— Плохо??? — я вообразил, что это смертный приговор Пуделю, и, видимо, сильно переменился в лице, потому что доктор принялся меня энергично успокаивать. — О, вы не поняли, непосредственной угрозы жизни нет! Позвоночник не затронут, а организм у раненого на диво крепкий. Но вот ходить он уже не будет. Это точно. Ноги его в страшном состоянии. Рука была вывихнута, но я ее вправил. Имеется опасность со стороны головы, но тут заранее ничего не скажешь — последствия сотрясения совершенно непредсказуемы. Раны сильно загрязнены и много потеряно крови, а это может дать серьезные осложнения. Больного необходимо немедленно доставить в больницу. Советую в Чарингкросскую и обратиться прямо к доктору Саймсу. Он специалист своего дела и мой друг, и поскольку ампутация ног неизбежна, то и тянуть с этим не стоит. А уж на излечение привозите к нам в «Хаус оф мерси» — у нас, по крайней мере, тихо и просторно. Пудель как-то сразу согласился на ампутацию и даже торопил меня с нею, видно терпению его пришел конец. — Пусть отрежут мне эти несносные ноги, и поскорее! Как же они мне осточертели! Операцию сделали в тот же день и вполне удачно. Больного перевезли в отдельную палату, дав лошадиную дозу обезболивающего и снотворного. Когда же он пришел в сознание, то принялся на все лады причитать: — Ох, я несчастнейший из смертных, безногий, безрукий, беспомощный, нету на мене ни одного живого места. Инвалид я, судьбой обиженный. Ныл он беспрерывно. — Кто теперь накормит-напоит, причешет-умоет бедного Пуде-ля-а? Кто набьет ему трубочку и поднесет стаканчик джи-ну-у? Несчастный нюнился и скисал на глазах и чем дальше, тем больше. — Ах, Пудель, Пудель, зачем ты не помер, негодяй ты недогадливый!? Был бы теперь покойничком. Тихим покойничком, бесчувственным. Как старина Гарри или Джерри Дровосек. Почему не прикончила тебя инфлюэнца скоропалительная? Ах, Пудель, Пудель, где теперь твои резвые ноги, где твои крепкие руки? Где твои прекрасные черные кудри? Какая подлость судьбы! Какая чисто женская преподлая подлость! Конечно, я опускаю здесь все те неудобопроизносимые словечки и угрозы, которыми были пересыпаны эти жалобы и от которых бы волосы встали дыбом у всякого мало-мальски нормального человека. Но что волновало меня еще больше, так это то, что из-за бредовых откровений Пуделя мы находились теперь под угрозой быть опознанными как последние из банды Дребадана. Не надо забывать, что за наши головы были некогда назначены солидные награды, а это определенно подхлестнуло большую часть английских налогоплательщиков проявить к нам повышенный интерес. Да и газеты, освещая Дербиширское дело, весьма способствовали нашей славе. Шесть лет — не такой уж большой срок, клички наши могли еще оставаться на слуху, и риск этот в таком разношерстном месте, как Чарингкросская лечебница, представлялся достаточно большим. Врачи, сестры, санитары сновали по ней, как лодочки по Темзе в погожий день, не говоря о вездесущих родственниках, которые, путая палаты в поисках своих больных, оббегали по пять раз всю больницу, поминутно заглядывая и к нам. Потому сразу после операции, хотя, по мнению милейшего доктора Саймса, это было весьма рискованно, я перевез Пуделя в тихую «Хаус оф мерси». Оплатил отдельную палату и, облачившись в белый халат, всю ночь просидел у постели больного, ломая голову, как теперь быть. Под утро только заснул, сказались, наконец, бессонные ночи тяжелого напряжения. Не надо объяснять, что все эти кошмарные события никак не шли у меня из головы. Потому, стоило только задремать, — Бен Глаз встал передо мной жив-живехонек. Я в ужасе отпрянул, а он, значительно подмигнув, потянул меня за руку с кресла, на котором я дремал, да с такой еще силой, какой уж никак нельзя было от него ожидать. Волей-неволей я встал, тогда страшный покойник легким движением