Тяжело вздохнув, Сергей перевернулся на спину. Ноги тут же съехали с кровати. Согнув колени, он раздраженно подтянул их обратно. Более-менее сносно. И все же, все же… Все же глава семьи чувствовал себя неуютно. Сергей всегда остро переживал ссоры с супругой, в большинстве случаев виня в конфликте себя. Вот и сейчас он маялся, ворочаясь на узкой детской кроватке. Сон ушел. Можно было засесть у телевизора, но в одиночку смотреть тошнотворную праздничную мешанину совершенно не хотелось. В который раз мысленно обругав сына и прокрутив в голове сценарий завтрашнего «серьезного разговора», Кольцов-старший скрючился на кровати и сомкнул веки. Из тревожной дремы его вытащил шорох. Сергей прислушался, и… да, определенно, шорох шел из-под кровати. – Пашка? – позвал он. Откуда-то появилась глупая мысль, что это сын прокрался тихонько, чтобы напугать его. В ответ раздался тихий смешок. Мерзкий. Неприятный. Заставивший Сергея почувствовать себя маленьким. Меньше даже, чем Пашка. Меньше самого маленького и беззащитного ребенка в мире. Кольцов-старший решительно отогнал подступивший было страх. Но рука против воли сама потянулась вниз, к фонарю, который так и стоял рядом с кроватью. Потянулась и замерла на полпути. Еще немного, и она на время окажется совсем рядом с… тем местом, откуда донесся этот жуткий смех. Самому себе Сергей мог признаться – смешок напугал его до дрожи. А признавшись, он едва не влепил себе пощечину. Ну что такое, в самом деле? Взрослый мужик, а трясется как перепуганный кролик! В который раз за этот бесконечно долгий вечер глава семьи взял себя в руки. Почувствовав, что успокоился, осторожно потянулся за фонарем. Медленно-медленно, дабы не дать панике ни малейшего шанса на возвращение. Однако, когда пальцы коснулись пластиковой ручки, он заторопился. Схватил фонарь и быстро отдернул руку, все же успев почувствовать, как по пальцам скользнуло что-то напоминающее щетку для обуви. Какие-то жесткие ворсинки легонько отпрянули, едва коснувшись его кожи. Вновь раздался короткий невнятный смешок. Эмоции сменялись в доли секунды: страх, затем осознание его нелепости, стыд, а следом за ним – медленно растущая ярость. Кольцов решительно опустил ноги на пол. Правда, совершенно неосознанно поступил так же, как Пашка, – постарался поставить их как можно дальше от черного провала, ограниченного ножками. Рывком поднявшись с места, Сергей развернулся и, присев, посветил под кровать. – Пашка, вылезай! – приказал он. Вернее, попытался приказать. Голос прозвучал на редкость неубедительно и жалко. Голос ребенка, а не взрослого, семейного мужчины. Возможно, виной тому было нежелание пугать сына грозным окликом – так пытался успокоить себя Кольцов-старший. Но он понимал, что все это отговорки, которые придумывает мозг, не понимающий, как может луч фонаря, яркий и жизнерадостно толстый, стать мутным и болезненно рассеянным, едва проникнув под кровать. Как будто невидимые ножницы срезали его по краям, отсекая все самые яркие кусочки, оставляя лишь те, что не смогут навредить… Навредить кому? Кольцов-старший похолодел, поймав себя на этой мысли. Резкая дрожь прошила тело, заставив зубы изумленно лязгнуть. Откуда мысли-то такие? Кому может навредить свет? Воображение тут же услужливо подсунуло картинку: бледный, завернутый в плащ Дракула поднимается из гроба. Хмыкнув, Сергей мысленно обозвал себя дураком. Вот ведь, лопух великовозрастный, нагнал жути! Просто батареи садятся. Когда этот фонарь заряжали-то последний раз? Опустившись на четвереньки, Кольцов свободной рукой откинул в сторону свесившееся на пол одеяло. Луч моментально потонул в глубине уходящего в какие-то невообразимые дали лаза. Подрагивая во внезапно вспотевшей ладони, фонарь мазками оставлял светлые следы на сырых земляных стенах. Свет тут же жадно пожирался чернильной тьмой. Шумно выдохнув, Сергей подался вперед. Лаз оказался нешироким – взрослый человек едва протиснется – и, судя по всему, свежим – комья