— Ну, наверно, вам как-то не солидно будет подъезжать на "девятке"… "Зубило" и есть "зубило", — прямо-таки ласково заметил водитель и вновь не удержался от ехидства: — Вот если бы на новенькой "копейке"… Шутник был еще тот, но она не обиделась, а только подумала: "Надо же, какие сегодня толковые мужики попадаются!" И сказала примирительно: — У меня тоже, знаете ли, не "Майбах"… Глава 2. Перезарядка Одиночество — пес, которого выгуливают дома. Жить он может в разных местах — на улице, в рабочем офисе, по отелям. Но выгуливают его дома по утрам и вечерами-ночами. Он ходит, нюхает и метит тоской все углы… И лучше всего он, оно то есть, выгуливается в темноте, при выключенном свете… У нее был давний и привычный ритуал — в любой сезон по возвращении с работы домой не включать свет, пока не дойдет очередь до принятия душа. Это если день удался, а если настроение было не ахти, то она вообще обходилась без верхнего света и только зажигала яркий ночник, когда ложилась в постель и открывала какой-нибудь детективчик, с детства заменявший ей "Спокойной ночи, малыши". Темнота, помимо наилучшей обстановки для выгула одиночества, расслабляла ее, казалась ей защитой с той самой проклятой ночи, когда ее жизнь должна была кончиться в ментовском обезьяннике, почему-то освещенном очень ярко, как хирургическая… но не кончилась, а, наоборот, началась. Декоративная решетка, ограждавшая элитную высотку, и "ворота Эрмитажа" чем-то напоминали ей решетку того обезьянника. Она могла признаться, что некогда при выборе квартиры эти ворота сыграли важную роль: она отлично знала, что побороть психические травмы прошлого можно только идя прямо на боль… Но если с болью ассоциируется яркий свет, то нельзя же идти на боль постоянно и потому практически бесцельно. Когда вечером она открывала дверь квартиры, то сначала видела не интерьер, а город вдали — город, опущенный вниз на семьдесят метров. Темный пол казался ей пристанью, за которой простиралось глубокое море чужих городских огней в пустоте. Ей это нравилось: возвращение домой не создавало иллюзий. В квартире по вечерам город служил вполне органичным декоративным светильником. Она создала себе дома планировку квартиры-студии: единое пространство без выгородок, за исключением санузла. Пространство, в котором лишь ночная зона была выделена невысоким подиумом. Купив квартиру в кредит и въехав в нее, она поборолась с искушением установить просторную ванну прямо по середине открытой пятидесятиметровой площади. Но, подумав, решила, что это будет уже чересчур — ведь у нее нет никаких веских причин ни постоянно отмываться (тогда уж меняй работу и становись как все), ни делаться эксгибиционисткой (опять же, одна помеха работе). Окно во всю стену находилось прямо напротив входной двери. Открыв ее, она как всегда посмотрела вдаль, на рассыпанный огнями и ограниченный короткой трубой квартиры городской горизонт — и потянулась включить свет. — Что это у тебя тут, подруга? — окликнула она вслух и опустила руку. Она огляделась дома, как не дома. Ей почудилось на миг, будто кто-то чужой побывал здесь в ее отсутствие. Она резкими движениями, как кошка, замочившая лапы, скинула туфли и тихо, босиком на носках, двинулась через свое пространство. В сумраке на нее внимательно смотрел со стены ее кумир и личный психотерапевт — великий рыцарь-монах ордена охотников Джим Корбетт. — Что вы заметили, сэр, в наших джунглях? — спросила она его на английском и согласилась с ответом. — Да, слегка устала, это верно. На завтра беру выходной. Сказано — сделано. Она никогда не откладывала мелочи на потом. Вернулась к двери и вынула из сумки айфончик, сразу осветивший полквартиры зыбким потусторонним сиянием. — Петер, привет! Я сделала свое дело, завтра беру выходной. Босс любил, когда она отчитывалась ему в нерабочее время, хотя и не показывал этого. — Выходной — это выходной, я понял, — ответил он с немецкой утвердительностью. — Мавр сделал свое дело, мавр берет выходной. — Мавра… — уточнила она. — Was? — приятно удивился босс, он любил, когда ей удавалось немного удивить его, хотя и всегда скрывал это. — Мавра сделала свое дело… — А-а. Действительно, — согласился босс. — Забыл про гендер, извини. Спокойной ночи. А