Многого, конечно, можно было ожидать от бедного неврастеника, но все же не этого. — Ах, Нельсон? Я едва воздержался от улыбки, но, взглянув на Холмса, был немало удивлен. Весь этот бред он слушал серьезно и внимательно, а потом, кивнув в знак согласия с последней репликой учителя, с силой ударил себя трубкой по колену. — Вот оно, Ватсон! Черная повязка! Но… почему тогда не черные очки? — Вероятно, в те времена их еще не изобрели, — пробормотал я озадаченно, но моя остроумная догадка пропала втуне — меня перебил учитель. Его как прорвало и он зачастил, будто боясь забыть подробности своего сна: — Да, да… именно черная повязка! Красавец-шатен, с черной повязкой на глазу и зловещей улыбкой анаконды, в сером кафтане и малиновой треуголке… Мы боролись с ним не на жизнь, а на смерть. Ярость в нем кипела просто нечеловеческая. Он было собрался проткнуть меня шпагой, но шпага его соскользнула, и это дало мне возможность ударить его кулаком в лицо. Злодей зашатался, попятился и, не удержавшись на ногах, выпал из открытого окна прямо в пропасть… Он кричал так страшно… От его крика я и проснулся. — И только на этом основании строится ваша уверенность в том, что в доме произошло убийство? — не удержался я от профессионального вопроса. — Да, джентльмены, произошло настоящее убийство и очень страшное. Ведь крик-то был… настоящий! Душераздирающий предсмертный крик! Не успел я опомниться, как ко мне в комнату влетел Фредди. Мне пришлось взять себя в руки, чтобы мой страх не передался мальчику, и я сказал ему, как мог более спокойно и твердо, что, мол, напрасно он пугается подобных пустяков, так кричит лесной кот, когда напорется на колючку боярышника. Сонный Фредди легко этому поверил. Сам же я знаю, что крик это был человеческий, полный предсмертной муки и отчаяния! Тут мы услышали второй крик, едва ли не более жуткий — как запоздалое эхо. — Может, это и было эхо? — Тогда мне так не показалось, потому что крик звучал уже с другой стороны замка и по характеру был совсем иной. — Что вы имеете в виду? — Ну, в нем звучал скорее панический ужас, а не предсмертное отчаяние. И повторялся он многократно, а первый, напротив, тянулся одной долгой угасающей нотой. Будто таял. Но, может, акустика его так исказила или это была игра моего расстроенного воображения. Когда все стихло, я пошел уложить Фредди, который, надо сказать, мгновенно заснул. Вернувшись к себе, я лег и, несмотря на сильнейшее потрясение, а может, благодаря ему, мгновенно уснул и сам. Сквозь сон я слышал будто собачий вой. Но проснуться уже не мог. Утром Фредди спросил: — Может, это был не лесной кот, Тонни? — Почему… не кот? — Не знаю… Да и лицо у тебя такое… странное. — Ничего удивительного, малыш, из-за этого несчастного кота мне приснился дурной сон. Только и всего. — Да, сны порой бывают на редкость неприятные, — заметил проницательный Фредди, посмотрел мне в глаза и, повернувшись на каблуках, пошел к себе. Воспользовавшись случаем, я решил, пока не поздно, пойти осмотреть сад. Мне было тревожно, мало ли что может увидеть там бойкий мальчишка, прежде чем увидят то взрослые. Но, к моему недоумению, дверь в коридор оказалась… — Заперта? — подсказал Холмс. — Судя по всему, закрыта на палку! Пришлось покричать из окна. Но никто не отозвался. Я уже не знал, что и думать. Конечно, под нами апартаменты лорда, но он, к сожалению, туговат на ухо, да и по лестницам не ходит. Чтобы не настораживать мальчика, я выждал некоторое время и повторил попытку. Отозвалась миссис Вайс и пришла нас открыть. Она сказала, что камердинер и конюх уехали. И я тотчас вспомнил шуршание колес по гравию, посреди ночи, слышанное мною сквозь сон. Объяснив одно, она не могла объяснить другое: кому понадобилось нас запирать и зачем? Кстати, дверь оказалась закрытой на алебарду, и тогда мне вспомнился другой подобный случай и та же алебарда. — Учитель вздрогнул, будто очнулся от задумчивости. — Любопытно, — отозвался Холмс. — Как только нас открыли, я украдкой осмотрел сад, не обнаружив там, впрочем, ничего особенного. Оставалось дожидаться камердинера. Человек он острый на глаз, энергичный и предприимчивый, мы все за ним, как за каменной