земли казались влажными на вид. Сергей осторожно коснулся стенки пальцами. Подушечки тут же стали мокрыми. Вытянув руку с фонарем, глава семейства попытался разглядеть, куда уходит подкоп, который постепенно становился шире и выше. Сергей настолько увлекся изучением таинственного хода, что не сразу заметил, как от мягкого, неутоптанного земляного пола отделился кусок угольной тьмы – странный изломанный силуэт. Кольцов лишь вздрогнул и зажмурился от неожиданности, когда это, пахнущее мокрой шерстью и дохлыми кошками, бросилось вперед, резким рывком втянув добычу внутрь темного, уходящего вниз тоннеля. Фонарь выпал из разжавшихся пальцев и, мигнув на прощание, погас окончательно. Страха не было. Кольцов скорее испытывал удивление. И еще непонимание, почему дурацкий сон все никак не закончится. И совсем немного раздражение – уж больно мерзко хихикало несущее его косматое нечто. Чувствуя, как сильные жилистые руки-лапы, разрывая когтями беззащитную, такую тонкую кожу, тянут его во тьму, Сергей услышал, как из спальни, где остались Пашка и Галя, раздались истеричные крики насмерть перепуганных женщины и ребенка. Услышал и наконец-то задрожал от ужаса. Он хотел закричать, но лишь булькнул горлом и только тогда осознал, что уже несколько секунд, как оно превратилось в брызжущую кровью открытую рану. Перед глазами стремительно темнело. Сергей уже не пытался кричать и только прислушивался к тому, как вытекает из него кровь. Не в силах ускорить собственную смерть, он отсчитывал секунды и мгновения, страшно боясь не успеть умереть до того, как тварь начнет пожирать его, еще живого. Смотреть в застывающие глаза и вырывать из тела дымящиеся в прохладном воздухе пещеры куски мяса. Но еще больше он боялся, что где-то, вне здесь и вне сейчас, точно такая же тварь тащит по точно такому же тоннелю кричащих от ужаса Галю и Пашку. Потому что оно вечно сидит под миллионами миллионов кроваток, коек, диванов и просто выжидает, когда в него поверят… …под миллионами миллионов кроваток… …одновременно. Убийца Зеленоглазых Блондинок В кино и книгах связь между преступлениями обнаруживается легко и непринужденно. Серийные убийцы всегда оставляют метку, своеобразную подпись художника, чтобы у главного героя не возникло сомнений в том, что он идет по верному следу. В кино взмыленный патрульный ворвется в полицейский офис и взволнованно доложит: – Капитан, у реки найден труп зеленоглазой блондинки! Второй за четыре года! И проспиртованный седой капитан, которому осталось три месяца до пенсии, побледнев, скажет: – Боже милостивый, это же Убийца Зеленоглазых Блондинок! Чушь. Ересь. В реальности вы никогда не поймаете серийника, если он этого не хочет. Просто потому, что далеко не все уносят деталь туалета для коллекции или суют в рот покойнику редкую бабочку. И еще потому, что только клинический идиот будет подкармливать личного темного демона рядом со своим домом. Это как неписаный цыганский кодекс не воровать там, где живешь. Другой город – чужие охотничьи угодья, незнакомые, опасные. Они требуют времени, изучения и удвоенной осторожности. Но если серийник умен – а он умен, не сомневайтесь! – хитер – а серийники полны звериной хитрости! – и способен хотя бы частично контролировать изматывающую жажду смерти, что нашептывает ему на ухо фантазии, полные крови и крика, – то ни один даже самый гениальный следователь не свяжет убийство зеленоглазой блондинки в Самаре с аналогичным случаем в Архангельске. Хотя бы и потому, что просто не узнает о нем. Вот, скажем, мой случай. Одна жертва раз в три месяца. Четыре жертвы в год. В масштабах огромнейшей страны – ничтожно мало. Четыре кусочка сахара на тысячелитровую цистерну воды. Никто и не заметит. Как связать между собой не только эту четверку, но и всех остальных, что погибли за долгие годы, в единый мрачный след из крестов и надгробий? Особенно если у жертв разный возраст и размер груди, а по цвету волос они варьируются от платиновой блондинки до