ей нравилось, что босс всегда умел вовремя и ненавязчиво прощаться. "Что же все-таки не так?" — не успокоилась она и огляделась повнимательнее. Дверь в ванную была открыта, но, кажется, она и оставляла ее открытой утром. Она сунула ступни в восточные тапочки с загнутыми носками и без задников и пошла в девственную темноту ванной. Сумрачное, как призрак, отражение в зеркале двинулось навстречу, темнея, и на входе растеклось из зеркала тьмою на всю ванну. Она зажгла подсветку над зеркалом и посмотрела на себя при таком, очень невыгодном ракурсе освещения. Все в порядке: нос не блестит, кошельки под глазами не вывалились, несмотря на приличный замес и объем шампанского, кофе и сока. Морщина у левого глаза правильная: напоминает, что нечего цинично щуриться при людях. Еще какая-то помеха слева беспокоила. Она посмотрела влево и ниже и на миг похолодела и. Потом отступив на пару шагов, включила в ванной полный свет. Вот что изменилось в квартире! Очень маленькое изменение в интерьере ванной, но такое, что весь дом меньше бы изменился, если бы из квартиры в ее отсутствие вынесли плазмопанель или кровать. Тогда версии происшедшего были бы просты и внятны. А тут совершенно необъяснимое: у Цезаря отвалилась голова! В ванной, рядом с душевой кабиной, стояла вертикальная стеклянная витрина с ее любимой коллекцией мини-бюстов: Наполеон, Сталин, Ленин, Мао Цзе Дун и Ким Ир Сен, Николай Первый, редкие на этом специфическом рынке Франко, еще более редкие Салазар, Амин и Чан Кайши, Бисмарк, короли кое-какие полузабытые. Самым древним по возрасту, но не по выпуску, и далеко не самым дорогим во всех смыслах был бронзовый Юлий Цезарь, оказавшийся теперь из двух частей — бессмысленного оковалка и маленькой головки, потерянно откатившейся в сторону. Она открыла витрину и вынула эту отдельно взятую Цезареву голову. По срезу шеи можно было сделать вывод, будто голову смахнули с бюста одним махом, одним безукоризненным самурайским ударом. Бронза на срезе выглядела очень свеженькой. Объяснение могло быть только одно: дефект материала, который дал о себе знать через несколько лет после того, как она приобрела этот бюстик в Риме, у Форума, в одном недешевом сувенирном бутике. …А еще объяснение могло быть только второе: каверза злого духа, полтергейста. А еще объяснение могло быть только третье… Она зажала в кулак голову Цезаря, некогда так и так ее фактически потерявшего, пошла к камере внешнего наблюдения и прокрутила на быстрой перемотке архив записи за день. Третья версия отпадала. Если не принимать в расчет окно… Для одинокой, успешной и красивой женщины нет ничего зазорного учитывать и такую возможность. Тем более что… Она пошла к окну, отодвинула створку и вышла на балкон. Внизу был город, отдельно от него — краснокирпичный храм с колокольней, которая некогда возвышалась над окружающими мирскими строениями, а теперь, с вершин нового мира казалась игрушкой у подножия цивилизации… П еще отдельно от города, неподалеку от периметра жилого комплекса "Корона", у самой ограды — белело маленькое пятнышко. Неужто "копейка"?! Она пригляделась: похоже на то, олдтаймер маньяка. Промелькнуло на краю сознания дежавю: будто когда-то, давно-давно, и где-то далеко-далеко она уже видела такую "копейку", именно эту самую, белую… и словно бы за ней навязчиво следившую. "Вот и приехали, подружка. Бред преследования. Начальная стадия". Она заметила, что все так же крепко сжимает бронзовую имперскую голову в кулаке, пошла в ванную, немного поразмышляла над тем, приклеить ли ее суперклеем к бюсту или так и оставить отдельно, и аккуратно поставила ее на полочку рядом с бюстом: успеется. "Над этим я точно подумаю завтра". …Оказалось, что заканчивать день подспудными мыслями об очень умном маньяке, занявшемся ею всерьез, достаточно приятно. Откуда-то издалека, а, может, прямо из-за портьеры он подсматривает, вернее присматривает за ней, ожидает от нее того самого "пускового" жеста, движения, вздоха, чтобы перезарядиться и из бывшего человека с ампутированной душою превратиться в киборга смерти. Она стояла в душе, в этом бастионе полной беззащитности для любого смертного, стояла под прохладными струйками и, улыбаясь, смотрела на пупырышки, выступившие