— Не понял, простите. Вы — это вы или вы — это он? Я смешался. Действительно, если я — это я, то почему я пою? Да еще и на весь Лондон! Что-то тут не так. — А чего и не спеть, коли глотка луженая имеется и маломальский репертуарчик, — неожиданно прокомментировал мои мысли клетчатый всезнайка. — Не смейте читать мои мысли, джентльмен! Это не по-джентльменски! — возмутился я и махнул цилиндром перед носом у нахала. — А махать цилиндром на ближнего, это по-джентльменски? Мистер как-вас-там? — Я доктор Ватсон!!! — крикнул я запальчиво и для убедительности топнул ногой, но вышло совсем неубедительно, так как нога была в носке. — Это бездоказательно, милейший, — парировал тот. «А носки разве не доказательство?» — пронеслось в моей голове. — Носки — не доказательство! Да и ботинки не ваши, что хорошо видно всему Лондону! Крыть было нечем. Оставалось последнее средство. Тогда, схватив клетчатого нахала за сюртук, я приподнял его от земли и понес, чтобы без лишних разговоров бросить в Темзу… — Вы правы! Абсолютно правы! — затараторил он извиваясь как щука. — Я же вас в газете видал… Третьего дня… В «Дейли миррор»! Только хотелось… убедиться… знаете ли. Мало ли, самозванец какой… Сейчас самозванцев, развелось… — Ах, самозванец? — Ни в коем случае нет! Вы подлинный доктор Ватсон! Я бы сказал самый наиподле… наиподлейший… — Что-что???!!! — Я… я… хотел сказать наиподлиннейший! Тогда я его отпустил. И он исчез во мгновение ока. — Леди и джентльмены! Где эта пропасть? Кто знает? Скорее! Скорее ответьте!!! — Садитесь на омнибус, доктор Ватсон! — На восьмой нумер, доктор Ватсон! — И до конечной, доктор Ватсон! А он тут же стоит, омнибус этот, восьмой нумер. Совсем пустой, и кучер в нем дремлет и лошади. — Эй, любезнейший, хватит спать, поехали! — расталкиваю я его. — Чего это вы, джентльмен, толкаетесь? Почему это мне «хватит спать», коли пассажиров еще не набралося? Покамест комплекта не будет, не поеду. Хоть что! Англия — свободная страна! И самая законная! — Кто бы сомневался?! Но пожалуйста, я спешу! Я все оплачу! До конечной! — До конечной или до бесконечной, это мне все равно, — зевнул бесчувственный. — Ах так! — взбеленился я снова и, была не была, замахнулся на него кулаком. Ради Холмса я на все способен. — Да что вы, джентльмен, такие нервные? Сами время тянете. Оплатите все места и садитесь! Довезу хоть до Бразилии. — До Бразилии вас не просят, а везите куда сказано! — И протягиваю ему сотенную. — По таксе, джентльмен, по таксе! Мне лишнего не надо, я закон блюду. Двенадцать мест по шиллингу, это низ, и наверху столько же, значит, всего двадцать четыре шиллинга, плюс одно откидное место, ну и обратный прогон столько же. И таким образом с вас следует пятьдесят шиллингов и ни пенса больше. Я отдал деньги этому чистоплюю. Он стеганул лошадей — и мы помчались. А на душе кошки скребут и поделать ничего не поделаешь. Уж пошла полоса черная, жди теперь пока пойдет белая. Кто это сказал? Сократ? Очень верно сказано… — А быстрее можно, любезнейший? — Можно. — А еще быстрее?… — Можно и еще. — А еще хоть капельку быстрее… Я заплачу! — Да мы уж приехали. И платите — не платите, дальше вас никто не повезет, потому пропасть одна, дальше и край света. Я глянул, и правда — пропасть одна и край света! — А вон гляньте, и друг ваш над пропастью… извивается. Ишь ты! Кабы не упал. — Холмс! Я бегу!! Держитесь ради всего святого!!! А он уж руки разжал… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … но я в самый последний миг ухватил его за смокинг, поднатужился — и вытащил. Успел! Ура! Ура!! Ура!! Спас Холмса!!! Теперь к омнибусу быстрее! А ну как уедет! Тогда беда! Из этой дыры век не выбраться. Тут, похоже, и аптеки-то ни одной нет. Тут и вообще, как я погляжу, ничего нет. Шутка ли сказать — край света! — Эй! Эй! — стал я махать кучеру. А он сандвичи мастерит. Хлеб нарезанный колбасой и огурцами перекладывает. Не смотрит. Потом я все же успокоился. Дорога-то в оба конца оплаченная. А это, что ни говори, гарантия! Англия как-никак законная