стеной. Тогда я попросил Фредди помочь мне разобрать книги, чтобы удержать его подольше в доме. Четверть часа он честно мне помогал, но потом, наскучив однообразием работы, сбежал, а вскоре я уже спустился к завтраку. Мне все не удавалось успокоиться, воображение разыгралось не на шутку… Тут вот и начались эти необъяснимые… мистические странности. — Какие мистические странности? — насторожился Холмс. — Не знаю, право, что другое это могло быть. За завтраком я был занят своими мыслями, пока Фредди не вывел меня из задумчивости вопросом: — Видел ли кто когда на белом кусте роз красную? Я не придал значения болтовне ребенка, а в следующий момент меня поразило одно странное обстоятельство: в серебряном сливочнике, вместо всегдашних сливок, было налито что-то густое и красное. Что это, томатный соус? Я взял сливочник, желая рассмотреть эту странность поближе. Но вдруг руки мои задрожали от какой-то нелепой фантазии, крохотный сливочник крутнулся в пальцах и вылил на скатерть свое содержимое. На белом полотне расплылось большое красное пятно, а за моей спиной раздался истошный крик, и всегда такая выдержанная миссис Вайс покачнулась в дверях. Бледная, как привидение, она уставилась на скатерть расширенными глазами. Тогда только я заметил, что рука у нее забинтована, а сквозь бинт проступает, точь-в-точь, как на столе, красное на белом пятно. Я машинально обернулся, но, к моему изумлению, пятна уже не было! Скатерть была бела, как снежная поляна, при этом наши тарелки, как и все множество приборов, остались на местах. Фредди, не меняя положения сосредоточенно дожевывал свой любимый капустный пирог, а Фил сутулился у буфета, по всегдашней своей манере не то улыбаясь, не то кривясь от боли. Куда за считаные секунды исчезло со скатерти красное пятно, для меня и посейчас остается загадкой. Мы усадили миссис Вайс на диван, расторопный Фил принес ей валерьяновых капель, но она уже взяла себя в руки и от капель решительно отказалась. Тогда, чтобы не смущать бедняжку, мы продолжили прерванный завтрак. Тут я вспомнил о красной розе и обратился к Фредди, но на тихий свой вопрос получил громогласный ответ: — Красная роза на белом кусте! Правда, это удивительно? Из коридорного окна ее хорошо видно. Пойдем, покажу! Он потянул меня к дальнему окну. Я посмотрел, и правда: на большом кусте среди множества белых красовалась одна красная роза. Чтобы лучше рассмотреть чудесный цветок, требовалось вернуться по коридору, выйти в сад и обогнуть половину дома. Но когда мы приблизились к загадочному кусту, нас постигло разочарование — красной розы среди белых уже не было. — Куда она подевалась? — недоумевал Фредди. На этот вопрос я ответить не мог, так как сам был озадачен ничуть не меньше. Такие вот мистические странности. — А расскажите-ка, мистер Торлин, о том… другом случае, когда вас также заперли, — неожиданно поинтересовался Холмс. — О, это вспомнилось чисто случайно, по аналогии и к делу не относится… — А вот я уверен, то, что вспоминается случайно, вспоминается вовсе не случайно. Истина любит прикидываться пустячком, не стоящим внимания. Мы с доктором Ватсоном хорошо это знаем. Верно ведь, друг мой? Я кивнул со всем усердием статиста, которому никак не дают роль с текстом. — Что ж, если хотите, я расскажу. Было это года два назад, но все подробности сохранились в моей памяти на редкость отчетливо. — Да, да, именно подробности и составляют соль рассказа, — отозвался Холмс, и глаза его блеснули. — Помню, в тот вечер с самого ужина меня подташнивало, вечерний чай показался мне каким-то необычным на вкус, да к тому еще стала одолевать сонливость, с которой я безуспешно боролся часов до двенадцати. Надо сказать, я человек ночной и раньше часа ночи никак не засыпаю. Все это породило во мне догадку, что я отравился. Что по какой-то случайности в чай попал лист ядовитой травы. В голову сразу полезли все случаи смертельных отравлений чаем. Я еще пребывал в растерянности и лениво боролся со сном, как вдруг содрогнулся при мысли, что не один я мог отравиться. Преодолевая сонную одурь, я потащился в спальню Фредди. Но все было как обычно. Мальчик сладко спал, явно не испытывая никаких