жгучей брюнетки. Ничего общего. Разве что все они женщины… В отсутствие иных зацепок упертому следователю сойдет и такая. А если есть ниточка, то и клубок рано или поздно распутается до конца. Правда, тут, как в страшной сказке, цена может оказаться непомерно высокой. В моем случае это произойдет уже совсем скоро. Сколько веревочке ни виться… Я балансировал на грани тринадцать долгих лет. Время сожрало карьеру в полиции, молодость, здоровье, силу, и все равно осталось голодным. Разум пока держится, ускользает от сточенных зубов Хроноса. Ну, мне так кажется. Я уже не так резок и вынослив, как раньше, и это понятно. Но я все чаще задумываюсь о том, верный ли путь я выбрал, а это, как мне кажется, подход разумного человека. И при этом – кривая дороженька. Нельзя сомневаться. В себе сомневаться нельзя. Завтра годовщина, и, как всегда в такие дни, воспоминания особенно ярки. Я помню безжизненные пластиковые глаза, похожие на бильярдные шары в обрамлении щеточек ресниц. За тринадцать лет я видел уйму трупов и могу твердо сказать – глаза всегда пусты. Все якобы застывшее в них – ужас, удивление, боль – все то, что так любят живописать литераторы, – на самом деле увековечивается мимикой. Глаза же становятся пустыми, потому что из них уходит душа. Я помню тело, кукольно-неживое, подломившее под себя колени, разбросавшее локти в подобие свастики. Каштановые волосы, блестящие, недавно окрашенные, художественно разбросаны по ковру. Багряная струйка, засохшая в углу приоткрытых алых губ. Она куда-то собиралась. Столько времени прошло, я уже и не вспомню. Мы только-только вернулись из Турции – первый совместный отпуск, первый раз за границей, – и Ольга была шоколадная от загара. Красивая. Поломанная. Мертвая. И я ползу к ней, впиваясь пальцами в ковер. Помню все, кроме лица Ольги. Ольга – моя жена. С нее все началось. По крайней мере, для меня. * * * Ира живет в пятиэтажной хрущобе, на третьем этаже. Подъезд чистенький, тихий, большинство соседей – пенсионеры. Зимой они смотрят ящик на повышенной громкости и выползают до магазина или в поликлинику, а сейчас, в разгар лета, безвылазно сидят на дачах. Подъезд божественно прохладен и пуст. Лифта, конечно же, нет, но за три часа никто так и не нарушил тишину каменных ступеней. Лишь раз хлопнула входная дверь, и кто-то долго возился внизу, кажется, принесли почту. Ира живет одна, если не считать кота. Впрочем, она еще не в том отчаявшемся женском возрасте, когда этих дармоедов признают за членов семьи. Она уходит на работу в восемь утра и возвращается вечером, в начале седьмого. Кажется, она бухгалтер, я не очень интересовался. Это не имеет значения. На пятом этаже есть площадка для входа на чердак, куда жильцы почти не заходят. При желании я мог бы ночевать прямо там, не замеченный никем, но не рискую, хотя в моем рюкзаке есть все, что нужно, даже спальный мешок. В восемнадцать ноль-одну пиликает домофон и до меня доносятся звонкие шаги Иры. Я научился распознавать их, скучая в прохладе подъезда. Она пришла рано, и я смутно припоминаю, что сегодня, кажется, пятница. Вслушиваюсь, как Ира гремит ключами в почтовом ящике. До ее этажа три пролета. Ира шуршит газетным спамом, раздраженно вздыхает и возобновляет неторопливое цоканье по ступеням. Я выравниваю дыхание, начинаю медленный спуск, ловя ее ритм. Шагаю так, чтобы она меня слышала, на четвертом этаже прикладываю к уху ладонь. Говорю громко, но не резко, с улыбкой. Ира должна слышать, но не должна бояться. – Валентина Петровна, я вас прекрасно понимаю, но и вы меня поймите, этот договор уже две недели на рассмотрении! Да… Да… Ну а кому сейчас легко?! Мы пересекаемся, когда Ира вставляет ключ в замочную скважину. Под мышкой у нее зажаты газеты и благоухающий апельсинами бумажный пакет. Ира бросает на меня слегка заинтересованный взгляд, но желание поскорее оказаться дома, предвкушение двух полноценных выходных, наполненных приятным ничегонеделанием, управляет ее руками. Да