— Нет-нет, Ватсон, отчет мне очень нужен… И подробный. Я достал свой блокнот и стал его перелистывать. — Порядка у меня здесь мало, а вот подробностей предостаточно. Начнем, пожалуй, с кухарки. Мэгги Миллем рослая, поджарая, и по виду еще крепкая старуха, страдает, однако, печенью, об этом говорят желтоватые белки… — Погодите, Ватсон, сейчас нет необходимости ставить диагноз бедной женщине, кроме медицинских впечатлений, что вам запомнилось более всего? — Более всего? Ну, чепчик запомнился. Уж очень он старомодный. У моей бабушки был такой же еще в 1869 году. — Ну, это другая крайность, друг мой. Вы слишком большое значение придаете внешнему. Для писателя, конечно, и эта сторона небезынтересна, но все же сосредоточьтесь на характерах и поведении. — Попробую, хотя характер тетушки Мэг определить трудновато, манера у нее какая-то суетливая, неискренняя, и отвечала она все время невпопад. Мне кажется, она что-то скрывает. Честно говоря, она мне сразу не понравилась; зеленые глаза, тонкий рот, высокий рост, рыжеватые волосы — в народе принято считать приметами колдуний. Я, конечно, в это не верю, но все же, когда непонятно, что у женщины на уме… Вот миссис Вайс — дело другое, это сама учтивость и достоинство, и хоть была она явно уставшей, держалась, между тем, как королева, и виду не подавала, а ее неподдельное дружелюбие просто покоряло. В разговоре на редкость внимательна. В отличие от кухарки, не прячет глаз, но и не ест вас ими исподтишка. Ума острого, хоть и не слишком образованна. Одевается строго и одновременно щеголевато, как хороший тон предписывает одеваться истинной леди. И хоть не красавица, однако очень эффектна. — Да, она встревожена, Ватсон, очень чем-то встревожена и боится себя выдать, отсюда эта осмотрительность в разговоре и маска «неподдельного дружелюбия», а ей, похоже, плакать хочется. Кухарка же человек стеснительный, даже диковатый, оттого смеется некстати, напускает на себя ей несвойственное, вот и кажется, будто она что-то скрывает, а скрывает она только то, что не привыкла к чужим. К тому же в плите у нее что-то «сидело», отсюда раздвоенность мыслей, суетливость и ответы невпопад. Хотя… кто ее знает? Все это лишь беглые впечатления. Ну а мужчины, какое они произвели на вас впечатление? Я опять сверился с записями: — Ну, что сказать? Лорд меня просто очаровал, прекрасный старик, несмотря на свой маскарад и эти зеленые очки. Подлинный аристократ. Слуга его, Фил, прямо скажем, никакой. Его и описать-то не опишешь. Бесцветная какая-то личность. Вот братец его, Пит — конюх, другое дело, молодец армейского образца, немножко угрюм и грубоват с виду, но это, похоже, у них в роду, в остальном же оставляет весьма приятное впечатление. Ну, а камердинер — это, я вам доложу, прямо бриллиант чистой воды. Я непременно выведу его в своих записках как образец всех достоинств. Хотя… — Что хотя? — насторожился Холмс. — Ну, это так… мимолетное впечатление… — Интересно! — Думаю, если бы такому человеку пришлось хранить тайну, он хранил бы ее не хуже какого-нибудь самурая. — Почему вы так думаете, Ватсон? — Сам не знаю. Есть в этом человеке какая-то загадка. Кстати, и учитель наш тоже меня поразил. Пока я рассматривал его по эту сторону баррикад, я многому просто не придавал значения, а теперь, когда понадобилось всех уравнять в подозрении, кое-что и в нем меня заинтересовало. — Что именно? — Ну, хотя бы его манера появляться в самый неожиданный момент. У нас-то он соловьем разливался, наболтал с три короба, был как-то уж слишком рассеян, а тут глазами стреляет, что сокол ловчий… Думаю, Холмс, он гораздо более себе на уме, чем нам всем представляется. Что же касается Фредди, мальчик очень мил и безусловно с большими задатками, очень развитой для своих лет, довольно своенравный, и интересы у него, прямо сказать, не детские, но судить о нем я бы не взялся. О детях вообще судить трудно, много в них случайного и обманчивого, можно очень ошибиться в характеристике. Хотя, похоже, я и со взрослыми ошибся и не больно-то вам