… вижу, джентльмен какой-то, дверь свою отпирает, а над головой, вместо номера квартиры, знак бесконечности подрагивает. И что меня дернуло к нему обратиться… Что делать? Тогда меня и осенило. Побегу-ка я прямиком в парламент, уж там найду на них управу. Англия свободная страна! И самая законная! Потому законы ее запрещают так вот преследовать сограждан и бегать по пятам за джентльменами. И припустил я с новыми силами. А вот и он, наш Главный Дом, флагами украшенный! И уж совсем рассвело. Подбежал, осмотрелся, все тихо. В окнах никого: ни людей, ни мопсов, ни таинственных занавесочек, а на дверях-то парламентских, вот тебе на… преогромный замок болтается! Эх, пошла полоса черная, жди, пока пойдет белая! Оглянулся я затравленно. А на самом видном месте портретище чей-то, в цилиндре, в белом кашне, артистически растрепанный, пол-Лондона от меня загораживает. Видимость из-за тумана неотчетливая, и потому джентльмена этого мне не разглядеть было. Улыбочку только. Похоже, какого-то пэра в мэры выбрали, а я и прозевал. А улыбочка у мэра широкая и ослепительно зубастая. Прямо чеширская улыбочка! Остальное же в клочках тумана. Главное глаз не видно, но меня уж предчувствие гложет. Подошел я, помахал рукой у мэра перед носом, разогнал туман, и проклюнулась тогда загадочная эта личность и на меня в упор уставилась. И позабыл я враз Франкенштейна кудрявого и Гипсового умника позабыл. Потому что узнал я ее конечно же! Мне ли не узнать! Ноги мои сами собой подкосились, и упал я против дверей парламентских с недоумением в душе. Куда же мы катимся, леди и джентльмены?! Кого в мэры выбрали? Профессора Мориарти?! Вот тут и подоспел кудрявый буян и гаркнул мне в самое ухо: — Доктор Ватсон! Ваших бьют! — и побежал за Гипсовым в сторону Вестминстерского моста, гремя ботинками и размахивая моей любимой тростью. Я же полуживой, и откуда только силы взялись, вскочил… и вдогонку. А ведь куда бегать-то, набегался уже… Но, коли наших бьют, негоже мешкать! Да и трость мою любимую надо б вернуть, не простая вещь. А солнце вдруг из тумана вырвалось и слепит, мочи нет, точно порванный кадр в синематографе. И хотя глаза мои от слепящего света уже мало что видели, я не мешкал. Оттого и врезался в фонарный столб на самой середке Вестминстерского моста, не удержался на ногах, опрокинулся через перила и… полетел в Темзу. Последнее, что помню, провожал меня с моста своим гипсовым глазом мудрейший из людей, и пронеслось у меня в голове самое его проникновенное: — Сколько же на свете вещей, без которых можно жить! И свинцовые воды Темзы сомкнулись над моей головой. Глава шестая Пудинг против Кекса Очнулся я на полу. Лихорадило меня так, будто я был только что выловлен из Темзы, а голова трещала, точно она и впрямь повалила фонарь на Вестминстерском мосту. С трудом поднявшись на ноги, я судорожным движением раздернул шторы, и серенькое утро показалось мне ослепительным днем. Форточка хлопала под ветром, и помпончики на гардинах дрожали, их тоже лихорадило. Приняв таблетку от головной боли, я улегся было под одеяло с намерением хоть немного согреться. Но тут же вскочил и стал одеваться: как бы в тепле и уюте опять не заснуть. По дороге в гостиную я невольно скосил глаза на мою любимую трость… Все в порядке — она на месте. Надо сказать, это весьма увесистая трость с набалдашником из черного агата в виде кулака негра, на эбеновом пальце которого красуется серебряное кольцо с надписью: «Наших бьют!». Подарок Холмса к моему пятидесятилетию. На самой трости скромная надпись: «Ватсону от Холмса». Эту трость я завещаю своему старшему сыну, а он — своему как величайшую драгоценность. Чуть пошатываясь, я вошел в гостиную, это не укрылось от миссис Хадсон, хлопотавшей у стола: — Доктор Ватсон, вам необходимо показаться доктору. Я машинально глянул в зеркало над камином: круги под глазами, ненормальная бледность и какое-то затравленное выражение лица без слов говорили о вчерашних моих бесчинствах и о тех кошмарах, какие мне довелось пережить ночью. — Да-да, Ватсон, вам надо показаться самому себе! — поддакнул Холмс наставительно. — Это я уже сделал, не далее как вчера и, признаться, себя удивил. Теперь, по крайней мере, я знаю, на что способен. — Ну ну, старина, не судите себя слишком строго! Наша хозяйка