Я уже принялся пританцовывать в такт пению, потому что окончательно освоился со своей ролью и даже вошел во вкус… Да и петь приходилось несвязно — то из одной песни куплет, то из другой, так как из-за слишком нервозной обстановки целиком они не вспоминались. И тогда на помощь пришла любимая песня нашего батальона, и я загорланил во всю силу своих легких, как бывало на марше: Пылай, пылай, огонь, в камине, Неситесь, искры, в дымоход, Мы весело пируем ныне, А завтра все идем в поход. Пылай, как грог в бокалах наших, Пылай, как в сердце нашем кровь, Пылай, как в душах пламенеет Святая к Родине любовь. Трепещи, яростное пламя, И будь победы добрым знаком, Пусть так трепещет наше знамя, Когда мы ринемся в атаку. Печали нету и в помине, И нет о будущем забот, Когда горит огонь в камине И каждый за победу пьет[9]. Вслед за этим я вспомнил недавний поход в оперу и грянул «Тореадора», чего делать, конечно, не следовало. Ария эта до того воинственна и победоносна, что собака, натурально, впала в истерику и грозила вот-вот околеть от разрыва сердца, что уж никак не входило в мои планы. Исключительно из жалости к бедному животному я решил срочно сменить репертуар и спеть что-нибудь умиротворяющее, потому, оставив маэстро Бизе, вновь обратился к маэстро Бетховену: Подайте хлеба нам, друзья, И мой сурок со мною… Перемена репертуара была для собаки несомненной передышкой, но силы ее уже были надорваны в борьбе с тореадором и, судя по виду, она готова была пасть от переутомления. Я же переутомления не чувствовал, а продолжал петь и аккомпанировать себе на чугунной решетке сада, как на импровизированном ксилофоне. За собакой вскоре замаячил старичок в пестром джемпере и зеленом шарфе, он очень натужно, хотя безо всякой злобы, прокричал мне: — Вы хорошо поете, сэр, только прошу вас, не надо тросточкой по загородочке, собачка нервничает! Мне было очень жаль смиренного старичка и его ни в чем не повинного пса, но еще больше мне было жаль Холмса! Заметь его теперь этот разъяренный до последней степени цербер, и десять старичков не удержали бы его от вполне законной мести. Потому, капризно мотнув головой, я еще громче прошелся по чугунным прутьям ограды, надрывно взывая: Ми-и-леди смерть, Мы про-о-сим вас за дверью о-бож-дать, На-а-м бу-удет Бетти пе-еть сейчас И-и Джонни та-анце-вать! Я уже принялся пританцовывать в такт пению, потому что окончательно освоился со своей ролью и даже вошел во вкус… когда услышал, что кто-то мне хрипловато, но на редкость музыкально подпевает. Вздрогнув, я поворотился и оторопел от увиденного: сдвинув на затылок цилиндр и уверенно дирижируя моим пением, навстречу мне двигался в стельку пьяный господин и… я не сразу признал в нем Холмса. Да где же он успел так надра… — недоумевал я, пока, наконец, не понял, что к чему. Ну актер! Ну гений! Ирвинг, да и только! Тогда, наконец оставив в покое чугунную решетку, старину Сэма и его несчастную собаку, мы побрели по темному переулку, горланя на два голоса: На-алей полней стаканы, Кто вре-ет, что мы, брат, пьяны, Мы ве-селы просто, ей-богу, Ну-у, кто так бе-ессо-вестно врет! Однако уже в конце переулка Холмс профессиональным дирижерским жестом оборвал наше пение, и двое подвыпивших гуляк мгновенно превратились в двух благовоспитанных джентльменов. Два мистера Хайда — в двух докторов Джеккилов, которые с присущим джентльменам достоинством поправили свои цилиндры, кашне и все, что еще требовалось поправить из растрепавшегося на ветру, неспешно перешли Мортимер-стрит и растаяли в сгустившемся тумане. Так что какой-нибудь случайный свидетель этой непостижимой метаморфозы руку бы дал на отсечение, что эти джентльмены к тем гулякам не имеют ровным счетом никакого отношения. — Поздравляю, Ватсон! Это, если не ошибаюсь, ваш первый сольный концерт? Я сокрушенно кивнул: — Надеюсь, что и последний. — Не огорчайтесь, друг мой, я отсутствовал всего семь минут, ровно столько вы оглашали Лондон своим вдохновенным пением. — Увы! — По-моему, совсем недолго. — Достаточно долго, Холмс, чтобы выйти из разряда добропорядочных людей. — Все зависит от репертуара, Ватсон, и если только вы не пели шансонеток… — Не волнуйтесь, Холмс, с репертуаром был полный порядок! — Тогда и не казнитесь. Право слово, мы неплохо спели напоследок! — О да! И могу с уверенностью сказать, так мы во всю жизнь больше не пели. — Жаль, друг мой, не видела нас миссис Хадсон! — Да уж, Холмс, эта фантастическая сцена снилась бы ей до конца жизни, — отозвался я бодро и весело. Но когда десять минут спустя мы сидели на пустынной скамейке Кавендиш-сквера, бодрость и веселье меня покинули. Разложив под фонарем свой страшный улов, Холмс концом трости ворошил какие-то омерзительные тряпки, как оказалось, две отрезанные от брюк и пропитанные кровью штанины, о чем свидетельствовал тошнотворный запах. В одну из них был завернут чудовищных размеров кровавый ботинок, в другую — груда черных блестящих кудрей… Поневоле на память пришли кудри Авессаломовы, которые он регулярно срезал и взвешивал на сикли[10]. — Голиаф с кудрями Авессалома? — пробормотал я. — Да уж, лучше не скажешь. Это вам никого не напоминает, Ватсон? — Никого. Такого, субъекта я бы нипочем не забыл. — Однако ж забыли, друг мой!