может быть, это намек, сигнал надежды — еще она вернется, еще она родится тут… но только не сейчас. — Ленка, слушай — и не ори, — спокойным, асфальтовым голосом произнесла она тогда в трубку уже набившую оскомину фразу — начало короткого гамлетовского монолога, который она повторяла всю дорогу до аэропорта. Монолога, где только про "не быть"… — …Я слушала тебя и не орала, ты помнишь? — Помню. Спасибо, Лен… Дождь еще был. Затяжной. Текло по стеклянной стене — и смывало со стекла какую-то бетонную постройку, стоявшую напротив… теперь, здесь, в этом времени, очень напоминавшую ей ментовский аквариум в стороне от Ярославки. Аквариум с обезьянником — два в одном. Надо же, зоопарк на выезде! Она хорошо помнила картинки, но не помнила саму себя в те минуты, когда говорила в трубку аппарата того, уже почти вымершего вида телефонов. Хорошо тогда поработала с собой. — Дождь был… — Да, Лен. Я еще подумала- если нас не выпустят… ну, самолет… я останусь… Но я очень не хотела, чтобы дождь кончился. "В самом деле не хотела?" — вдруг задумалась она. Все, что сейчас вспомнится про себя — придумано тут же, на диванчике, под пледом, в кротко-сомнамбулическом состоянии. У души прошлого нет… И как было в действительности там, в душе, тогда, в тот день, который помнится отчетливей и контрастнее, чем вся прошлая неделя, — это просто очень правдоподобная иллюзия, созданная именно сейчас, под уютным пледом… В ванной, под душем, придумывалось бы по-другому, в других тонах и акцентах. Картинка была бы в других ракурсах… в другом фильтре. Относительно достоверны в прошлом только рассудочные мотивации. Она улетала во Владивосток — условно "навсегда". Она эвакуировалась. Она полностью меняла жизнь. Москва стала тогда ее личным Чернобылем. Все было брошено и должно было зарасти — детская песочница, школьные парты, домашние вещи… все. Все в одночасье стало смертельно опасным, даже любимые детские игрушки готовы были прикончить ее смертоносным излучением невыносимой правды. — "Я улетаю навсегда. Не ищи. У меня все в порядке. Все деньги мои. Прости, Ленк. Спасибо, что не орала и вообще. Я позвоню"… В тебе, Ань, тогда грамм двести было, да? Мартини розовый? Угадала? — Побольше. Я уже доела эту бутылочку. Которая поменьше… Но ты же помнишь, холодно было. И я вообще, ни в одном глазу. Не брало. — Ну да. Конечно, не брало, как же… Так я тебе и поверила, что ты позвонишь. Я ж тебя знаю… — Ленка вздохнула и помолчала довольно долго, почти полминуты. — Я только убедила себя тогда, что я тебя знаю. И я знаю про тебя только одно — что ты не пропадешь. — Спасибо, Лен. — Да завсегда пожалуйста, подруга… Долетела хоть благополучно? — Да. — Без задержек? — Да… — Ну да, все задержки у тебя тогда раньше кончились… В сердце кольнуло: — Лен! — Нет, ты уж лежи! Говорю я… Ты только отвечаешь "да" или "нет", если спрошу. — Хорошо. — Я сказала, "да" или "нет"! — круче завернула гайку подруга. — Да… — Знаешь, я тогда чуть не заржала, — продолжила Ленка, как своя, близкая, а не Фрейд. — Сквозь слезы… А если честно, я заржала потом. Ты прикинь, подруга: прямо, как в той песне про войну — "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону". Этот козел — в Питер, эта с разбитым сердцем… и с абортом — во Владик. Она оказалась в ледяном гробу. Провалилась — и оказалась. Дышать стало нечем. — Лен! Ленка начеку — сцапала ее ступни под пледом, принялась мять. Дыхание открылось, гроб растаял… даже струйки холода от ледышек, стекавшие с плеч, она еще чувствовала с минуту. — Лен! Откуда ты узнала тогда?! Кто тебе тогда сказал? — Знаешь, Нюрка, ты меня всегда считала дурой… Вот скажи честно. — Лен, прости… Сегодня — единственный день, когда она была готова признать все, что было правдой. — Я сказала, "да" или "нет"! — …Да — Ну, хорошо, если не дурой, то простушкой… хорошенькой такой, верной подружкой, в которую можно слить, а можно и не слить… Теперь уже казалось, не она, а это Ленка ее позвала, чтобы раскрыть свою душу и вывалить жизнь. Теперь уже ясно стало, а не казалось, что Ленка всегда была умнее ее и на самом деле никогда не прикидывалась дурочкой, а она этого не замечала. — …Но знаешь, я тебе хочу сказать, я уже тогда все видела… и хотя я еще была вся целенькой… вот не поверишь, но представь себе, была! Я сразу увидела, что ты учудила! Из тебя как душу выдернули… Я сразу поняла — аборт… и что ты никогда не скажешь… потому как вся из себя арийка, характер нордический… хотя и татарский. За окном было жутко ясно и солнечно, когда женщина без лица и во всем белом длинной железкой снизу выдергивала из нее душу. Солнце давило в окно, как кляп в горло. Потом она жутко радовалась, что уезжает, улетает навсегда в дождь. — Знаешь, мне этот Ян, Янчик сразу не понравился. Но я тогда была твоей карманной подружкой. Я тебя боготворила. А теперь не боготворю. Теперь я знаю, что с тобой делать. А тогда не знала. Тебе ничего сказать было нельзя. Как же, умница-отличница. Гипнотезерка, вундеркинд. Любого чувака на коленки поставить — один кайф. Вот прямо как начала на выпускном, так и понеслась… — Ты это о чем? — не поняла она. — Помнишь, как ты бедного Ромео опустила в садике? — напомнила подружка. — Чего молчишь?.. Я про Виника говорю. — Про Виника лучше не надо… — дернулась она под пледом. — Ты хоть помнишь? — ковыряла старое подруга. Чернота. Клумба с тюльпанами — и толстый гений Виник прямо посреди клумбы давит цветы коленями… И в кулаках у него хрустят стебли раздавленных тюльпанов. Позади него, вдали, светящееся окно. Почему-то сейчас, в памяти, оно ослепительно-белое. — Если честно, Ленка, я вообще, плохо помню все, что до того было… — стала оправдываться она. — До чего? — настаивала Ленка. — До Владика… А может, до аборта… — корчилась она. — Только во сне бывает… Похоже, Ленка тоже ждала этого дня. Все перевернулось. Это — ее день, Ленки. Сейчас она за всю жизнь ей нагреет.