помог. — Говоря по правде, Ватсон, многого я и не ждал, но помочь вы мне все-таки помогли, и даже очень. — Чем же? — Ну, во-первых, характеристики ваши отнюдь не лишены интереса. Вы весьма наблюдательны, друг мой, этого не отнимешь. А во-вторых, вы разбередили улей, вы так пристально всех рассматривали, что они, вольно или невольно, скрытничая с вами, откровенничали со мной больше, чем сами того хотели, просто из неосознанного желания оправдаться. Вы их спровоцировали на откровенность со мной. Переполненные страхом и подозрениями, они просто не были готовы держать оборону. Нет, вы, несомненно, мне помогли став как бы ускорителем процесса, эдаким катализатором. Они, зная обо мне из ваших остроумных книжек, ждали, конечно, каверзных вопросов, тонких подвохов и непременных орлиных взглядов, а я, сделав вид, что путешествую для собственного удовольствия, не задал им, заметьте, ни одного вопроса, наоборот, был сдержан и приветлив. С женщинами поболтал о французских рецептах, с камердинером — о рыбалке и выпивке, с тихим Филом — о старых временах и его любимых розах. Кухарка Мэгги вышла на меня поглазеть, даже не маскируя своего наивного любопытства и некоторой враждебности к заезжей знаменитости, а я признался ей, что с детства люблю запах только что сваренного яблочного компота, чем сразу привел ее в умиление. В общем, я их успокоил на свой счет. Таковы мои методы, Ватсон. Никакого давления, никакого разнюхивания. А между тем узнал я все, что хотел, и, смею думать, даже больше. Я почувствовал атмосферу этого дома. То, что, сидя на Бейкер-стрит, одним умом смоделировать невозможно. Атмосферу размеренной и беспечальной жизни, без внутренних конфликтов. Стало быть, конфликт, поразивший обитателей Фатрифорта, внешний и разрешился он убийством. А потом, этот тихий пруд снова затянулся ряской повседневности. — Тогда уж не тихий пруд, а тихий омут, в котором черти водятся. — Что ж, может и так. Но давайте-ка все же продолжим отчет об остальном. Я снова полистал записи. — Как вы мне объяснили, Холмс, вас интересовала последняя по коридору дверь справа, на втором, третьем и четвертом этажах? — Да, Только погодите, Ватсон, дайтека попробую сам угадать, что вы там обнаружили, а вы меня, в случае чего, поправите. — Интересно, — не скрыл я своего удивления. — Так вот, на втором этаже дверь без ручки, к тому же покрашена в цвет стены, а соседняя с ней заперта? Правильно? — Правильно… Я, собственно, и не уверен, была ли там дверь вообще? Похоже, там просто дверная ниша. А вот та, что рядом с этой нишей, и впрямь заперта. — Отлично, Ватсон, пойдем дальше. Комната на третьем этаже имела какой-нибудь мрачный символ на лепном фризе. — Да, — подтвердил я удивленно, — на фризе вместо обычных амуров с цветочками и музыкальных инструментов — зеркало, череп и песочные часы. — Понятно, символы тайны, смерти и времени, а комната при этом крепко заперта. Так? — Так. Дверь даже не трепыхнулась под моей рукой. — На четвертом этаже, Ватсон, комната не была закрыта, а на полу — отчетливые следы. — Именно! — изумленно подтвердил я. — Но скажите, Холмс, откуда вы знаете все это, если не видели своими глазами? — Почему же не видел, все прекрасно видел. Я озадаченно воззрился на Холмса: — Но, насколько мне известно, вы не покидали своего кресла на первом этаже? — Совершенно верно, не покидал. — Тогда что же, остается… спиритизм? — Умоляю, Ватсон, не поминайте при мне этот ваш любимый спиритизм, он ставит все с ног на голову, сводит на нет все мое искусство сыщика, не предлагая ничего взамен, и к лицу лишь старым девам, которым уже ничто не к лицу. Все много проще, друг мой. Древние мудрецы гораздо более зорким глазом считали ум. Обычный глаз может смотреть и не видеть. Вот вы смотрели на одинокую колею. Смотрели и не видели. А ум если уж смотрит, то и видит. Я видел все это, потому что раз-мыш-лял! Но я вас кажется перебил. — Нет-нет, Холмс, мне было очень интересно это ваше ирреальное расследование, — совершенно искренне заверил я. — Ну, так дополним его реальным