подозрительно на нас покосилась: — Ах, джентльмены, вы все шутите, точно малые дети. — Ошибаетесь, миссис Хадсон, не знаю, как другие, а вот я в детстве был человеком на редкость серьезным. Однажды мои однокашники, большие юмористы, из-за этого даже пострадали. Решили со мной пошутить, но я не только сам шутки не понял, но и у них надолго отбил чувство юмора. Печальная была история, с тех пор я и наверстываю упущенное. Стараюсь за полмили разглядеть шутку, чтобы вовремя ее поприветствовать. После завтрака Холмс куда-то ушел и незадолго до обеда вернулся, потирая руки. Судя по всему, расследование его успешно продвигалось. Потом он ушел снова. Я же весь день не мог заставить себя заняться каким-нибудь полезным делом. Долго слонялся из угла в угол, смотрел в окно, пил микстуру, перелистывая свои записи, а в голове кружились обрывки всех тех впечатлений, которыми была богата последняя неделя. Но собрать их в мало-мальскую систему не представлялось возможным. Да, ровно неделю назад, по моим записям, мистер Торлин переступил порог нашей гостиной. И теперь это дело, судя по всему, близилось к завершению. Но у меня как в голове, так и в записях была полная неразбериха. Еще вчера все это представлялось мне пустяшным недоразумением психологического порядка. И вдруг все эти жуткие находки, которых хватило бы на три убийства. Я был просто обескуражен. Напрасно иностранцы воображают англичан эдакими скованными в движениях манекенами с приклеенной кислой улыбкой и вздернутой бровью абсолютной невозмутимости. Англичанин, конечно, когда на него никто не смотрит, — это самый неуравновешенный и непредсказуемый человек. Пресловутое хладнокровие англичан — это не наша сущность, а наша маска. Я ходил по комнате, махал руками, хлопал себя по лбу, разговаривал сам с собой. «Может, это и не преступник?..», «Но убийство все же было!» … Ну? Как понимать прикажете подобные противоречия?! Я досадовал на Холмса, как всегда в таких случаях, когда все кругом было загадкой, «тьмой египетской», а ему уже вовсю светила луна, и он, даже намеком, не желал умерить пламень моего любопытства, а только подливал масло в огонь. Что за характер! Да разве я не думаю об этом деле двадцать четыре часа в сутки! Разве не снятся мне по ночам кошмары, один другого хлеще! Но, вероятно, я осел и тупица. И с этим уж ничего не поделаешь. А дело это — подлинно гордиев узел, который можно только разрубить. Разрубить — и все! Но уж никак не распутать. — А распутать и можно, и нужно! — неожиданно раздалось за моей спиной. Я вздрогнул, как ужаленный. И повернулся. В дверях стоял улыбающийся Холмс. — Простите великодушно, Ватсон, я не думал вас пугать. Я только что вошел, но вы не услышали. — Мудрено было бы услышать, — отвечал я хмуро. Под окнами у нас который уже день стучали молотками, ремонтируя тротуар. Я закурил, маскируя свое раздражение, но все-таки не сдержался: — Да-да, я тупица! Тупица и осел! — Нет, Ватсон, вы не тупица и не осел, у вас просто нет метода. — Зачем мне метод, если я тупи… — Вот посмотрите в окошко, друг мой и скажите чем заняты целый день эти люди? — Для этого не надо и в окошко смотреть, я и без того знаю, что эти люди заняты тем, что безнаказанно испытывают мое терпение. — Их работа… — Их работа — забивание камешков в грунт, быть может, весьма полезное дело, но мои нервы… — Оставьте ваши нервы, Ватсон, перестаньте дуться, и я готов на примере работы мостильщиков объяснить вам свой метод. Я вздохнул и подошел к окну. — Вот перед вами, камни, заметьте, совершенно одинаковые, только справа — грудой наваленные, а слева — уже пригнанные друг к дружке. Но разве одинаково удобно по ним ходить? Нет! Вот и мой метод так же точно помогает пригнать один к другому те непритязательные факты, которые, каждый в отдельности, мало что значат, всем мешают и никуда не ведут, но собранные вместе и подогнанные в соответствии с логикой помогают замостить ровную дорожку, по которой мы удобно приходим к истине. — Знаете, Холмс, в теории все как будто понятно, и сравнения ваши вполне наглядны и даже изящны, но я человек простой и, по мне, маленькая практика стоит большой теории. — Хотите практики? — Ничего так не желаю! — воскликнул я и, усевшись на стул, уставился на Холмса, как зритель первого ряда на заезжего