неприятностей. Я вернулся к себе, выпил из графина воды, поупражнялся с гантелями и наконец решил прогуляться по воздуху. Вот тут, к своему удивлению и негодованию, я и обнаружил, что дверь наша заперта снаружи. Небывалое дело! Мне часто при бессоннице случалось бродить по дому и парку, но никто никогда не запирал нашей двери. Возмущение и вместе недоумение охватили меня. Кто и зачем это сделал?! И как теперь быть? Не сразу я нашелся. Но успокоившись, сообразил, что, поскольку все наши комнаты шли анфиладой, достаточно было отпереть крайнюю анфиладную дверь, обыкновенно запертую, которая отделяет наши апартаменты от других нежилых комнат, и выйти через старую гардеробную. Единственная известная мне связка ключей лежала в ящике подзеркальника, с ее помощью я и вышел в коридор. Оказалось, что дверь наша закрыта была на алебарду, снятую с противоположной стены, где развешаны старинные доспехи и оружие. Я уже собрался было вытащить ее, но потом решил не настораживать того, кто меня закрыл. Пройдя тихо по спящему дому, я, никем не замеченный, выскользнул в парк. Луна уже скрылась за башней, и замок теперь рисовался черным силуэтом на фоне зеленоватого неба и редких серебристых облаков. Тишина ничем не нарушалась, только в вышине тихо трепетала листва. Меня слегка лихорадило, хотя ночь была душная. Постояв немного и не отметив ничего подозрительного, я решил было идти спать, оставив разгадку до утра, когда легкий ветерок донес до меня необычный, слегка дурманящий аромат. Он показался мне смутно знакомым, и хотя в цветочных запахах я разбираюсь не хуже, чем любой другой англичанин, выросший на природе, этот запах меня озадачил… Но дальнейшее озадачило меня куда больше. Неожиданно послышалось какое-то глуховатое пение, и невесть откуда возникла странная процессия. Едва успев отступить в тень, я с недоумением наблюдал ее. Пять фигур в развевающихся черных балахонах, капюшонах, ниспадающих на лицо, с пылающими факелами в руках неслышно прошествовали передо мною. Не хватало только гроба. Но гроба не было, а без него все это походило на какой-то мистический ритуал — то ли друидов, то ли тамплиеров, а то ли и вовсе потусторонних персонажей в духе Эдгара По. В недоумении наблюдал я это жутковатое зрелище. Некоторое время фигуры маячили на фоне высокой ажурной ограды, а потом как в землю ушли. Двинувшись было следом, я наткнулся только на чугунные завитки запертой калитки. Как можно было так неслышно отпереть и запереть ее? «Воистину, такое под силу только призракам!» — пронеслось в моей смятенной голове. Но запах, тот странный запах, исходивший, казалось, от этих дымных факелов, делал все гораздо более реальным, чем мне бы хотелось. В связке ключей, которую я машинально перебирал в кармане, был один необыкновенно большой, он и открыл мне калитку, причем совершенно бесшумно. А замок-то смазан! — отметил я невольно. Единственным реальным объяснением их исчезновения у меня на глазах могло быть только то, что они прошли уже в открытую калитку, и последний ее неслышно запер, а балахоны свернули за угловую башню как раз в тот момент, когда я вынужден был приостановившись протереть глаза, заслезившиеся от дыма. Да и удивляться, что мне что-то там примерещилось, не приходилось; голова моя все еще плохо соображала. Надо сказать, открытой калитку я ни разу не видел и за оградой никогда не был. И теперь, пройдя в нее, я не мешкая двинулся по тропинке, чуть белевшей у основания замка, решив догнать странную процессию даже ценой быть обнаруженным. Я считал это если не своим долгом, то по крайней мере неотъемлемым своим правом быть бдительным и осторожным где бы то ни было. Тьма, казалось, сгущалась на глазах или это смятение мешало мне хоть что-нибудь видеть, пока повернув за башню, я не был просто ослеплен луной, отчего несколько замедлил шаг. Это меня и спасло. Впервые оказался я с этой стороны замка, мне невозможно было и представить, что за страшное это место… Тропинка, по которой я так решительно и безрассудно устремился, незаметно сузилась, теперь на ней едва могли поместиться две мои ступни. Каким-то немыслимым образом в последний момент я глянул себе под ноги и, едва