ноги отбросил в сторону здоровенное дубовое кресло, и я покачнувшись от неожиданности едва не загремел в зияющий у моих ног подпол. Пропустив меня вперед, Глаз заявил, что мы идем к нему в гости. Учитывая его нечеловеческую силу, я безмолвно повиновался, и мы стали спускаться в темную глубину. Но это оказался не подпол, а какой-то бесконечный подземный ход, и спускались мы так долго, что, пожалуй, за это время успели бы дойти до Бирмингема, а то и вернуться. А пришли… И что же? Над головой низкой грозовой тучей пещерный потолок и от горизонта до горизонта необъятное какое-то место, что и стен не видно. И текут там из конца в конец две речки. По правой ледышки плавают, как гуси в паводок, левая же полыхает, точно керосиновая, освещая всю округу оранжевым закатным светом. И от одной к другой погреться-поостудиться толпы народа прогуливаются с бледными лицами и воспаленными глазами. Только от ледяной отойдут к керосиновой, как их уж назад к ледышкам тянет, а посередке никак не встать, посередке сквозняк гуляет, с ног валит, свирепый, как гиперборей. И оттого толкотня там и неразбериха несусветные. И хоть люди это самые разные, но на редкость все неряшливы и беспокойны. Главарем же им — огромный негр по прозвищу Синий Дылда, капитан шхуны «Ранняя пташечка», который год тому назад по дороге из Кейптауна подорвался на бочке с порохом вместе с Одноухим Боцманом, Гнилым Джоном и всей своей сумасшедшей командой. Вот он возьми да и скажи спич по случаю моего посещения. Смысла я не разобрал, однако как завороженный смотрел ему в рот, и волосы на голове моей шевелились, потому что вся его глотка светилась огнем и по временам дымилась. Проснулся я в холодном поту и целый день ходил под впечатлением приснившегося, слушая скулеж Пуделя. А скулил он, бедолага, беспрестанно и ругался, делая небольшие перерывы лишь в присутствии старшей сестры, но уж и при ней едва сдерживался. Потому я каждую минуту ожидал катастрофы, тем более что он то и дело поминал Бен Глаза, Дребадана и Джерри Дровосека, а себя неизменно именовал в третьем лице Пуделем. Вот тогда и посетила меня одна спасительная мысль и надоумила на мистификацию. — Слушай, Эд, — сказал я ему внушительно, когда он изнемогал после очередной перевязки и особенно зверски ругался, — этой ночью приснился мне сон, и, по всему, он тебя очень заинтересует. — Давай, Читатель, выкладывай, нынче Пуделя все интересует, что только отвлекает от боли. Вот я возьми да и расскажи ему свой сон, и распиши в лицах весь тамошний мальчишник: — Не объяснить тебе, Эд, как мучаются у них на все лады многие даже весьма известные люди, не нам чета. А как назвал меня Бен Глаз твоим дружком, поднялось там просто невообразимое. Загалдели они, заругались, все как один. Тогда Синий Дылда сделал знак рукой и в полной тишине произнес громовым голосом: — Передай этому паршивцу Пуделю, что он счастливчик и гад! И при этом вся его огромная глотка светилась огнем и дымилась. Тут подземные жители, как с цепи сорвавшись, заорали на все лады: — «Счастливчик и гад! Счастливчик и гад!» — и раскаленные глотки их светились огнем в точности, как у их предводителя, и так же по временам дымились. — Чем это я счастливчик и почему гад? — переспросил Пудель, заметно дрожа. — Счастливчик потому, — сказал Синий Дылда, — что не болтаешься, как Гарри Дребадан, в длинном пеньковом галстуке — раз. Не сгинул, как Бен Глаз, в «Страшной комнате» — два. Не гниешь на чарингкросской койке, карболкой и незнамо чем там еще пропитанной, с разными заразными доходягами — три. И наконец, не унижаешься перед Джильбердихой за тухлую жратву и приют в зловонном подвале — четыре. А живешь, не унижая своего английского достоинства, как и подобает джентльмену, без забот и хлопот, на всем готовеньком, вдобавок и в дружеском кругу — это пять! Пудель