— И то, и другое, и третье, — прописал я не задумываясь. Молодой человек улыбнулся и комично пожал плечами в знак того, что подчиняется предписаниям врача. — Вы, похоже, совсем не следите за своим здоровьем, — сказал я наставительно, видя состояние нашего гостя. — Ах, мое здоровье меня теперь мало занимает… В молодом человеке чувствовались все те признаки, какие обычно приводят к нервному истощению, типичными симптомами которого являются потеря аппетита, рассеянность и характерное сочетание беспричинного беспокойства с самой сильной апатией. Мне, как врачу, было это хорошо знакомо и давало право заметить: — Похоже, у вас, мистер Торлин, упадок сил на фоне нервного истощения. — О да, именно нервы! Они у меня на пределе, мистер Ватсон! — воскликнул учитель и вдруг поднял кулаки к глазам, будто для того, чтобы убедиться, что нервы нервами, но ему еще есть, чем защищаться, и глаза, сверкнувшие из-за толстых стекол, были глазами человека волевого и горячего, да и кулаки неожиданно оказались весьма внушительными. Тут как раз вошла миссис Хадсон с подносом. — Вот и прекрасно, сейчас мы подкрепимся, и тогда вы нам расскажете, что и с кем случилось… — осторожно проговорил Холмс. — Да в том-то и дело, джентльмены, что, по-видимому, ни с кем ничего не случилось… Учитель замер в задумчивости, нисколько не замечая комизма ситуации. Я сразу насторожился, потому что уловил какую-то ненормальную ноту в его тоне, какую-то несоответствующую моменту отрешенность, которая часто предшествует срыву. Холмс, казалось, тоже что-то приметил — взгляд его засверкал, а движения, напротив, стали плавны, как у кота, который боится спугнуть мышонка. Учитель между тем вышел из задумчивости: — Не помню точно, когда все началось, по всей вероятности, дня три назад, но эти три дня кажутся мне поистине тремя годами. Может статься, дело мое пустяк, тогда с моей стороны… э-э… — Расскажите все по порядку, мистер Торлин, это самый верный способ уяснить что к чему, — предложил Холмс, — и, пожалуйста, не спешите, у меня сейчас достаточно времени выслушать вас во всех подробностях. Наш гость метнул на него благодарный взгляд и, уже заметно успокоившись и приободрившись, повел свой рассказ: — Примерно пять лет назад я устроился воспитателем к единственному внуку лорда Фатрифорта. Фредди тогда было четыре, сейчас ему девять. Родители мальчика трагически погибли, когда ребенку не исполнилось и трех. Таким образом, единственный внук и наследник лорда в свои девять — круглый сирота. Старинный их род вот уже четвертое или пятое поколение продолжается исключительно по прямой линии, то есть сходит на нет, иначе говоря, глохнет. Может быть, поэтому лорд живет так обособленно в своем родовом замке и так болезненно погружен в прошлое. Ни приемов, ни выездов — никаких. Даже Лондон не посещает, хотя у них там прекрасный особняк на Мортимер-стрит, 8, куда я неизменно захожу, бывая в городе. Надобно видеть атмосферу этого маленького семейства, всегдашнюю какую-то недоверчивость к современному миру. Устои в доме по исстари заведенному обычаю простые, если не сказать спартанские, и обстановка под стать: мрачные обширные покои, громоздкая мебель, похоже, столетиями не сдвигавшаяся с мест. Картины, гобелены, всякого рода семейные реликвии и никаких новшеств. Это неписаный закон. Даже воду для ванных комнат здесь греют и качают насосом, как при короле Якове. Но никто этим, по-видимому, не тяготится, даже Фредди. А это живой, общительный и тонко чувствующий человечек. Совсем как его дед до болезни. Не то теперь. Болезнь сильно изменила старого лорда. — А что за болезнь? — поинтересовался Холмс. Учитель пожал плечами. — Какие-то приступы, мистер Холмс. Редкие, но, судя по всему, весьма серьезные. Думаю, об этом знают только доктор лорда, камердинер да еще, может, старик священник, изредка нас навещающий. После болезни лорда как подменили. По временам он стал до того забывчив, что путает самые простые вещи, отчего сделался мнителен, необщителен, даже угрюм и, кажется, кроме книг и редких прогулок, ничем уже не развлекается. Только в отношении одежды он продолжает придерживаться прежней своей манеры, а, надо сказать, лорд Фатрифорт в этом смысле большой оригинал. Судите сами: выходит он на прогулку всегда в неизменном своем виде: коричневый кафтан Гарри Фатрифорта, прожженный пулей якобитов еще при славном Вильгельме Оранском, жабо из роскошных брюссельских