на плече. "Ленка, Ленка! Сейчас я тебе позвоню и скажу: ты была права, я теперь ничего не могу с собою сделать, я так долго прикидывалась монашкой своего собственного монастыря, я прикидывалась "ванилью", а на самом деле все, чего ты боялась, уже двинулось… догнало, как эти, не наши любят говорить… Вот, Ленка, подружка твоя — садо-мазо, это точно, а ты — пророк. Вези своего аналитика или кого там, и пускай он еще удавку и хлыст с собой прихватит". Из душа она вызывающе продефилировала через все свое личное пространство. Чуть вело — вот когда дало о себе знать шампанское. Она достала из холодильника почти замороженный йогурт — самое то на сон грядущий после такой вечеринки, — присела на край кухонного стола нарочно голой спиной к окну, к собранной и вызывающе неподвижной портьере и, уплетая холодное, щемящее зубы белое месиво, стала гнать от себя всю эту ерунду… Последняя мысль про балконно-залетного маньяка пришла к ней, когда она уже растянулась, откинув пододеяльник с ног. Почему-то все еще хотелось прохлады, хотя кондиционер уже успел поработать. "Ага, если бы с трех слов завалить настоящего серийного маньяка — тогда цель жизни достигнута и можно что-то менять к лучшему… в монастырь, правда, уйти… только сначала устроить его на всю жизнь счастливым библиотекарем… в школьной библиотеке!.. нет, в школьную не возьмут! А в монастырскую?.." Странно было и то, что сегодня детективчик в качестве снотворного не понадобился. Так и остался лежать нераскрытым на стеклянной полочке, встроенной в изголовье итальянской кровати в стиле хай-тек, ее кровати с острыми углами. Анна даже не успела вспомнить про эту книжку с загнутой где-то в глубине дознания страницей. Не исключено, что она в эту ночь так легко заснула с веселыми мыслями о маньяке вовсе не по той причине, что вся была слегка навеселе, а по той, что в эти минуты с отнюдь не веселыми, а тревожными мыслями о ней самой не могли заснуть некоторые уверенные в себе мужчины. Петер Шлегель, директор российского отделения Schneider Hunt, был в их числе. Он все ворочался на куда более широкой кровати в классическом стиле бидермайер (изогнутые изголовье и ножки, шпон вишни и прочая ностальгия по немецкой, кайзерской давности) и ворочался, не боясь разбудить жену. Он раздумывал, когда проверить и починить камеру скрытого наблюдения, установленную в квартире Анны: сразу, с утра пораньше, или же подождать денек-другой… может, сама наладится, с хитрой спецаппаратурой такое случалось. Он все еще не позволял себе допустить, что это Анна обнаружила его "тайный глазок" и ослепила его сама. Он не замечал в ее поведении никаких признаков, подтверждавших эту гипотезу. Камера была установлена давно — за две недели до того, как Анна перешла работать в его агентство… Петер Шлегель отнюдь не считал себя вуайеристом, он великодушно выключал "картинку", если вдруг заставал Анну раздевающейся или уже… И эта его тайная рыцарская куртуазность служила для него вполне достаточным оправданием средств, служивших достижению цели… Анна была его лучшим работником. Анна была образцовым хэдхантером. Анна, как он обоснованно подозревал, владела какой-то особой методикой работы, каким-то тайным, абсолютным или почти абсолютным оружием. А всякое абсолютное оружие смертельно опасно и для его владельца. Он, Петер Шлегель, обязан был по долгу службы, ради безопасности собственной корпорации, постичь эту тайну… и значит, все известные средства, за исключением прямого физического воздействия, были допустимы. А в этих средствах и в способах их применения Петер Шлегель разбирался очень хорошо… Он гордился своим отцом — одним из "технических мозгов" Штази, всемогущей спецслужбы Восточной Германии, канувшей в легенды и мифы социмперии. Отец Петера, Манфред Шлегель, был другом самого Маркуса Вольфа, главы Штази, единственного "красного" суперособиста, избежавшего репрессий, казалось, единственно по той причине, что его могущество и совершенство его технологий враги ценили едва ли не больше, чем друзья-союзники, в отличие от него, сдавшие всех, за кого было уплачено и не уплачено. Крепкие связи покойного отца позволили Петеру сделать карьеру на "восточном фронте". Ему были переданы по наследству кое-какие