— Ах, Пудинг? В таком случае я Кекс. Больной невольно усмехнулся: — И впрямь Кекс[14]. Ну, говори тогда, зачем приперся, жить надоело? — Если бы мне жить надоело, сидел бы я теперь под лиловым абажурчиком, дул бы ром из граненого стаканчика и листал бы в «Таймсе» историйку с продолжением, к примеру, «Этюд в сер-бур-малиновом тоне», дожидаясь, пока какой-нибудь досужий трущобный висельник, злыми дядями науськанный, мне гаечным ключом пробор поправит. А не колесил бы многи мили, как резвый пойнтер, выслеживая дичь! — Ну, и что за дичь ты выслеживал? — Да так, одного чижика. — Всего-то? — Всего-то! — И выследил? — Выследить-то выследил… — …а поймать не вышло? Гы-гы! — А поймать не вышло. Увы! Увы! — А я здесь каким боком? — Ты его знаешь, а он мне нужен позарез, — и на простыню больного упал соверен. — Эге, подкуп свидетеля? — Это в том случае, если прокурором — больничный сторож, а понятыми — мои дружки, но сторож на прокурора не тянет, образования не то, а дружки мои на понятых и подавно, личиками не впечатляют. — Ну и трепло же ты, Кекс, просто шик! — Так вот, не знаю, как там его у вас кличут, для меня он просто «Б. Г.». Понимаешь — «Б. Г.». От этих слов больной побелел, как простыня, до половины закрывавшая его широкую волосатую грудь, судорога электрическим разрядом прошла по его искалеченному телу, и он тяжело застонал. Красный шарф сжалился над несчастным: — Слушай, Пудинг, ты мне ничего не должен и я тебе ничего не должен, но этот неуловимый чижик должен мне очень много! И я его достану, хоть из-под земли. — Вот туда за ним и отправляйся! — Так он что же… «того»? — Именно, что «того»! Трех дней нету. — Да будет земля ему пухом… — А вот пухом земля навряд будет бедняге Бену. — Ага, понял, это его так у вас кличут? — Его уже никак не кличут. Ни у нас ни где еще. И понимать тебе тут нечего, — огрызнулся больной. — Он, что же, был твоим дружком? — догадался Красный шарф. — Дружком, кружком или пирожком — те-бя не ка-са-ет-ся! — Ладно, не ершись, Пудинг, а скажи лучше напоследок, как найти Одноухого Боцмана, Черного Марселя или хотя бы Пита Пистоля? — А ты настырный, мудрила! — злобно проговорил больной и вдруг прибавил совсем другим тоном: — Принеси выпить, Кексик! Ску-ко-та-а без выпивки! Принеси, и я тебе ей-ей расскажу все, что знаю про этих уродов. — На, держи! — и Красный шарф, как фокусник, вытащил из-за пазухи бутылку джина. Тогда, с жадностью отпив половину, больной наконец разговорился: — Одноухий? Он с Синим Дылдой и Гнилым Джоном дела делал, с ними и на тот свет отлетел. Пит Пистоль? Ценный был малый в наших делах, но уж больно мстительный. Чистый граф Монтекристо. Ему по нечаянности мозоль отдавишь, а он тебе за то — ногу отчекрыжит. Ну и нарвался однажды. Джек-кок его под горячую руку и… кокнул. Ха-ха. Страшно вспомнить. А Черный Марсель в Америку подался с Фанфароном и коротышкой Мо. И тамошние, слышно, этим очень недовольны. Фанфарон же, по слухам, уже покойником заделался. А вообще-то я мало знаю про чужих пташек, а в нашем курятнике никого больше и не осталось, только Билл да я. И мне уж не летать, разве крыльями махать. Больной быстро хмелел, и тогда Красный шарф рискнул ему еще раз напомнить о его несчастном дружке. — Так что же сталось с беднягой Беном? — А ты кто таков, чтоб об этом спрашивать? — Я это я! Если ты еще не понял, — отвечал Красный шарф, веско тыча себя большим пальцем в грудь. Больной смерил собеседника мутным взглядом и, похоже, согласился с этим на редкость исчерпывающим определением, потому что уже доверительнее сообщил: — С беднягой Беном сталось что-то ужасное… Мы расстались с ним на пороге «Страшной комнаты». Он вошел в нее и… будь я неладен… испарился в пять секунд. Но кричал при этом, как тридцать дьяволов, связанных вместе, когда летят в тартарары! Крик его я долго слышал из преисподней! И