кружев, зеленые лайковые перчатки, знаменитый вышитый жилет, тот самый, в котором щеголеватый Джеф Фатрифорт красуется на портрете кисти Ван Дейка, маленькие темно-зеленые очки, длинный завитой парик и под мышкой малиновая треуголка Вилли Фатрифорта, члена парламента и известного бонвивана XVIII столетия. Но все эти чудачества вовсе не являются блажью артистической натуры, как можно подумать, еще меньше — сознательным выпадом против современности, скорее, это грусть мечтателя по ушедшим временам. Правда, перчатки лорд носит вынужденно, из-за какой-то кожной болезни, оттого даже при личных встречах держится на известной дистанции. Вероятно, поэтому и редкие общения с внуком совершаются по концам длинного старинного стола — что в большой библиотеке, по одну сторону которого лорд, по другую — мы с Фредди, и напоминают какой-то чопорный дипломатический ритуал, где каждая сторона строго соблюдает оговоренные заранее условия и не приближается к чужой территории. И только в письмах, которые раза два в месяц лорд посылает Фредди, это прежний, живой, общительный и любящий дед. Фредди часто перечитывает нам эти письма. А так мы видим лорда нечасто. Гуляет он мало и во время этих коротких прогулок в основном сидит на скамейке среди зарослей бузины и сирени, против старых солнечных часов, и в это время даже камердинер не смеет его тревожить. Такова наша жизнь. Из года в год отлажена до мелочей, размеренна и спокойна. Но вот последние несколько дней я стал чувствовать на себе чей-то пристальный взгляд. Человек я близорукий, и мне трудно бывает сориентироваться и разглядеть что-либо даже в пределах видимости. Потому, быть может, опасность я чувствую острей других. И вот несколько раз я пытался обнаружить этого соглядатая. Безрезультатно. Стоит мне только взглянуть в том направлении, как действие взгляда прекращается. И это не то что рассеянный или любопытный взгляд обывателя, нет, джентльмены, это страшный взгляд волка… Поверьте, я не преувеличиваю, я кожей чувствую смертельную опасность, нам грозящую. А ведь я не сам по себе, мне доверен ребенок. Может, это гипноз или что-то из области месмеризма или телепатия новомодная… Но я уже ни о чем больше думать не могу, меня тяготит предчувствие катастрофы. По ночам мне представляется, что в доме, кроме своих, присутствует еще кто-то… И этот «кто-то» очень страшен. И куда мне идти с моими тревогами? Ведь не в Скотленд-Ярд? Им факты подавай, четкие и ясные, а у меня их нет. Но я знаю, что, хотя нервы мои не на шутку расшатались, дело не в них. — Молодой человек замолчал, снял очки, глаза его без очков были большие, совсем детские, и вся его солидность при этом исчезла. Он замялся, явно не зная, о чем еще сказать, как вдруг неожиданно выпалил: — А я сразу вас узнал, мистер Холмс. И вас, и доктора Ватсона. — Разве мы прежде встречались? — удивился Холмс. — Можно сказать и так. Я, знаете ли, собираю вырезки из газет о вас и мистере Ватсоне в специальный альбом. Так сказать, типичное хобби провинциала. Холмс на это только хмыкнул и весело посмотрел на меня. Кажется, решив, что прибавить больше нечего, учитель волей-неволей принялся за остывшую яичницу. Холмс же выпил только две чашки кофе, съел полплитки горького шоколада и принялся неторопливо раскуривать свою старую трубку. Мне это говорило яснее слов, что он заинтересовался делом учителя. Дальше беседа пошла более общая и как будто отвлекла учителя от тяжелых переживаний. Неожиданно Холмс спросил: — Скажите, мистер Торлин, а почерк этих писем к внуку не изменился с болезнью? Бывает, знаете ли, по почерку даже диагноз выставляют… э-э… некоторые специалисты. — Нет, нисколько не изменился, я хорошо разбираю почерки, а уж почерк лорда и подавно. Может, вот даты этих писем стали чуть более темные, те же фиолетовые чернила, только более густые. Мелочь, конечно, но вот Фредди как-то обратил на это мое внимание. — Интересно. Учитель явно не понял значения этого вопроса, как не понял его и я. — А перчатки лорд и до болезни не снимал на людях? — Не снимал и до болезни. Камердинер, единственный, кто видит лорда без перчаток, обмолвился как-то, что это всего лишь экзема и ничего более, но, понимаете ли, болезненная мнительность… — Понятно, — как будто с разочарованием протянул Холмс. — А вот мне непонятно, совершенно не понятно, — задумчиво произнес наш гость и уставился в пол, будто пытаясь обнаружить на ковре таинственный знак