устойчивые связи с российской ФСБ, он обеспечивал некоторые нештатные каналы между ФСБ и нынешней, уже всегерманской охранкой БНД, он чувствовал себя на месте и был вполне доволен жизнью и той игрой, которую в этой жизни вел. Он и вправду считал, что мощные кадровые агентства типа Schneider Hunt выполняют функцию антиподов спецслужб, уравновешивая их деятельность в глобальном масштабе. "Цели противоположны, средства схожи". Равновесие обеспечено соревнованием сходных методик, иначе равновесия сил не достичь… Уже два с половиной года, со дня своего прихода в компанию, Анна вносила в жизнь Петера Шлегеля чувство легкой опасности, вернее легкой опаски, чего как раз и не хватало в жизни сыну спецотца, по велению сердца отказавшемуся от карьеры прямиком в БНД. Да и какая у него могла быть работа в БНД? Одни бумажки, движение бумажек с докладами… К приятному делу прямой вербовки, к этим психологическим опытам его никогда бы не допустили по тем же наследственным признакам. Полевым хэдхантером он успел поработать, живо освоив все приемы и заскучав. В жизни не хватало чего-то "секретного", рискованного — и Анна появилась как нельзя кстати. Почему же отключилась камера? Профиль Анны Репиной лег ему на стол через пару месяцев после того, как Schneider Hunt открыла свое отделение в Москве. Первым делом нужно было узнать, кто серьезно работает на этой поляне, кто успел подняться. Петера интересовали, ясное дело, не агентства, а конкретные executives высшего уровня, молодые спецы с хорошим образованием, знанием "национальных особенностей охоты" и мертвой хваткой. Для начала Петер занялся анализом наиболее значимых перемещений крупных менеджеров на московском рынке брендов. Среди цепочек, привлекших его внимание, одна вывела его на Анну. Он приметил талантливого и успешного топ-маркетолога, обосновавшегося в Nestle — корпорации, славящейся во всем мире своими совершенными кадровыми технологиями. У маркетолога была кричащая фамилия Иванов, и в Nestle он перешел, проработав всего год с небольшим в Pepsico… а Pepsico взяло его из одной успешной, но в глобальном плане совершенно заштатной местной фирмы, занимавшейся импортом тропических фруктов. Допустив, что этот Иванов талантлив, амбициозен и очень везуч, Петер допустил и то, что для такой карьеры таланта и везения мало. Он поднял более глубокий пласт информации и обнаружил, что Иванова на протяжении нескольких лет вело одно кадровое агентство, авторитетное, опять же, только в местных масштабах. К тому времени, когда оно попало под прицел Петера Шлегеля, его контрольный пакет акций уже принадлежал конкуренту Schneider Hunt на российском рынке. "Не беда", — прозорливо решил Петер Шлегель и отложил профиль Иванова в разработку уже не аналитического отдела, а службы безопасности…Справедливости ради надо заметить, что отложил вместе с парой других профилей. Так он и вышел на Анну Репину, которая вела с песней по жизни талантливого мистера Иванова, умело перепродавая его все более серьезным покупателям. Должное надо отдать, наверно, и мистеру Иванову, который ее не подводил. Петер Шлегель просмотрел профиль Анны Репиной и принял решение: надо брать. Он был человеком слова, тем более данного самому себе. И у него холодок пробежал по спине, когда он вник в биографию кандидата. У него возникло ощущение, будто он приобрел в Интернет-зоомагазине какую-то змеюку, польстившись на ее красоту и изящество, и уже заплатил за нее по кредитке, и уже похвалился покупкой не только перед друзьями, но и перед своим боссом, тоже большим любителем рептилий, и ее уже везут к нему домой и даже подвозят к двери… и тут только он случайно узнает в Википедии, что эта змеюка страшно опасна и ядовита вся, от зубов до хвоста, как ни тронь… он сразу ощутил присутствие в ней таинственной убойной силы, которую либо нужно использовать на всю мощность, и не только для корпоративных целей, либо вообще не трогать. Чувство это утробное и первобытное владело им пару минут, но потом перешло в нормальный немецкий деловой интерес. В тот день перед ним лежал профиль, или точнее досье на Анну Владиленовну Репину, 29 лет, родившуюся в Москве. Профиль, как и резюме, начинался с конца… Два года кадровым агентом в московской