виртуоза. — Пожалуйста. Рассмотрим хотя бы некоторые неясности нашего теперешнего дела. Будем рассуждать вместе, — весело отреагировал Холмс на мою боевую готовность. Он был явно в духе. — Только по возможности подробнее. — Само собой. Начнем с фактов. Что мы имеем, Ватсон? Разбитое вдребезги окно третьего этажа, следы под кустом роз, рядом две одинаковые рытвины, кровавый ботинок там же и его родной брат на Мортимер-стрит. Если это детали одной картины, то как они могут быть связаны? Давайте переберем все возможные варианты. Некий человек, замечу сразу, со стороны (потому, что все обитатели Фатрифорта наличествовали) был приглашен в замок (а если нет, пришел тайно) и случайно (или неслучайно) выпал (выпрыгнул или был выброшен) из окна. Похоже? — Не очень. Под окном на дорожке не было никаких кровавых следов, а они, несомненно, были бы, случись такое. У них высокий третий этаж, едва ли не как пятый. — Да, уж без лужи крови и следов под окном никак не обошлось бы. — Хотя… если следы убрали… — Но с ними убрали бы и осколки, Ватсон. — Верно, я как-то не подумал. — Так что получается? — Получается? Получается, Холмс, что никто и не падал с высоты? Просто разбили окно, камень бросили или еще что, вот и осколки. А грязный башмак — дело обычное, как и следы под кустом роз и уж тем более какие-то рытвины, если только не валить в одну кучу все, что попадается на глаза, — сделал я здравый, на мой взгляд, вывод. — Не стал бы я, Ватсон, как вы выразились, валить все в одну кучу, если бы меня к тому не принуждали факты. А они говорят, что и окно, и осколки, и башмак, и странные рытвины расположены строго по одной прямой, да и красный цветок, судя по всему, видели на этом самом кусте роз, другого тут нет. — Но бывают же и совпадения! — Бывают, но уж не такие. Ведь и по времени здесь все сходится. Нет, друг мой, связь этих частностей очевидна, но в силу своей необычности она просто не приходит нам в голову. А все элементы этой головоломки не только объясняются каждая в отдельности, но, встав на свои места, рисуют нам единственно возможную картину, если… Если только предположить, что некто, судя по ботинку, огромного роста и недюжинной физической силы не выпал, а весьма энергично выпрыгнул из окна; и с разбегу, через незапертое окно, приземлился далеко от того места, где мог бы быть просто выпавший. Невероятно? Согласен. Но ведь известно немало случаев, когда человек, спасаясь от смертельной опасности, преодолевал барьеры, много превосходящие даже рекорды спортсменов, и потом в нормальной обстановке не в силах был и близко повторить подобное. Так же и здесь: какой-то неведомый нам ужас виной тому, что Голиаф наш прыгнул так далеко. Этим и объясняется все: и осколки под окном, и рытвины от огромных каблуков неудачно приземлившегося, и кровавый ботинок, — все, вплоть до красного цветка, который, будучи примят, окрасился кровью несчастного, а потом сам собою выпрямился и поразил воображение ребенка. Как думаете, Ватсон? — Согласен, Холмс, кажется, другого объяснения и не найти. — Пойдем дальше. Мы обнаружили две пары разных следов в непосредственной близости от большого кровавого ботинка. Но среди них нет следов большеногого — ни в ботинке, ни без! О чем это говорит? — Что большеногий переобулся, э-э… в другую, э-э… меньшую пару, — недолго думая, отвечал я. — Ничего себе переобулся, а свои ботинки бросил один у замка Фатрифортов, а другой — на Мортимер-стрит! Чистые ботинки переодевал в луже крови? Не говоря уже о том, что свои огромные ноги втиснул в ботинки на четыре-пять номеров меньше. Это и для самого осторожного преступника — слишком! Нет, Ватсон, то, что среди этих следов не было большеногого — босоногого, говорит лишь о том, что он не ступал по земле. — Не ступал по земле? Он что же, порхал по воздуху? — В некотором роде. — Как это? — Про большеногого-босоногого можно рассуждать так: в обоих случаях — и в замке, и у особняка в Лондоне — ботинки терял большеногий, в обоих случаях следов его не было ни в ботинках, ни в носках, ни босого! А те следы, которые имеются, принадлежат двум другим людям. — Так был ли большеногий? — встает вопрос. — Но если не был, откуда в этих кровавых лужах, и там и здесь, эти ботинки? Откуда, Ватсон? — Так, для отвода глаз! — брякнул я.