до сих пор ночами слышу. А ведь предупреждали же его умные люди, что из «Страшной комнаты» живыми не выходят. Я, правда, вышел, но такой вот ценой! — и он указал бутылкой на два обрубка, туго обтянутых кровавыми бинтами. Глаза его вдруг налились бешенством и он прохрипел, едва сдерживаясь: — А теперь, парень, не зли меня. Проваливай давай, «Кекс» ты там, «Шмекс» или «Кусок торта»!!! И тогда Красный шарф показал ему перстень. Больной вздрогнул, заморгал, как от дыма, желтые его зубы громко застучали, руки ослабели, бутылка вывернулась и стала тихонько поливать ему простыню, а он жалостно и тоскливо, как природный попрошайка, затянул на одной ноте: — Быть не может! Перстенек этот… у Гла… у Глаза… в ту ночь был… когда мы отправились в эту… тре-кля-тую ком-на-ту! И буковки это его! Доподлинные его бри-лли-ан-то-вые буковки! Свет тогда на них играл лунный… из высоченного коридорного окна, и мне тех минут ни-по-чем… не забыть! Мы ждали боя часов, и в жизни своей я так не дрейфил… Ох, как я дрейфил, мама родная! Видать, предчувствовала душенька моя весь этот ужас. А он-то стоял и кольцом своим любовался, как девка приданым. И теперь перстенек этот должен быть не где еще… как в преисподней… У самого, стало быть… у дьявола… — закончил он шепотом и от этой мысли мгновенно протрезвел, выкатил свои и без того навыкате глаза, отшвырнул бутылку и взревел во всю мощь своих богатырских легких: — Дьявол! Дьявол переодетый!! Ловите!!! Ловите, джентльмены!!! За красный шарф!!! Уйдет паскуда!! Уй-де-е-е-т!!! …теперь перстенек этот должен быть не где еще а… а в преисподней… у самого дьявола!!! Но Красный шарф исчез так же внезапно, как появился, а по коридору застучали каблучки миссис Крафтинг, больничные боты санитара и шлепанцы ночного сторожа. Поясню исключительно для истории, что Красный шарф, он же Кекс, был не кто иной, как ваш покорный слуга… — Ах, вот оно что-о-о-о? А я уж и думаю, где вы, Холмс, так хорошо прятались во время этого интересного разговора. — Прятался я под весьма непритязательным, но живописным нарядом, потому что больше прятаться было негде. — Так, значит, это вы толкнули меня у подворотни? — прищурился я на Холмса. — Простите великодушно, друг мой, слишком уж вошел в роль, да и больно беспечный был у вас вид, а ведь дело еще не завершено. Мы от души посмеялись. — Здорово же у вас все получилось, Холмс, как хорошо отрепетированный спектакль! — Ну, не все вышло, как было задумано, Ватсон, хотя без репетиции не обошлось. Признаться, я долго ломал голову, в какой манере и с какой притчей подкатиться к нашему больному, пока не понял, только такому же бандиту он сможет что-либо открыть. Перед всеми другими представителями рода человеческого этот детина будет изображать сиротку Эдди, жертву рока и порока, украденного цыганами из колясочки в нежном возрасте. Потому и пришлось мне взять быка за рога. Может, я и переборщил с эффектами, зато больной наш сразу понял, что разыгрывать сиротку Эдди сейчас решительно не стоит, а требуется, напротив, со всей определенностью показать этому залетному наглецу, Кексу, с кем тот имеет дело. Вот, взгляните, Ватсон, из-за этого самого перстня меня и приняли за дьявола, — и Холмс подал мне старинной работы перстень с монограммой «Б. Г.», изящно украшенный изумрудами и бриллиантами, по внутренней стороне которого был награвирован девиз на французском языке: «Tout ou rien!»