фирме, специализирующейся, по большей части, на перемещениях маркетологов и корпоративных юристов (фокус прост: хозяйка фирмы вышла из маркетологов, а муж у нее юристом и был). И одновременно — советником директора в крупной компании-провайдере, занимавшейся сетями Интернета и IP-телефонией. А до того два года — помощником прокурора в уголовном процессе. Тут первый раз ёкнуло немецкое сердце. "Судя по всему, могла стать очень успешным прокурором. Немезидой, — подумал тогда Петер Шлегель. — Почему завернула?" Успешная учеба на юрфаке МГУ не особо впечатлила его, но, проскочив на пять лет в глубину веков, он вновь насторожился. Там возникала какая-то хронологическая неувязка. По одним данным, Анна Репина поступила в таком-то году, а по другим — двумя годами раньше. Он копнул глубже и выкопал какой-то триллер. Анна Репина действительно поступила в МГУ двумя годами раньше, окончив школу в шестнадцать лет, притом под фанфары — отличницей-медалисткой. Через год она внезапно отчислилась из университета и… пропала. Тогда же, чуть раньше ее отчисления, умерла ее мать. Отложив профиль, Петер позвонил, кому надо, и попросил копнуть поглубже. К концу дня выяснилось, что вскоре после смерти матери, юная девушка выписалась из своей квартиры, и квартира была продана. Она объявилась во Владивостоке, поработала там мелкой сошкой в архиве прокуратуры, а потом вернулась в Москву… женой капитана милиции. Брак продержался меньше года. Больше браков не было. Детей тоже не было. И нет. "Прямо какая-то война с жизнью у нее была! — прозорливо подумал примерный наследник Штази. — А что у нее с отцом?" Оказалось, что отец Анны Репиной, носивший коммунистическое имя Владилен, работал таможенником и оставил семью, когда Анне было три года. Ныне на пенсии, при второй семье, двух детях и трех внуках, что теперь уже малосущественно. "Так, а что у нее с кандидатами? Одни мужчины?" — подумал Петер, проверил и похвалил себя за догадливость. "Тут нужен не Фрейд, а Адлер с его теориями власти", — подумал он немногим позже. Какой психический или физический недостаток она пытается восполнить стремлением устраивать жизнь мужчинам, которых она, судя по всему, ненавидит? Причем ненавидит с самого детства. "Вот ты и займешься этим, — сказал себе Петер Шлегель. — Очень интересный экземпляр". Он снова вгляделся в ее фотографию, сделанную для резюме, а потом перебрал фото, сделанные уже не самим кандидатом, а скрытой камерой на улице. Заглянул еще раз в антропометрию. Некоторые физические нюансы тоже вызвали живое немецкое любопытство. Рост — всего сто шестьдесят три, а на фото выглядит выше. По фигуре, пластике, постановке головы выглядит младше — и возрастом, и должностью… а этот взгляд темных глаз, эта колючая складка на лбу, этот короткий жесткий рот — от сорокалетней бизнес-вумен, прошедшей огонь и воду. Расовый тип немного смазан, как у подавляющего большинства русских… ох уж, эти русские равнины от Смоленска до Урала — по их расфокусированному, волнистому, выпадающему из четкой перспективы ландшафту никогда не определишь, какая народность, с каким характером может здесь проживать и творить какую-то материальную культуру. Петер Шлегель нашел в ее некрупном и, по его вкусу, больше красивом, нежели миловидном лице много всего — и славянского, и татарского и чуть-чуть, но явственно тюркского. Цвет глаз и тип короткой стрижки выдавал натуральную жгучую брюнетку. Любитель старого кинематографа, Петер Шлегель любил сравнения, бодрившие его мужское чувство. "Вот как если бы у Греты Гарбо отец был бы француз, а мать татарка…" Вообразив такой генетический фейерверк, Петер Шлегель выдержал еще ровно минуту — ровно одну минуту, чтобы собраться. Походив по кабинету и в итоге присев на угол своего стола руководителя, он взял мобильник и набрал ее служебный номер. Форма ответа была предсказуемой. — Анна Репина. Агентство "Кредо-Партнер". Слушаю вас внимательно. Да, естественный ответ при отсутствии его номера в списке ее контактов. "Тембр глубже…", — отметил Петер Шлегель и откликнулся в той же октаве, как он хорошо умел делать. — Петер Шлегель. Агентство "Шнайдер Хант". Сектор руководства. И я рад слушать вас. Пауза длилась секунды полторы, не больше.