вытаращил глаза и почесал свой обстриженный затылок: — А гад почему? — спросил он тихо. — А гад потому, — сказал Дылда, — что скулишь, как псина ошпаренная, и угрозами грозишься, и коли не перестанешь, мы придем, ржавой пилой отпилим тебе твою здоровую руку и оторвем к чертовой бабушке твой вонючий язык. Думаешь, не обидно нам слушать этот скулеж и недовольство? Тут с тобой каждый местами бы поменялся. И король любой, и император, и достославный капитан Кидд, а с ним все пираты морей и океанов, и все славные люди сухопутные. Любой и каждый поменялся бы с тобой! И Одноухий Боцман, и Джерри Дровосек, и старина Гнилой Джон, и Пит Пистоль, и Гарри Дребадан, и сам Фанфарон и я, Синий Дылда, поменялся бы с тобой местами и с радостью! Здесь то жара, как в печи, то холод, как в проруби, и ничего другого, ни солнышка тебе, ни травки, ни птичек. Ни жратвы никакой, ни курева, ни выпивки. И ни одного довольного личика. А ты гад придурочный и кислятина! У тебя есть все! Все, чего ни пожелаешь — солнце в небе, крыша над головой. Притом самая голова твоя цела-целехонька и не шевелятся на ней день и ночь волосы от ужаса, не пышет глотка огнем и дым вонючий глаз не разъедает. А он нет бы за несчастных дружков милостыньку, к примеру, подать бедной английской сиротке или там свечку в полпенни поставить за спасение наших душ, он нас же, несчастных, и проклинает. Потому, Читатель, скажи этому выродку, что если хотя бы одна угроза или малейшая жалоба вылетит из его поганой глотки мы придем, не считаясь с трудностями, разорвем его на кусочки, разжуем и в огонь выплюнем! — Выплюнем, выплюнем! Разжуем и выплюнем! — подхватили остальные с таким душераздирающим ревом, что самое буйное отделение Бедлама по сравнению с этим сборищем показалось бы чопорным королевским чаепитием. А пока они кричали, Бен Глаз подмигнул мне значительно и, отведя в сторонку, проникновенно посоветовал: — Послушайся, Читатель, доброго совета, погрузи на тачку эту кудрявую скотину и подбрось несравненной миссис Джильберт! Уж она за все с ним посчитается, лучше даже, чем эти. — К Джильбертихе его!!! К Джильбертихе!!! — понеслось вдруг отовсюду, хотя мы в сторонке и тихо совсем говорили. — К Джильбертихе его!!! К Джильбертихе!!! — скандировала и наша банда во главе с Гарри Дребаданом и Джерри Дровосеком. Рядом, размахивая ржавым пистолетом, бесновался Пит Пистоль, его, сипатого, помнится, в тишине-то трудно было расслышать, но зверская его физиономия без слов говорила о его ненависти ко всем и вся. — К Джильбертихе его!!! К Джильбертихе!!! — орали уже все, кому не лень. И только доктор Вестерберд, на днях повешенный, невозмутимо покачивал своим саквояжем, демонстрируя крепкие нервы, да задумчивый профессор Мориарти молча выпускал снопы искр из бледных ноздрей, желая как-нибудь согреть себе холеные пальцы. Выходить из себя джентльменам не полагалось. Гвалт все нарастал и нарастал, хотя, казалось, дальше было некуда. Тогда Бен Глаз, вперив в меня мутное око, потребовал: — Поклянись, Читатель, что при первой же его ругани или жалобе сделаешь, как я сказал. Видишь, что творится. Поклянись, не то отсюда не уйдешь! — Поклянись!!! — дружно взвыл весь ад, точно сводный хор по знаку дирижера. Дышать мне стало невмоготу от их раскалившихся глоток и дыма, я закашлялся, как астматик в кочегарке, и… делать нечего, поклялся. Тогда Глаз и вывел меня на свежий воздух, на белый свет, а сам… исчез. Я, конечно, не рассчитывал этой мистификацией на слишком многое, но эффект превзошел все мои ожидания. Пудель сидел бледный, и крупный пот катился по его перекошенной физиономии, казалось, даже о боли он на время позабыл. Кого он теперь боялся больше — покойника Бен Глаза с его огнедышащими дружками или живой Джильбертихи, я так и не понял, но переменился он сразу и, похоже, навсегда. — О! Я