удержав равновесие, в ужасе застыл над бездной… С самого детства я страдал от слишком живого воображения и как следствие этого — от боязни высоты. Страх заледенил меня, не тот увлекательный и манящий страх сна, а мертвящий страх реальности. И все же я не сразу по-настоящему осознал чудовищность своего положения. Отступать было некуда, развернуться совершенно немыслимо, стоять, по меньшей мере, бесполезно, и потому я вынужден был двигаться вперед, чтобы достигнуть чуть более широкого и чуть более безопасного места у следующей угловой башни. Сердце зашлось в отчаянии, попав в эту смертельную ловушку. Разум отказывался мне помогать. Из-за сметения, охватившего меня, я поначалу даже не задался вопросом: как могли и так быстро пройти здесь люди с факелами? Ведь держать факел в правой руке просто невозможно, мешает стена, держать в левой над пропастью — значило предельно увеличивать шаткость равновесия, держать же перед собой — означало заслонять и без того трудный путь по краю бездны и вдыхать вдобавок едкий дым. Но тогда я об этом не думал, а только с ужасом смотрел себе под ноги, стараясь не смотреть в пропасть, и, подобно марионетке, направляемой чужой волей медленно двигался вперед, хотя двигаться хотелось меньше всего на свете. Не знаю, сколько я так простоял, сознание отказывалось верить ужасу происходящего и все более приковывалось к ничего не значащим мелочам, убивая время, но сберегая нервы. Мелкие камушки то и дело осыпались у меня под ногами, и от этого тихого звука волосы мои шевелились на голове. Я почти приблизился к тому относительно безопасному месту, где тропочка начинала постепенно расширяться, как вдруг, подняв глаза, замер. Впереди, на границе света и тени, я увидел дверь. Ее массивная бронзовая ручка торчала теперь у меня на пути, но хуже того, тропинку перекрывали две высокие каменные ступеньки. Дойдя до этого рокового препятствия, я остановился. Выхода, по-видимому, не было! Смертельное уныние парализовало меня, и я ждал неизбежного, когда подкосятся мои непослушные ноги и соскользнут в бездну. И тут мне отчетливо вспомнился недавний урок географии… — Конечно, глубоких пропастей в Англии нет — горы у нас в основном отлогие… — уверенно поучал я Фредди. — В таком случае, наша самая глубокая во всей Англии! — безапелляционно заявил мой ученик. — Ну, уж и самая… — Самая! Уверен! И Мэгги уверена! И Джонсоны! Потому что на дне ее… страшная расщелина! — Расщелина? — переспросил я с сомнением. — Да, расщелина… только двух миль не доходящая до центра Земли! — добавил Фредди шепотом, округлив глаза. Я помню, улыбнулся такой безудержной фантазии и такому редкому максимализму и снисходительно пожал плечами. И вот теперь я стоял над этой бездной и наивные слова ребенка наполняли мое сердце нестерпимым ужасом. Сознание отказывалось воспринимать действительность как она есть, а все больше прилеплялось к ничтожным мелочам. Или это подступала апатия перед полным помутнением рассудка, перед беспечным сумасшествием. С каким-то ненормальным интересом принялся я рассматривать носы моих начищенных ботинок, мирно смотревших на луну, листок подорожника, искрящийся росой, и эту проклятую бронзовую ручку, похожую на курок старинного пистоля. Время для меня остановилось… И, похоже, навсегда. Что мне оставалось делать? Нечего… Только молиться. И я молился… Пока вдруг, боковым зрением, не заметил на этой застывшей картине какое-то едва уловимое движение. Затаив дыхание, я скосил глаза в этом направлении, потом осторожно повернул голову, чтобы наконец убедиться, что черная полоска с краю двери расширяется, и, казалось тем вернее, чем пристальнее я на нее смотрю. А смотрел я на нее как загипнотизированный, боясь оторвать взгляд, чтобы движение это не остановилось на полпути. Я уже не слышал и не видел ничего, кроме этой медленно расширяющейся черной полосы. Похоже, у меня появилась надежда остаться в живых… если только это не предсмертные галлюцинации… Но дверь действительно открывалась! И тут весь ужас отчаяния навалился на меня с новой силой! Одно неверное движение могло оказаться роковым… Тогда, уцепившись за угловой выступ единственную мою опору и со всеми