страна. Так чего и суетиться понапрасну да Холмса волновать. Его поберечь надо. Вон он какой худой да бледный и, ровно привидение, прозрачный. Все же я троекратно свистнул для верности. Кучер отложил колбасу и выскочил нам навстречу. Подхватили мы Холмса под локотки, затащили в омнибус, уложили на сиденье, укрыли пледом. Я ему бренди — он и заулыбался. И кучеру бренди — и он заулыбался. Съел свои сандвичи, с нами поделился, завел большой красный будильник, гениальное изобретение нового века, откинулся на широком водительском сиденье да и захрапел. Ну и пусть себе, все равно туман. И какой еще туман, на глазах огустел, как клейстер, и все окна залепил. Ну и ладно, отдохнем, трубочку покурим. Спешить теперь некуда. Не люблю спешить. Самое ненавистное во всю мою жизнь дело. А тут тишина и спокойствие, лошадки тоже задремали, не шелохнутся. И как же хорошо! Пошла полоса белая. Поспал кучер недолго, будильник его разбудил, а проснулся, развернулся и поехал… Только куда поехал! В тумане-то?! Ведь, ровным счетом, не туда! В самую ведь пропасть поехал… — А…а…а!!! — закричали мы с Холмсом. — Вы ведь в пропасть правите, мистер Как-вас-там!!! — Что бы вам, джентльмены, раньше-то сказать… Тогда в последнюю долю секунды я рванул широкую оконную раму … Омнибус от моих отчаянных телодвижений накренился, и я, вывалившись из окна, едва сумел удержаться на самом краю, на краю… света. А злосчастный омнибус № 8… с Холмсом и водителем полетел в пропасть!!! — Не надо было меня спасать, Ватсон! Вас, кажется, об этом… не про-сили-и-ли… — услышал я последние слова моего друга. Горечь от тех слов, как от хины с керосином. Слезы брызнули из глаз. Мне их было не сдержать. Заплакал, я зарыдал, как во всю жизнь не рыдал, не плакал… И проснулся. Это что же в самом деле!? Что за сны такие чудовищные! Оправившись от бешеного сердцебиения и смертельной тоски, я встал с намерением закурить, но руки ходили ходуном, и мне не удались эти простые и привычные движения, по той же причине пришлось отказаться и от микстуры № 8. Тогда, кое-как завернувшись в одеяло, я сел смотреть в окно. Хотя на что смотреть-то, на фонарь только и на туман? Ну и ладно. Спешить теперь некуда. Все тихо и спокойно. Фонарь поскрипывает, и светлый круг под ним шевелится, как живой. Перед рассветом стал было подремывать. Э нет, думаю, спать нельзя, не то опять кошмар приснится и сердце не выдержит. И тут на полу у своих ног я заметил шарф, белый, длинный, крупной вязки из тех, что в большом количестве вяжут пожилые дамы своим мужьям, сыновьям и племянникам по всей Англии. И у меня был такой, даже не раз, но давным-давно, а теперешний мой гардероб такого не содержал, гардероб Холмса и подавно. Я немало подивился. Откуда бы ему взяться? Ну, откуда бы не взяться, а здесь ему не место, и я наклонился его поднять. Но мне это не удалось… Рука застыла в воздухе, а сам я оцепенел. Не хотелось верить своим глазам, но ошибки не было. Шарф шевелился! Мне потребовалось все мое мужество, чтобы кое-как совладать с нервами. А пока замерев, словно жук-притворщик я неотрывно следил, как вяло извиваясь шарф дюймом за дюймом исчезает под моей кроватью. Время будто остановилось. И вот сметенный мой разум заставил меня сделать то, чего я менее всего хотел. Не вставая со стула я со всей силы наступил на извивавшийся конец, прищемив тем самым хвост белому монстру. И произошло самое жуткое что только могло произойти… шарф мгновенно обвился вокруг моей ноги. Я взвыл от ужаса и боли подобно несчастному Лаокоону и … проснулся. Вывернутая жестокой судорогой правая нога заставила меня привскочить. Я принялся энергично разминать сведенную мышцу. Часы стучали гулко как капли о раковину, луна просвечивая сквозь зеленоватый туман давала света не больше, чем давала бы нарисованная фосфором на стекле. Пришлось зажечь лампу, и убедиться что белый шарф исчез. Я с облегчением вздохнул. Похоже он и впрямь исчез. И хотелось верить… что не у меня под кроватью… О том, что бы заснуть снова, не было уже и речи. Пойду