вашим. — Что ж дополним. И я стал рассказывать, входя во все подробности с усердием зубрилы, не желавшего упустить ничего из вызубренного, хотя и считал, что Холмс слушает меня более из снисхождения. Поэтому и закончил рассказ без особого энтузиазма. И каково же было мне услышать… — Превосходно, Ватсон! Пре-вос-ход-но! По крайней мере, два момента из вашего рассказа являются поистине ключевыми, и без вас я не скоро бы до них додумался! — он даже привскочил от возбуждения, но лодыжка заставила его снова лечь. — Вы молодчина, Ватсон! В вас дремлет незаурядный актер и такой же незаурядный, простите за откровенность, авантюрист! Пожалуй, я сам не справился бы с этим заданием лучше. Не надо объяснять, как я был польщен и тронут, в кои-то веки сподобившись такой похвалы, потому и решился спросить: — А какие это два момента, Холмс, можете сказать? — Охотно! Первый момент — царапина на подметке «Вильямса и Аттисона», второй — детский спектакль! — А кровавые следы в подвале? — напомнил я, невольно понизив голос. — О да, эпизод этот весьма впечатляющ! Следы, ведущие в подвал, лужа крови, кровавый носок, тень на ступенях, осторожные шаги и душераздирающий звук крышки… все эти драматические подробности несомненно украсят очередной ваш рассказ, Ватсон, но нашему делу, увы, вряд ли помогут. — Как?! — Да так, похоже, это не более чем побочные эффекты. — Побочные эффекты, Холмс? Но у меня до сих пор мурашки по коже, как вспомню. — Думаю, они и у того, кто крался тогда в подвал. Побочные эффекты?! Я пожал плечами, вспомнив, как бешено колотилось мое сердце, когда из-за закрытой двери прачечной до меня донесся зловещий звук крышки бака. Холмс как-то виновато улыбнулся и, будто отвечая на мои мысли, произнес: — Друг мой, вам осталось потерпеть совсем немного. Обещаю, что отвечу на все ваши вопросы и недоумения. А теперь время дорого. Я непроизвольно вздохнул. — Уверяю вас, Ватсон, если в течение ближайшего часа я не раскрою это дело, можете со спокойной совестью обозвать меня «скотлендярдовцем»! — В течение ближайшего часа?! Вы не оговорились, Холмс? — Нет, не оговорился, мне требуется только как следует сосредоточиться. Какая-то малая малость постоянно от меня ускользает… — в досаде он махнул рукой. Подумать только, ему осталась какая-то малость, а я давно уже перестал понимать что бы то ни было. И сейчас, когда путаница образовала совершенно головоломный узел, и не было, кажется, никакой надежды его распутать, я ждал, что Холмс, как славный македонский полководец, соберется с силами и просто разрубит его одним махом. Потому и уселся поудобнее, желая со всем вниманием наблюдать эффектную развязку. За окнами шумел сильный дождь, поглощая все звуки и краски. В дождь всегда хорошо думается, создается ощущение отгороженности от мира и особенной внутренней тишины. Я сидел с «Вестником психологии» на коленях, но не читал, а исподволь разглядывал моего друга. Лицо Холмса осунулось, темные волосы, обычно тщательно расчесанные на косой пробор, теперь растрепались, лихорадочный взгляд блуждал, и мыслями своими он явно пребывал не здесь. Мне припомнился один вдохновенный афганский аскет в час намаза, когда-то меня поразивший, сходство было удивительное. Время тянулось медленно, дождь все усиливался, я встал и подошел к окну. Дома на противоположной стороне Бейкер-стрит казались призрачными, полупрозрачными и пустыми внутри, как в страшном детском сне, когда невозможно отличить свой дом от чужого и непередаваемый ужас сжимает сердце. «Ты потерялся! И никогда больше не попадешь домой. Никогда-никогда!» И дождь, будто желая предельно обострить тягостное впечатление, захлестал по стеклам с новой силой, окончательно стерев и без того размытые очертания домов. Но тут Холмс передвинул настольную лампу, и она, золотым пятном отразившись в окне, мгновенно разрушила этот фантастический мир. — Не вспомните ли, Ватсон, когда была разгромлена банда Дребадана? — Лет пять-шесть тому, точнее не скажу… хотя погодите, это же было в год кончины нашей незабвенной королевы.