и на что там смотреть – немолодой, небритый, некрасивый. Одно сплошное большое «НЕ». – Хорошо-хорошо, пусть будет так… Давайте договоримся, чтобы в понедельник… Дверь распахивается, когда я прохожу за спиной Иры. Она не видит, что в руке моей вовсе не телефон – плоский стальной кастет. Удар без замаха, короткий тычок в затылок, ближе к уху. Словно в танце, бережно подхватываю обмякшее тело. Не хочу, чтобы она поранилась. Ира как будто ничего не весит. Похоже, сидит на каких-то диетах. Не мешкая затаскиваю ее в квартиру, попутно зафутболивая рассыпанные апельсины и газеты. Полумрак прихожей желтеет от солнца, льющегося сквозь кухню. Белый кот, выбежавший встречать хозяйку, завидев меня, недоуменно мяукает. Недоверчиво нюхает апельсин. Чихает. Кошки – паскудные, равнодушные твари. Собака, даже самая трусливая, хотя бы облаяла непрошеного гостя. В квартире совмещенный санузел. На дне акриловой ванны Ира выглядит какой-то совсем уж маленькой, словно птичка. В рюкзаке есть скотч и складной нож. Тщательно заматываю ей руки и ноги. Приподняв волосы, делаю два оборота вокруг головы, заклеивая рот. Пальцы нащупывают шишку от кастета: налитая, твердая, но не опасная. Я умею бить сильно, но аккуратно. С людьми никогда нельзя полагаться на одни лишь угрозы. Даже с ножом у горла жертва может закричать чисто инстинктивно. Проще сперва вырубить, а уже потом договариваться о режиме тишины. Возвращаюсь в прихожую, собираю давленые апельсины. От сочного цитрусового аромата во рту скапливается слюна. Воровато выглядываю в коридор – так и есть, пропустил пару апельсинов. Несу все в кухню, ссыпаю на обеденный стол, бегло осматриваюсь. Не то. Слишком мало места. Случись что, это может сыграть против меня. А что-то случится – я уверен. Сегодня что-то обязательно случится. Гостиная, она же спальня, лишь немногим лучше – уродливая советская «стенка», вытертый ковер под ногами, старенький телевизор на подставке с колесиками. Вместо кровати – разобранная тахта. Из относительно нового только компьютерный стол да приличный ноутбук. Впервые задумываюсь, что квартира, похоже, съемная. Тесновато, да, но все же лучше, чем в кухне. Ира по-прежнему без сознания. Переношу ее на пол, втискиваю между унитазом и стиральной машинкой. Кафель холодный, я чувствую это даже сквозь носки. Подкладываю под девушку толстый махровый халат. Ее телефон пиликает входящими сообщениями. Бегло проглядываю. Ничего опасного, обычный треп, стандартные пятничные предложения «затусить». Даже если ответа не будет, никто не обеспокоится. Вымотанная на работе Ира рухнула отсыпаться. Или ушла на свидание. Или просто не хочет сейчас разговаривать. В самую последнюю очередь ее подруги подумают, что Ира связана скотчем, а рядом с ней раздевается незнакомец, тринадцать лет назад в схожей ситуации потерявший жену. Снятую одежду я аккуратно складываю в пластиковый пакет. Забираюсь под душ, обжигающе-горячий, парящий. Остервенело тру кожу мочалкой. Никакого мыла или шампуня. Я уничтожаю свой запах, ни к чему заменять его новым, искусственным. Переключаю душ на холодную воду и с полминуты, пока зубы не начинают клацать от холода, наслаждаюсь кристальной ясностью разума. В какой-то момент чувствую на себе чужой взгляд: Ира пришла в себя. Мне неуютно, но не оставлять же ее одну в комнате. Даже хорошо зафиксированное тело иногда способно на чудеса. Я знаю, я научен. Вопреки ледяному душу я заливаюсь краской стыда. Все-таки хорошо, что я взял свежие трусы. Расхаживать перед Ирой голышом было бы как-то… совсем неправильно. После душа старательно обнюхиваю себя. Пахнет водой. То есть ничем. И это именно то, чего я добивался. Ира старается вжаться как можно глубже, втиснуться в стену, просочиться в соседнюю квартиру. Она задушенно мычит и отчаянно брыкается, когда я за ноги вытаскиваю ее из ненадежного убежища и несу в гостиную. Странно, но впервые за долгие годы я ощущаю жизнь. Засада, охота ли взбодрила меня или ощущение близкой