пройдусь. Накинул макинтош прямо поверх пижамы: все равно улицы пустынны и темны и вышел. Погулял с полчасика, стало светать. Ну, думаю, пора домой. Только слышу у себя за спиной осторожные шаги. Кто-то тихо ко мне подкрадывается… Я, как учил Холмс, виду не подал, а свернул за первый же угол и затаился. Но и тот затаился. С минуту мы так выжидали, слушая друг дружки учащенное дыхание. Вот напасть. Наконец слышу из-за угла вкрадчивое: — Доктор Ватсон! А доктор Ватсон! Ага! Так это, верно, какой-нибудь мой пациент ранний моцион совершает, по моему же совету. Высунулся посмотреть и… обмер. Стоит предо мною детина роста высоченного, прямо Франкенштейн какой-то, в черном кудрявом парике, клетчатом сюртуке, обмотанный синим шарфом и в огромных кровавых ботинках. — Доктор Ватсон, — и манит меня волосатой ручищей. Глаза же его нехорошо так бегают под лохматыми бровями. Я и припустил от него, чего уж тут дожидаться подробностей. — Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! — не отстает кудрявый. Я бегу, не отвечаю. — Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! Вот заладил, «Доктор Ватсон! Доктор Ватсон!», а я ведь психическими не занимаюсь. Не мой профиль. Бегу себе, а куда не знаю. Улицы пустые, окна-двери заперты, и никому до тебя дела нет. Только мопсы лупоглазые на меня с подоконников таращатся да кружевные занавесочки загадочно подрагивают, будто кто из-за них подглядывает… и тишина. Бегай теперь до седьмого пота, если только жить не надоело. Я и бегаю, лидирую, что называется, в хорошем темпе, и по временам оглядываюсь, но кудрявый не отстает, топочет за мной в кровавых ботинках, следит ими по всему Лондону. — Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! — и уж за макинтош меня — хвать. А только не зря обучал меня Холмс увертливым японским приемчикам. Увернулся! Жаль, макинтош остался в лапах этого троглодита, вещь хоть и потрепанная, но милая моему сердцу и по воспоминаниям дорогая. Жизнь, однако, дороже. Потому и тапки сбросил, и в одних носках и пижаме припустил дальше. Спасибо, она у меня не полосатая и не в цветочек, достойная пижама малиновая, из Вечного города Рима привезена. Но разве на то она из Вечного города привезена, чтобы джентльмену в ней по Лондону бегать… Отчаяние мое уже сменилось апатией. Нехороший признак — пораженческий. И где искать управы на гориллу эту оголтелую? Наконец, свернув за угол, замечаю вдруг распахнутую дверь большого парадного. Я туда — и затаился в темном углу. Не успел еще отдышаться, вижу сквозь мутное стекло подъездное, как проносится мимо страшный мой преследователь. И наконец тишина заткнула мне уши ватой. Кажется, оторвался! Тогда, в одних носках, по каменным ступеням, то есть совершенно-совершенно бесшумно, поднимаюсь я на самый верх этого тихого доходного дома. А на последней площадке — глядь, джентльмен какой-то в сером пальто, в серой шляпе дверь свою ключом ковыряет, то ли запирает, то ли отпирает, а над его головой, вместо номера апартаментов, знак бесконечности на тонком гвоздике подрагивает. И что меня дернуло к нему обратиться… — Скажите, пожалуйста, который час? — Предрассветный, — отвечает он мне не оборачиваясь. Я замер от предчувствия. Тут он и обернись. Лицо его бледное-пребледное, умное-преумное и знакомое-презнакомое, а на глазу… черная повязка. «Неужто Сократ?!» — думаю. А он уж кивает на мои мысли чинно гипсовой своей головой, мол, точно так, не ошиблись, джентльмен. Я было повернулся бежать, да куда там… слышу снизу ненавистное: — Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! — и уж вижу, кудряшки из-за перил лезут черные и страшные, как шапка башибузука. Нашел-таки, злодей! И из окна не прыгнешь — высокий четвертый этаж. Ну, думаю, только и остались мне, что быстрота и натиск. И как в школьные годы, я на перила и пулей вниз, — пфиу-у-у-у…, пфи-у-у-у…, пфиу-у-у-у. Вылетел из подъезда, как пробка из шампанского, а за мною уж топот. Бегу, а топот нарастает, а кудрявый это или гипсовый, уж не разобрать. Похоже, оба вместе.