— Как?! — А так! Вспомните фатрифортского рыболова… «великан с копной черных кудрей, цыган из пантомимы или венецианский гондольер с бандитскими наклонностями». Как выразительно описал его наш учитель! Что думаете, Ватсон? — Точно, это он! — Ботинок из каретного сарая, кудри из сторожки в парке и там же матрас, пропитанный кровью… Кстати, карету пытались отмыть: на месте повсюду кровавые тряпки и еще не вполне просохшая слякоть на земляном полу… Ну, каково ваше мнение, Ватсон? Что бы все это значило? Я онемел от удивления! — Как это что, Холмс? Убийство конечно же! Какие могут быть сомнения? — До чего это у вас легко, друг мой: «Какие сомнения?» Сомнения всегда должны быть, иначе мы, без сомнения, сядем в лужу. Холмс по очереди рассмотрел страшные улики сквозь лупу, потом опять завернул все это в старый клеенчатый фартук, по всей видимости, собственность Пита-конюха, и поднялся. — А теперь положим все это на место, на случай, если Скотленд-Ярду понадобятся вещественные доказательства. Мы быстро проделали обратный путь и опять очутились на задах каретного сарая, Холмс просунул страшный сверток сквозь чугунную решетку в кусты, обтер руки о влажную листву и задумчиво проговорил: — Ну, с этим все ясно. — Но в глазах его определенно осталось сомнение. И когда полчаса спустя мы курили у камина, Холмс неожиданно разговорился: — Не знаю, как связаны со всем этим камердинер и конюх, но в этом деле, Ватсон, просматривается какая-то не идущая к делу бесшабашность. Преступник будто и не думает заметать следы, хотя во многих случаях это было бы совсем нетрудно. Может, он настолько прост… но даже ребенок по-своему стремится убрать с глаз следы своих шалостей, скажем, разбитую чашку задвинуть ножкой под кровать. А здесь и этого нет. — Может, это сумасшедший? — решил я. — Или человек, очень плохо видящий? — предположил Холмс. — Может, одержимый какой? — Или обстоятельства сложились так, что он не успел убрать следы. — Может, это просто пьяный. — Или… Или, Ватсон, он вовсе не преступник… — Как не преступник? А убийство? Его что же, не было? — Нет, нет. Убийство было и на редкость жестокое, но только… Холмс надолго задумался и, забыв обо мне, не произнес больше ни слова. А я, измученный фантасмагорией сегодняшнего дня, отправился к себе в комнату, разделся и лег, накрывшись с головой одеялом, как делал в детстве, чтобы мне не мешали думать. В мыслях моих творилось невообразимое: «…убийство было и на редкость жестокое…», «…но, может, он и не преступник…» Что за парадоксы? И причем тут симпатичный Пит-конюх и милейший камердинер? Не понимаю. Для чего так изощренно переплетать эти кровавые нити и без того запутанного клубка! — неожиданно стилизовал я свое недоумение в новомодном духе символистов и… незаметно для себя уснул. И приснилось мне: туманный денек, пустынный город, улицы до невозможности безлики и я плутаю по ним бесконечно долго пока, не понимаю что это сон. Сон!!! Ни складного сюжета ни маломальского смысла, все что в нем есть это с каждой минутой нарастающая острота узнавания, живой отклик взбудораженной вдруг души, и переживается его простенький сюжетец бурно и вдохновенно как самое захватывающее приключение, как до боли любимый мотивчик в хаосе приевшихся звуков. Туман рассеивается, и я оказываюсь на площади Пиккадили. Посреди площади толпа, посреди толпы средних лет импозантный джентльмен в цилиндре, в смокинге выправкой, что герцог Веллингтон и поет. Только одна несообразность в его наряде останавливает взгляд — джентльмен разут, то есть в одних носках, ботинки же преогромного размера стоят рядом. А лондонцы, затаив дыхание, слушают красивое пение: Выйди, Дженни, в палисад рвать цветочки. Там скучает мистер Смит на пенечке, Он в цилиндре, фраке и при трости, Видно, хочет пригласить тебя в гости. С папой-мамой познакомить тебя, Дженни, И, быть может, тебе сделать предложение. С папой-мамой — джентльменом и леди, Познакомишься на званом обеде. Если их последуешь примерам, То научишься хорошим манерам, А с манерами и в новой шляпке с перьями Ты сравняешься с красавицами первыми. Торопись, чтоб не испортилась погода, Чтобы тучи не закрыли небосвода, Чтоб не грянул гром и ветер не дунул, Чтобы умный мистер Смит не передумал. Он томится, ожидая тебя, Дженни, Не находит себе местоположения, Ерошит свои кудри, теребит усы, И то и дело хмуро взирает на часы[11]. Нарядная леди в палевых оборках тихо спрашивает у мужа джентльмена: — Кто таков этот Брависсимо? — Ты что, Нелли, из ложи выпала? Это же доктор Ватсон! — Какой еще доктор Ватсон? — Доктор Ватсон сочинитель! — Так он, что же, все это сам сочинил? — Кто его знает, может, сам, а может, помогали. — А в носках он почему? — Ну, как же, душечка, без носков джентльмену нельзя. — Да не о том я, Чарли! Почему он без ботинок? — Самоочевидно, дорогая, это не его размер. — Размер тут не главное… это он внимание отвлекает таким образом… — тихо поясняет прохожий в клетчатом сюртуке. — От кого же это он внимание отвлекает? — громогласно поинтересовалась непонятливая леди. — От кого же еще, от Шерлока Холмса, конечно! — А где же Шерлок Холмс этот? — Где ж ему быть? Над пропастью висит, — конфиденциально сообщает клетчатый господин. — Где?! Где?! Где?! — спрашиваю я холодея. — А вам это зачем, джентльмен? — прищуривается на меня клетчатый. — Как это зачем? Я же его лучший друг!!! — У него только один лучший друг, всем известный доктор Ватсон, а вы кто? — Так ведь я это он и есть! То есть он — это я!