развязки? Я не разговариваю с Ирой, не пытаюсь ее успокоить. Что мне сказать? Я не причиню тебе вреда? Уже причинил, шишка на затылке не даст соврать. Все будет хорошо? Это неправда. Никогда не бывает, чтобы хорошо было все. А в этом деле все кончится плохо с вероятностью девяносто процентов. Хотя, пожалуй, даже девяносто пять. Десять процентов на благополучный исход? Не слишком ли я оптимистичен? Но даже эти крохотные пять процентов заставляют меня думать, что все не зря. Сказать же я должен только одно, но так, чтобы Ира поняла: у нее есть единственный шанс выкрутиться и другого не будет. Я наклонюсь к ней и самым убедительным тоном, на который только способен, скажу: – Ира, в полночь к тебе придет Чудовище… * * * В снах и воспоминаниях Ольга похожа на недоделанного андроида из фантастических фильмов. Тело, проработанное до мельчайших деталей: созвездие родинок над ключицей, темные ареолы вокруг сосков, чуть отросшие светлые волоски на лобке, характерный шрам от противооспенной прививки на левом плече. При желании я даже могу вспомнить цвет маникюра. А вот с лицом – беда. В обрамлении каштановых волос я вижу болванку, заготовку настоящего человеческого лица. Цвет глаз? О чем вы?! Я не помню даже их разрез. Гладкие, затянутые кожей впадины – вот во что время превратило глаза, которые я боготворил, которые целовал, в которые смотрел, забывая обо всем на свете. Нос, скулы, форма губ… был ее рот маленьким и аккуратным или чувственно-большим? Все, что выше шеи, больше напоминает застывший пластик. Но вряд ли глаза были зелеными. Я бы запомнил. Лучше всего я помню живот, хирургически-аккуратный разрез, вспоровший гладкую кожу справа, под ребрами. С виду совсем неопасный, крови вылилось немного. Но, вот незадача, через эту небольшую пробоину из Ольги выпорхнула жизнь. Патологоанатом, не отводя взгляда, рубанул правду-матку. Почему-то считается, что полицейским можно говорить любую дичь, не смягчая. Привыкшие, дескать, огрубевшие шкурой и душой. Через этот разрез убийца удалил моей жене печень. Так и сказал «удалил», словно проштрафившегося игрока с поля. И да, Ольга в тот момент еще была жива. А дальше словно в тумане. Я действительно с двух ударов «удалил» патологоанатому передние зубы, или это было в каком-то фильме? Вроде бы человек не виноват, да и вспышки гнева мне не свойственны. Но разодранные воспоминания хранят громогласный вопль: «Отставить! Капитан, отставить, я сказал!», чьи-то руки, удерживающие меня, и отрезвляющую боль в костяшках. Капитан… Они подходили ко мне вереницей, безликой шеренгой, упакованной в одинаковую форму, убеждали держаться, клялись, что не видать им ни сна ни отдыха, покуда мерзавец не будет пойман, и почему-то называли меня просто капитаном, словно я уже тогда лишился имени. А может, и это мрачное паломничество я тоже видел в каком-то старом фильме. В фильме про Убийцу Зеленоглазых Блондинок. Хотя с именем, похоже, правда. Я действительно его лишился в то лето. Навсегда потерял между страницами ненужного паспорта. Уже лет десять, как мне не доводилось общаться с людьми, которым бы понадобилось мое имя. «Мужчина», в сумерках даже «молодой человек», изредка нейтральное «уважаемый» – вот во что я превратился. Меня даже патрульные не останавливают. Видимо, чувствуют во мне пусть бывшего, но своего. Иногда я спрашиваю себя, сколько в том деле было реальных доказательств моей невиновности, а сколько покровительства полицейского братства? Судите сами: тело обнаружил я, в квартире ни одного чужого отпечатка, только мои и Ольгины, следов взлома нет, окна и двери заперты, да и шестой этаж, кто там в эти окна полезет. Когда приехала опергруппа, я перемазался в крови. Знал, что нельзя, но не мог выпустить Ольгу из объятий. А когда я все же отпустил ее и пошел открывать дверь, то – и это я помню абсолютно точно – вместе с повседневным замком я повернул еще и внутреннюю завертку. По сути, снял засов, запирающий дверь изнутри. Изнутри, понимаете?