[15] и дата — 1588 год… — Откуда он у вас? — подивился я. — О, это отдельная история. Расскажу, когда закончу дело. Сейчас, Ватсон, настало время подумать и подвести кое-какие итоги перед последним рывком. Итак, что мы имеем? Больной, несмотря на мою щедрость и посулы, несмотря на свое весьма плачевное состояние, не захотел, однако, называть кличек — ни своей, ни дружков, и требовалось его как-то разговорить или хотя бы раззадорить, что я и сделал, назвав ему несколько знаменитых имен преступного мира. Разговорился он мало, но все же сболтнул вполне достаточно для того, чтобы найти разгадку. Он сказал, что их осталось двое из всего «курятника», это он и Билл, что старина Бен, трех дней не будет, как пошел к праотцам. Он проговорился, незаметно для себя, трижды назвав несчастного своего дружка Беном, а потом сказав, что это перстенек Глаза! И что «Б. Г.» — его инициалы. А, кроме того, когда больной хотел назвать себя, он явно осекся, успев, однако, произнести: «Я Пуде…» Не Пуди… как если бы был Пудинг, а Пуде… то есть Пудель. И, конечно, я сразу узнал эти наспех обстриженные Авессаломовы кудри, которые, по всему, и были причиной его клички. Теперь проверим по картотеке, кто такой Пудель. Сдается мне… — но Холмс не договорил, а промычав что-то невразумительное, взял один из ящиков картотеки и придвинулся ближе к лампе. Во всем доме только картотека да скрипка имели свое место и содержались в исключительном порядке, все остальное в этом доме находилось в состоянии хаотическом и непредсказуемом. — Так я и думал… Пудель — это один из банды покойного Генри Грегсона, более известного как Гарри Дребадан. А раз от банды осталось трое, то ясно, что это на днях погибший Бен Глаз, Пудель и некий Билл, на которого он ссылался. Значит, теперь только Пудель и Билл остались из всего «курятника». Но в банде уже был Б. Г., это некий Бен Гламур, правая рука Гарри Дребадана. А что если Бен Гламур и Бен Глаз — одно и то же лицо? Данные у меня о банде довольно старые и неполные, что если Бен Гламур поменял кличку? Конечно, клички так просто не меняют, имена, фамилии — сколько угодно, но не клички, и происходит это всегда по очень серьезному поводу. Почему кличка Глаз? Может, потому, что у него всего один и остался? Интересно, если так! Тогда все становится понятным. И Нельсон с черной повязкой на глазу, с которым боролся учитель, обретает плоть и кровь! Это неплохое предположение, друг мой! — Но, Холмс, это пока всего лишь предположение, а на одних предположениях далеко не уедешь. — Как знать. Посмотрим, что у нас имеется на Бен Гламура. Холмс стал перебирать карточки и наконец отыскал нужное: — Ну, вот, пожалуйста: Бенджамин Филипп Анри виконт де Гранвилье, потомок древних французских аристократов или на английский манер Бен Гранвель. Кличка в банде Бен Гламур. Был замешан в деле… Погодите-ка! Похоже мы с ним знакомы! Ну, Ватсон, нам кажется повезло и здорово повезло. Это уже не одни гадания и предположения, а кое что посущественней. Сдается мне что именно с Бен Гламуром я имел однажды дело, которое едва не стало моим последним. — Как? — Да так. Этот тип одно время подвизался в департаменте профессора Мориарти, тогда-то мы с ним и схлестнулись, только в те времена он еще не был одноглазым. У Мориарти он конечно же не прижился, профессор был поборник строгой дисциплины и субординации, а этот молодчик — противник и того и другого. Анархист в чистом виде. Уверен — это он. Красавец шатен со зловещей улыбкой анаконды и черной повязкой на глазу, как живописно обрисовал его наш учитель. Черной повязки тогда, понятно, не было, а все остальное было. Среднего роста, проворный, как мальчишка, и злобный, как дьявол. Это я испытал на себе сполна. Уверен, это он! Да и вряд ли в одной банде могли быть два человека со столь схожими характеристиками и одинаковыми инициалами. Будем считать, что таинственного Б. Г. мы идентифицировали, и кто убит, теперь ясно. Где — тоже. Остается прояснить: как убит, кем и почему? Я занимался тогда делами на континенте и не следил за событиями в Англии, вот и о разгроме банды Дребодана узнал задним числом и не слишком подробно. Но подробности я в ближайшее время раздобуду. Тогда и Биллом займемся. — Ну, а сейчас, Ватсон, — ваш отчет. — Отчет? А я уж было подумал…