счастливчик! О! Какой же я счастливчик! — взвыл он вдруг, как кликуша на паперти, и испугал этим возгласом входившую в двери старшую сестру. Целый день он оглашал больницу этими эпикурейскими выкриками и изводил меня тихими проникновенными просьбами не отдавать его Джильбертихе. — Не бросай, Читатель, своего верного Пуделя этой лупоглазой бульдожке на растерзание. Молька до денег жадная, как судейский пристав, и ушлая, как вся палата общин вместе взятая. Не ровен час, захочет сорвать за наши бедные головушки кругленькую сумму! И Гарри, бедолагу, со всей нашей командой она заложила. Кто, как не она? Она! Джильбертиха! Стервоза расфуфыренная. У ней везде слухачи, и ей не привыкать на два фронта работать. Поклянись, Читатель, что не выдашь своего старинного дружка этой бессовестной пиявке! Поклянись, для моего спокойствия! — Не могу, Эд, я уже поклялся Бену, что при первой же твоей жалобе… или ругани… — Понял, понял! Все понял! О! Я счастливчик! О! Какой же я счастливчик!!! Перечисли-ка мне для памяти мои преимущества перед королями и императорами и всеми достославными джентльменами удачи. Я перечислил. — А ты не отправишь меня в богадельню? — выпалил он вдруг и от одного этого подозрения стал вдруг белее больничной стены. — Не отправлю, не дрейфь. Будешь жить на полном довольствии, пока будешь приличным парнем. Но запомни хорошенько, вскармливать у себя под носом бешеного крокодила, на горе себе и другим, я не намерен! Понял? — Понял, Читатель, понял! О! Я буду о-о-чень приличным парнем. — И еще, запомни, если ты не перестанешь величать себя Пуделем, меня Читателем, и поминать на каждом шагу Глаза, Дребадана и Джерри Дровосека, то скоро весь Лондон будет в курсе наших старых дел, и придут посланцы от Джильбертихи нас с этим поздравить, а там, глядишь, и скотлендярдовцы чухнутся… — А ведь верно, Чит… то есть Билл! Как же я об этом раньше-то не подумал! Ты исключительно прав! Мы же с тобой обыкновенные английские мужики. Даже, не побоюсь сказать, джентльмены. Ты мистер Нортен, если не ошибаюсь? — Нортинг. Уильям Нортинг. — Правильно! А я мистер Брамс! Запомни хорошенько, Эдуард Брамс! — Вот и ладно. — Отныне с кликухами покончено! И с руганью тоже! Начинаем джентльменскую жизнь, порядочную. — Ловлю на слове. — Подумать только, Билли, за то, что я более всего на свете ценил дружбу, Фортуна с помощью лучшего друга обеспечила мне жизнь, достойную джентльмена! С этого дня он величался своим настоящим именем, которого, похоже, не знали ни в Скотленд-Ярде, и нигде еще: Эдуард Брамс — инвалид. Я на первых порах составил ему список, не очень большой, но совершенно необходимый, и он мучительно, как иностранные, заучивал давно позабытые нормы родного языка. Мне требовалось отлучиться на один день в замок и оставить его на попечение сиделки. И могу с уверенностью сказать, оставил я в больнице уже совершенно другого человека. И оставил со спокойной душой. Кстати, с Пуделем мы из одного графства, из Дорсета, только я — из Портленда, а он — из Уэймута. За это он всегда величал меня «земляком, моряком и лучшим другом», что не мешало ему, однако, поступать со мною, как со злейшим врагом, но это дело прошлое и навсегда позабытое. Раскуривая трубку, Пудель не уставал теперь повторять, что он воистину счастливчик, а когда от боли становилось невмоготу и хотелось выть, он пел, вернее, горланил во всю свою луженую глотку, молодецки подбоченясь здоровой рукой. Ну, а поскольку боль теперь редко его отпускала, пел он почти беспрерывно с воодушевлением и артистизмом, чем с лихвой искупал недостаток голоса и слуха: Мы моряки с тобою, Билл, с тринадцати лет, А старой морской дружбы, Билл, драгоценней нет, Не сравню я дружбы, Билл, ни с чем и никак, Несравним с ней даже, Билл, ни ром и ни табак, Ни золото, ни слава, Билл, ни законный брак![21]