могущий прояснить его недоумение, и вдруг задал странный вопрос: — Может ли человек забыть самое страшное? Смертельно страшное? Может? — При определенных обстоятельствах, да, — спокойно ответил Холмс и внимательно посмотрел на гостя, ожидая, конечно, что за такой преамбулой последует что-то еще, но, кажется, ошибся. Молодой человек и не думал продолжать, занятый своими мыслями. А вскоре и вовсе встал с явным намерением откланяться, тогда Холмс остановил его неожиданным замечанием: — Вероятно, речь о той неприятности, что постигла вас на Девоншир-стрит? Учитель вздрогнул, и будто тень пробежала по его лицу, но он, похоже, нисколько не удивился, откуда Холмс может знать о его передвижениях, как, например, удивился я. Видно было только, что вопрос этот задел его за живое, и он усиленно пытается что-то вспомнить, но вспомнить не может. От напряжения молодое лицо его исказилось до неузнаваемости и он с усилием произнес: — Не помню… ничего не помню. Нет, как вышел из дома на Мортимер-стрит, прекрасно помню, а потом… — В таком случае, прошу вас, мистер Торлин, сядьте, — попросил Холмс своим глубоким голосом, который завораживал и успокаивал одновременно. Учитель сразу сел. Тогда Холмс, положив ему руку на плечо, предложил: — Давайте я помогу вам. Мы вместе пройдем ваш маршрут, и вы покажете то место… э-э… где все произошло… Учитель кивнул и опять ничуть не удивился, глаза его были широко открыты, но он, как сомнамбула, кажется, совершенно не осознавал происходящего, а Холмс, пристально на него глядя, начал: — Выйдя из особняка на Мортимер-стрит и дойдя до Харлей-стрит, вы зашли в магазин «Грейса и Торнтона», выйдя из него, перешли на другую сторону, прошли до третьего перекрестка и на углу Веймут-стрит зашли в магазин «Монтербенса и сына»… — Холмс говорил вполголоса и делал большие паузы, будто желая уместиться в реальный ритм пешей прогулки по Лондону, ни на шаг не опередив событий. — И вот, выйдя из этого магазина и дойдя до следующего угла, то есть до Девоншир-стрит, вы свернули по ней налево… — Стойте! Да, ведь я… я просто… чудом каким-то спасся… из-под колес кеба! Чудом, джентльмены! Как же я об этом забыл! — Учитель замер, и мне показалось, что он вот-вот опять позабудет все то, что с таким трудом вспомнил. Вероятно, так показалось и Холмсу, потому что он осторожно повторил: — Из-под колес? Расскажите! — Да тут и рассказывать нечего. Я как будто ничего и не помню, кроме факта самого падения. — Отчего же вы вдруг упали? — А я… не вдруг упал. Меня… э… м… толкнул один человек. И знаете ли… прямо под копыта лошади, — мистер Торлин уставился на нас, совершенно сбитый с толку не столько вопросом Холмса, сколько своей вопиющей забывчивостью. — Что же это, джентльмены? Как мог я такое позабыть?! И ведь терзала же меня мысль, что никак не вспоминается что-то страшное и очень важное. Знаете, бывает так, не вспоминается, хоть убей. Внутри и беспокойство, и почти животный ужас, а в голове ничего-ничегошеньки, ни намека. Я хотел было ответить на его вопрос с чисто медицинских позиций, точнее, с позиций современной психологии, но, посмотрев на Холмса, осекся. Холмс сидел, постукивая тихонько трубкой о коленку, и мне, как никому другому, было понятно, что сейчас лучше помолчать. — Помню его ботинок, вернее, сапожок коричневой кожи. — Это что, же был неуклюжий деревенский увалень, что круглый год разгуливает в сапогах, толкая всех и каждого? — с едва скрытым разочарованием протянул Холмс. — Нет-нет, сапог был не только не деревенский, а прямо-таки щегольской с изящной медной шпоркой и ничуть не грязный. Думаю, он принадлежал какому-нибудь из наших денди или иностранному щеголю, а другого… я ничего и не помню, ровно туман на всем, кроме этой детальки. — И как выглядел этот человек, тоже не помните? — Не только не помню, но и знать не могу. Я же его не видел. Мистер Торлин замолчал, вероятно, решив, что объяснил достаточно, и я долго бы еще гадал, что означает сей парадокс, если бы Холмс не догадался спросить: — Так он подошел сзади? — Ну да, сзади, и толкнул-то меня несильно, но я, однако, мгновенно потерял равновесие. — Нарочно толкнул? — О нет, не думаю, что нарочно, он же извинился. — Извинился? — Да, и очень изысканно: «Весьма сожалею, месье!» — над самым моим ухом. — Это был француз? — Я бы не сказал. «Весьма сожалею» он произнес на чистейшем английском, но как-то протяжно, как пропел. — Значит, англичанин?