предосторожностями развернувшись спиной к пропасти я уже с холодным фатализмом приговоренного к смерти поставил колено на верхнюю замшелую ступеньку и раподался вперед, ни на минуту не задумываясь, что ждет меня за этой более чем странной дверью. Через мгновение, пролетев кубарем узкий коридор и больно ударившись локтем о стену, я растянулся на земляном полу! Спасен!!! Горячая волна радости накрыла меня с головой. Помню, я не хотел вставать, не хотел даже шевелиться. И ни боль в локте, ни промозглая сырость, ни удушливый запах плесени нисколько не омрачали моей радости, скорее, наоборот, они делали ее более реальной. Наконец поднявшись на ноги, я принялся на ощупь продвигаться неизвестно куда, то и дело натыкаясь на стены, но чувство, пьянившее меня, было сильнее боли и неудобств, и я бы непременно станцевал джигу, будь стены подземелья не столь узкими и тьма не столь глубокой. Вскоре, однако, радость моя поуменьшилась, когда, пройдя какой-то извилистый коридор, я вновь очутился в саду и передо мною бесшумно, как призрачная, закачалась ажурная калитка, которую я так опрометчиво отпер каких-нибудь полчаса назад. Только теперь понял я весь этот фокус. Никто и не думал открывать-закрывать калитку и шествовать по краю пропасти. Черные балахоны, кто бы они ни были, не дойдя до калитки двух шагов, скрытые от меня кустарником, просто спустились по ступенькам в подземелье, из которого я только что поднялся. Потому и показалось мне со слепу, что все они как один ушли в землю. И почему только я не поверил своим глазам? Поистине в ту памятную ночь реальность представилась слишком фантастичной, а вполне здравое рассуждение обернулось на деле чудовищным бредом. Но ни досады, ни любопытства я уже не испытывал; запас моих сил был исчерпан, весь диапазон эмоций пережит. Я поспешил запереть роковую калитку, которая на моем веку ни разу не отпиралась. Не обращая более внимания ни на звуки, ни на запахи ночи, я побрел к себе. Проходя мимо нашей двери, я решил не вытаскивать алебарду. Пускай тот, кто счел необходимым меня закрыть, останется при уверенности, что я не покидал своих комнат и ровным счетом ничего не видел. В остальном разберусь позже. Войдя в гардеробную и заперев обе двери, я убрал ключи на место. Только большой ключ, во избежание несчастья, я отделил от связки и положил на высокий шкаф в гардеробной, решив при случае отдать его камердинеру. И тут меня залихорадило, как при температуре, хотелось только одного — лечь, накрыться одеялом и провалиться в сон, но я заставил себя пройти четыре комнаты и проведать моего мальчишку. Фредди спокойно спал. Картина была самая мирная. Луна просвечивала насквозь голубоватый кристалл графина, серебрила куст фикуса, резную спинку кровати, ухо деревянной лошадки и маятник старинных часов, которые за минуту перед тем мелодично пробили половину второго. Теперь, что бы там ни было, я мог идти спать. Вот такой случай, джентльмены. На другой день после этого у меня поднялся жар и я серьезно проболел с неделю. А потом это фантастическое приключение стало представляться мне всего лишь сном, очень натуральным, но все же сном правда замешаным на каких-то реальных впечатлениях. Закончив рассказ, учитель задумался: — Сон как явь… Я читал, что это редчайшее явление характерно для нервных… …э… для… впечатлительных людей… Сейчас об этом столько пишут. Что вы думаете, мистер Холмс? Мой друг только пожал плечами: — В этом деле я не специалист, и не только не помню моих снов, но даже не могу с уверенностью сказать, снится ли мне что-нибудь вообще. Вот доктор Ватсон, дело другое, спросите у него. Я вздрогнул. С чего он взял? Кажется, я никогда никому не рассказывал своих снов, никогда и не поминал о них, но, может, я по ночам разговариваю или истошно кричу и это уже ни для кого не секрет? Может, вся Бейкер-стрит давно об этом судачит? Не на лбу же у меня написано, что каждую ночь мне снятся сны. Но сны мне действительно снятся, снятся всю мою жизнь и многие из них я помню во всех подробностях — даже и детские. Я попытался скрыть охватившее меня смущение под маской равнодушия: — Мне представляется, что если бы это был сон, мистер Торлин, вы не искали бы так мучительно выхода, и уж подавно не молились бы, а сразу соскользнули бы в пропасть… — …хотя бы для того, чтобы испытать восхитительное ощущение полета! — подхватил Холмс, сведя все на шутку и не дав мне ни сколько развить эту волнующую для меня тему. — А теперь, мистер Торлин, расскажите-ка немного о себе, — попросил Холмс уже совершенно другим тоном. Учитель рассеянно кивнул. — Если это поможет делу… пожалуйста. Отец мой был профессиональным военным и дело свое по-настоящему любил, потому мечтал, чтобы я пошел по его стопам. С самого детства учил он меня всему тому, что, по его мнению, должен знать хороший офицер и настоящий джентльмен: скакать на лошади, стрелять, разбираться в механике, даже медицине, быть, что называется, на все руки, а главное, учил терпеть лишения и всякого рода напасти, не теряя боевого духа. Я охотно всему этому выучился, потому что любил отца и жил его мечтами. Однако мечтам этим не суждено было сбыться — военным я не стал. Шесть лет назад отец мой неожиданно умер от заражения крови, мать не сумела этого пережить и умерла неделей позже от воспаления мозга. Смерть родителей потрясла меня до основания. Признаться, я еще в детстве страдал изрядной впечатлительностью и меня не однажды водили на прием в известную лечебницу доктора Т., а тут моя впечатлительность сыграла со мной и вовсе злую шутку; я тяжело заболел и когда поправился, оказалось, что зрение мое за время болезни настолько ухудшилось, что о военной карьере пришлось забыть. Я начал работать кем придется: преподавателем истории, рисования, французского языка, тренером верховой езды. Но платили мне мало, а долгов за время лечения накопилось много. Тогда я стал искать какую-то другую работу. Неутомимо рассылал объявления в газеты, ходил на всякого рода собеседования, и однажды мне повезло… Мистер Нортинг, камердинер лорда Фатрифорта, остановил на мне свой выбор. Так я оказался в замке. — Что ж коротко и ясно. А теперь, если вас не затруднит, расскажите об обитателях замка. Обо всех понемногу. — Ну, что сказать, с Фредди мне было и трудно и легко, но всегда интересно. С остальными отношения всегда были самыми дружелюбными. Штат замка весьма немногочислен. И половину его составляют люди, больше сорока лет работающие у лорда. Это семейство Джонсонов: Слуга Фил Джонсон обыкновенно убирает наши комнаты до второго завтрака, пока мы гуляем, потом занимается садом и помогает экономке, а около полуночи обходит парк — это очень древняя традиция. У лорда он с четырнадцати лет. Фил тихий и улыбчивый человек, он так приучен быть незаметным, что порой не вспомнишь, видел ты его сегодня или нет, в отличие от своего младшего брата Пита-конюха, ловкого малого, на все руки мастера, которого не заметить невозможно. Отец их, Сэм Джонсон, милейший старик, живет в пустующем лондонском доме лорда, исполняя обязанности сторожа и уборщика, а в замок наведывается раз в месяц повидаться с родней. Кухарка Мэгги Миллем, сестра старика Сэма, тетка Филу и Питу. Рослая, поджарая, как все Джонсоны, и такая же тихая и услужливая. Ни конюх, ни кухарка дальше кухни не ходят, это не принято, у них свой боковой вход. Мэгги готовит обеды с четырех до шести и уходит к себе, там у нее свое небольшое хозяйство и оба племянника на попечении. Вообще, если бы не резвый Фредди, можно было бы подумать, что дом просто необитаем. Миссис Вайс, наша экономка, готовит нам завтраки и ужины. Она на редкость умелая и неутомимая, немного суховата в обращении, зато характера ровного и чувствуется — глубокого. Правда, внутри у нее за семью замками… какая-то тайна, что-то она бережет от чужих глаз и хорошо бережет. Но как бы то ни было — нам она своя. Теперь надо сказать о камердинере, хотя с него стоило бы начать с первого. Мистер Нортинг по виду человек замкнутый, даже несколько угрюмый и разговориться может разве только с Фредди. По поведению — джентльмен и, я не побоюсь сказать — безукоризненный… Роста высокого, как и сам лорд, сухощав и сутуловат, не красавец, но на редкость выразителен. Прямо конкистадор какой-то! Конечно, это наши с Фредди фантазии. Однажды Фредди спросил его с детской непосредственностью: